Теперь он в каждой женщине будет видеть Аду?
– Я покажу вам фотографии Ады, – сказал он. – В альбоме. Детские. Наверно, вы не видели.
Шуля не поняла ни одного слова, но кивнула и что-то ответила.
Он попытался улыбнуться, и это ему удалось.
Суперпозиция распалась окончательно.
Баснер сидел за кухонным столом, смотрел на блюдо с фруктами и пытался привести мысли хоть в какой-нибудь порядок. Из гостиной доносились мужские и женские голоса, он не знал чьи. Актеры театра, в котором Ада играла. Режиссер, поддерживавший его под руку на кладбище. Еще кто-то, с кем он пытался говорить об Аде – по-английски, по-русски и, кажется, даже на иврите, которого не знал, кроме двух слов: «спасибо» и «хорошо».
Он ждал, когда все уйдут, и он останется один.
Он пытался вспомнить – и не мог, – куда положил документ, позволяющий перезахоронить Аду, увезти в Нью-Йорк. Бумагу оформил Шауль, режиссер, и Баснер был ему благодарен за то, что тот взял на себя бюрократические проблемы, сумел все быстро сделать, подписать и утрясти. Ада говорила, что в Израиле ужасная бюрократия, хуже, чем в Штатах. На самом деле все просто. Или ему показалось, что все просто в этой стране.
Не нужно было отпускать Аду одну. Не нужно было с ней спорить, ссориться…
Он вспомнил – странно, – как уговаривал Аду не ехать («Зачем тебе этот контракт, у тебя и на Бродвее предложений достаточно!»), и как предлагал поехать с ней («Перенеси контракт на будущий сезон, и мы сможем поехать вместе, а сейчас не могу, у меня лекции расписаны на два семестра вперед!»), и как говорил, что израильский контракт станет для нее хорошим трамплином к новым успехам, и как собирал с Адой чемоданы, и как она собралась, когда он был в университете, а когда вернулся, сказала, что все решила, контракт подписан, не спорь…
Не могло быть все сразу, но отделить истинные воспоминания от ложных он не мог. История – ложь и подтасовки, это он знал твердо, посвятил этой теме много лет, а теперь понимал, что и память тоже лжива. Не спрашивая разум, память выбирает собственное прошлое. Выбирает из всего, что могло случиться. Из всего, что могло стать причиной настоящего. История – та же память. Память человечества или его части. И если может лгать история, то память лжет непременно и всегда.
В голове стучали молоточки, а потом стали молотить кувалды – изнутри, по ушам, лбу, затылку. Он подумал – пока еще мог о чем-то думать, – что скоро увидит Аду. Она вернется. Или он отправится к ней туда, где она его ждет.
Сердце колотилось, голову сжали тиски, в грудь вонзилось острие кинжала, горло перерезала тонкая стальная нить, и он еще успел подумать, что умереть можно по множеству причин, и каждая реальна, а, может, ложны все, и смерти не существует.
Он увидит Аду. Она будет сидеть в своем любимом кресле, лежать на диване, подобрав ноги, возиться на кухне, заваривая чай, стоять у окна, вглядываясь в сумрак наступившего вечера, встретит его после работы в прихожей и поможет снять промокшую куртку.
Он переоденется в сухое, достанет из ящика альбом с фотографиями и скажет:
– Ада, я хочу вспомнить, как все было на самом деле. Фотографии тоже лгут, конечно, но не так свирепо, как память. Посмотрим?
Альбом оказался пустым. Комната оказалась пустой. Город был пуст. Пустым и безмолвным стал космос.
Ада больше не ждала его, потому что он пришел.
Суперпозиция окончательно распалась.
– Я убил ее, – сказал Шауль сидевшему перед ним полицейскому следователю. Тот смотрел сочувственно, не верил ни единому слову, но находился при исполнении и обязан был записать нелепое признание, распечатать на принтере и дать подписать, чтобы впоследствии обезумевший режиссер не мог пожаловаться. А когда Узиэль уйдет – положить бумагу в папку, папку – в стол. И забыть.
– Ваша жена, – сказал следователь, – скончалась от обширного инфаркта.
– Я ее убил, – настойчиво повторил Шауль и провел ладонью по отросшей за неделю неопрятной бородке. – Убил своим равнодушием. Своей любовью. Своей ревностью. Своим нежеланием ее понять.
– Не могло быть все сразу, – вздохнул следователь. – Вы же понимаете, что…
– Я покажу вам фотографии. – Шауль достал из сумки потрепанный альбом. – Здесь ее детство. Молодость. Мы. Хочу, чтобы вы увидели.
