Он почувствовал ладонь на своей спине и похолодел.
– Володя… – услышал он и успокоился. Лена. Она пошла за ним.
Свет приобрел определенность, стал серым квадратом, это была дверь с матовым стеклом, освещенная изнутри.
– Не открывай, – прошептала Лена.
Почему? Это дверь в иную реальность. В иной мир. Иной свет. Там все должно быть по-другому. Может, там Ада…
Живая?
– Не открывай…
Он провел ладонью по гладкой – видимо, крашенной, – поверхности дерева. Он даже цвет ощутил, не видя: почти белый, немного кремовый, мягкий, как пуховое одеяло. Нащупал ручку и повернул.
Светлый квадрат ярко вспыхнул, Лена зажмурилась, он это видел, хотя и не мог.
Ему показалось, что он слышит голоса давно умерших родителей и голоса его недавно умерших знакомых, и голоса еще живых Шауля, Иосифа и чьи-то еще. Он понял наконец, что это разговаривают в гостиной, а не на том свете.
Он распахнул дверь и остановился на пороге.
Конечно. Он просто забыл. Две спальни – справа. Туалет и ванная – слева. А впереди кухня, где он вчера пил с Леной кофе и приходил в себя после перелета.
– Господи! – воскликнула Лена.
Баснер сидел за кухонным столом, откинувшись на спинку стула, и смотрел в потолок невидящим взглядом. Сомневаться в его смерти было невозможно. Купревичу показалось (он понимал, что на самом деле быть такого не может, зрение ему изменяет, или сознание неправильно интерпретирует увиденное)… показалось (на какое-то мгновение, которое тут же сменилось другим, как кадр в фильме)… показалось, что на шее Баснера натянута петля, а веревка свисает с потолка, переброшенная через плафон, который вот-вот сорвется. Лицо Баснера было спокойно и совсем не походило на лицо повешенного, какие он видел в фильмах и книжных иллюстрациях к детективам. Голова была откинута, и на шее видна темно-красная тонкая полоса – от уха до уха. Совсем не страшная, очевидная по смыслу и, в то же время, необъяснимая, потому что на левом виске покойного видно было темно-коричневое пятно, след, как пишут в детективах, удара тупым предметом.
Никто Баснера убить не мог. Никого, кроме него, здесь не было. Значит, он сам…
Ударил себя в висок, перерезал горло и повесился? Или сначала повесился, а потом… Или сначала…
Лена всхлипывала, что-то шептала, он слышал, но не понимал. Смотрел на мертвого Баснера и не мог найти…
Должен быть…
Или нет?
Четвертый признак смерти. Четыре варианта ветвления. Ветвления, которое не произошло.
Или три, потому что в одной из реальностей живой Баснер сначала ударил себя тупым предметом, потом повесил и перерезал… Или сначала повесил… Или…
Нужно было подойти к телу, но Купревич не мог сделать ни шага. Не мог, потому, что Лена вцепилась в него мертвой хваткой… При чем здесь Лена, остановившаяся в дверях и шептавшая то ли молитву, то ли заклинание, то ли набор слов, который должен был убедить ее, что она не сошла с ума?
За спиной Лены возникли в коридоре Шауль с Иосифом, за их спинами еще двое, а дальше еще и еще, какие-то люди, почти невидимые в полумраке. Они растянулись длинной цепью, возникали и исчезали, а может, это был оптический эффект, иллюзия разветвлявшегося прошлого.
– Он умер? – спросил на иврите Шауль.
– Он умер? – спросил по-русски Лерман.
И собственный голос Купревич услышал тоже:
– Он умер? – по-английски.
На всех языках ответ был бы положительным, но никто не ответил.
Что-то должно было произойти. Такое, что необходимо запомнить, вколотить в память, иначе потом, когда все закончится, он ничего не сможет описать, ничего не сможет сказать, ни о чем и знать не будет. Нужно что-то сделать сейчас, пока суперпозиция не распалась, пока еще есть возможность если не понять, то хотя бы описать механизмы релаксации и декогеренции.
Шауль обошел Лену, на мгновение коснувшись ладонью ее щеки, будто передавая часть своей уверенности, и Купревича кольнула игла ревности, неуместная, но все равно острая. Он посторонился, пропустив Шауля к телу и стараясь запомнить каждое мгновение, чтобы потом осознать, оценить, записать, понять.
Шауль стал делать то, чего Купревич не ожидал: взял со стола две стоявшие там чашки, положил в раковину, пустил воду. Сахарницу убрал в шкаф над мойкой, снял с крючка кухонное полотенце, белое, вафельные, какие Ада любила и покупала всегда в магазине на авеню Трумэна. Аккуратно, круговыми движениями, протер поверхность стола (этого Ада точно не допустила бы. Стол? Полотенцем?). Что-то происходило вокруг, но Купревич не мог оторвать взгляда от завораживавших движений Шауля.
Смотреть нужно на Баснера, но именно этого он не мог сделать. Шауль отвлекал. Что-то с телом Баснера происходило, он не мог разглядеть – что именно. Но, глядя на круговые движения руки, державшей купленное Адой в супере около их дома вафельное полотенце, он вспомнил – одновременно, будто сложенные в стопочку картинки – кто, как и почему.
…Когда Баснер вышел из гостиной, Лерман проводил его взглядом и сказал:
– Если он сейчас споткнется, ударится виском обо что-то острое и умрет, суперпозиция разрушится, не закончив релаксации. Понимаешь?
Он понимал. Оглянулся на Лену, увидел в ее взгляде одобрение всему, что бы он ни сделал, и пошел за Баснером…
…Когда Баснер вышел из гостиной, Шауль проводил его взглядом и что-то мрачно произнес на иврите, сжимая кулаки.
– Жалею, не убил его вчера, – перевела Лена. – Горло бы ему перерезал.
Она сама ужаснулась тому, что сказала.
Шауль встал и пошел следом за Баснером.
– Нет! – воскликнула Лена, Купревич удержал ее за руку, а Лерман разразился неприятным отрывистым смехом – будто заквохтал павлин, которого Купревич видел в зоопарке Амстердама, когда они с Адой были там летом три года назад…
…Когда Баснер вышел из гостиной, Купревич подождал, пока стихнут шаги и хлопнет дверь, и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Кто-то говорил о резонансе. Слово убивает, если сказано одновременно в нескольких ветвях.
– Конечно, – подхватил Лерман и пошел вслед за Баснером.
– Я читал в одном детективе, – сказал он, не оборачиваясь, – что…
Фразу он закончил в коридоре, и Купревич не расслышал.
…Он смотрел на фотографию в широкой серебристой рамке, висевшую над диваном: Ада в светлом открытом платье на фоне здания с огромными окнами и надписью на иврите по всему фасаду…
…Это была фотография Ады в купальнике на фоне морского пейзажа, Майами, пять лет назад. Он купил новый фотоаппарат, «Никон», пользовался любым моментом, чтобы запечатлеть Аду, а она не позволяла себя снимать, смеялась, говорила, что ей нужно похудеть на пять килограммов, иначе не поместится в кадр…
…Это была фотография Ады на выпускном вечере в школе. Ада похожа на фею в белом платье с модными в то время крылышками…
«Четверо, – подумал он. – Мы здесь все, четверо».
Куда ушел Баснер?
Куда пошел Шауль?
Куда вышел Иосиф?
– Лена, – сказал он, – я не смогу жить без тебя.
Он испугался сказанного и протянул руку, чтобы поймать в ладонь необдуманные слова, разлетевшиеся по комнате, как птицы. Не успел.
Лена поймала фразу в горсть, поднесла к глазам, но смотрела не на слова, означавшие очень многое, не означая, в сущности, ничего. Смотрела Лена на что-то позади Купревича, он должен был обернуться, увидеть, что привлекло ее внимание, но не мог отвести взгляда.
Ждал ответа?
Когда-то где-то он сказал, провожая Аду домой после концерта в Лужниках, где выступала «Машина времени» и молодой Макаревич призывал не прогибаться под изменчивый мир:
– Ада, я не смогу жить без тебя.
Эти слова держала в горсти Лена, понимая, что предназначены они не ей.
И взгляд мужчины, смотревшего сейчас в ее глаза, предназначался не ей.
И тень, которую он отбрасывал, была тенью Ады. Он не мог этого видеть, а она видела и понимала.
Он ждал ответа.
Слово может убить, когда склеиваются реальности и возникает резонанс. Слово может разрушить суперпозицию, развести реальности по разным мировым траекториям. Ни одна из новых ветвей не будет прямым продолжением прежней: суперпозиция все смешала, и новые ветви возникнут из новой реальности. Новые возможности, новое будущее, новые слова, новые поступки.
Он смотрел на Аду и ждал ответа.
Она хотела услышать эти слова, и она их услышала. Протянула руку и провела ладонью по его щеке.
– Пусть мир прогнется под нас…
Сказала это Ада или он сам? А может, в его сознании прозвучал голос Макаревича?
Неважно. Ничто не было важно в тот момент, кроме слов, которые прозвучали и изменили мир. Он подумал, что никогда не решился бы произнести эти слова, и испугался, что так их и не произнес, а только подумал. Ада не услышала, а он не услышит ответа, и все останется по-прежнему: разговоры, прогулки, споры, концерты… А слова эти произнесет кто-то другой, Ада ответит «да», и мужем ее станет другой мужчина…
Из кухни доносились голоса. Лена участливо смотрела на Купревича. Фраза, которую она держала в горсти, испарилась, чья-то тень мелькнула за окном, будто большая птица пролетела мимо и на мгновение закрыла солнце.
– Вы что-то сказали? – спросила Лена.
Конечно, сказал, но не помнил – что. Он был благодарен Лене за то, что она ему помогла, он очень устал за этот длинный день, ноги его не держали, и он опустился на диван. Всего три дня назад здесь сидела Ада, уставшая после спектакля.
– Я сказал: спасибо за все, – произнес Купревич, понимая, что чувства его к этой женщине далеко не исчерпываются простой благодарностью.
Лена прижала к щекам ладони знакомым жестом и сказала, сглатывая слезы:
– Ада много о вас рассказывала. Она очень любила вас, Володя.
Слова будто дались ей с трудом и разорвали нить, которая, как казалось Купревичу, протянулась между ним и Леной.
– Да, – сказал он и неожиданно добавил:
– Хотите посмотреть фотографии? У меня с собой альбом. Я давно хотел оцифровать, но руки не доходили. В старых черно-белых снимках своя прелесть, какой нет в нынешних цифровых, вы согласны?