Он раскрыл альбом – с первой фотографии на него смотрела Ада. Молодая. Красивая.
Впервые за прошедшую после похорон неделю Шауль разрыдался.
Суперпозиция окончательно завершилась.
Год спустя московский физик Иосиф Лерман опубликовал в «Физикал ревю» большую статью, в которой показал, что так называемые сложные склейки нескольких ранее разветвившихся классических реальностей невозможны, поскольку нарушают принцип причинности и второе начало термодинамики. Чтобы доказать это, Лерман придумал и обосновал новый раздел математики, впоследствии названный его именем.
Год спустя американский астрофизик Владимир Купревич опубликовал в «Физикс леттерз» серию статей, где впервые показал возможность сложных склеек неограниченного числа ветвей физического многомирия и рассчитал время, в течение которого возникшая суперпозиция классических реальностей приходит в равновесие и полностью стабилизируется.
Год спустя израильский режиссер Шауль Узиэль привез в Нью-Йорк спектакль по пьесе Кишона «Эй, Джульетта!». Постановка имела на Бродвее успех, не сопоставимый, впрочем, с триумфом тогда же прошедшего мюзикла «Помнишь?». На другой день после заключительного представления нью-йоркский импресарио с не значащей для Узиэля фамилией Бендер повез своего клиента в ресторан на Брайтон-бич, свернув по дороге на еврейское кладбище, чтобы положить, как он это делал каждый день, камешек на могилу своей жены Софии.
Они прошли мимо памятника, на котором было высечено имя Семена Баснера (1967 – 2017). Шауль замедлил шаг, имя показалось смутно знакомым, но… Нет, он не знал этого человека. Да и откуда?
Высеченный под именем текст он прочитать не успел.
Что было с тобою? Что скрылось во тьме?
Ты был. Ты устал. Ты ушел.
Постой, человек. Посиди в тишине
И вспомни, как жизнь свою видел во сне,
Но смысла ты в ней не нашел.
Сто жизней ты прожил. А может, миллион.
Но помнишь ты только одну.
Вот здесь. Вот сейчас. Ты – не ты. Ты – не он.
И кажется, прожил не жизнь ты, а сон.
Постой. И вглядись в тишину.
Рассказы
Татьяна АДАМЕНКО
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СЛЕЗЛИВОГО ТОМА
В клубе царил дух довольства, не обычного молчаливого довольства, с тихим шорохом газет и вьющимися в неподвижном воздухе клубами дыма, а веселого, оживленного, шумливого и все же очень уютного. Все отмечали небывалый успех первого номера «Корнхилл мэгэзин».
Главным источником такой атмосферы был сам редактор: он не блистал едким остроумием в духе своих книг, наоборот, он вел себя с неподдельным, подкупающим добродушием и так искренне радовался успеху журнала, признавая заслуги всех и каждого, кроме себя, что невозможно было не поддаться, не почувствовать свою причастность к этой победе, не заулыбаться в ответ.
Учитывая, что одной из лучших статей номера была работа адмирала К., который предложил логичную и остроумную теорию исчезновения людей с «Селестины», ничего удивительного, что вскоре завязался разговор о пропавших кораблях, о кораблях-призраках, о проклятых кораблях… В присутствии редактора нам хотелось быть скептичными рационалистами, и мы наперебой предлагали сугубо материалистические объяснения.
И тем удивительной было финальное заявление редактора, что он опубликовал эту статью если не против воли, то против лично пережитого опыта.
– Вам приходилось сталкиваться с кораблями-призраками? – удивленно переспросил Шерли Брукс, мой коллега-иллюстратор в «Панче».
– Не совсем так, – невозмутимо уточнил редактор, и его глаза ярко блеснули за стеклами очков. – Я, так сказать, столкнулся с историей о проклятом корабле.
Гул разговора притих, и направленные на У. М. Т. взгляды свидетельствовали, что мы все готовы превратиться из собеседников во внимательных слушателей. Редактор давно стяжал не только литературную славу, но и – в намного более узких кругах – репутацию блестящего рассказчика.
На мгновение мне показалось, что редактор пожалел о том, что затронул эту тему, но спустя секунду он вышел из оцепенения и начал историю.
– Возможно, некоторые из вас помнят сенсацию корабля-призрака, – начал У. М. Т. – Лет двадцать назад этой историей были полны все газеты. Ну а для тех, кто в то время еще только учился читать (тут он нашел меня взглядом и улыбнулся), я напомню основные факты. Шхуна «Мэри Диринг» вышла из Ливерпуля с грузом угля в ноябре 1841 года, направляясь в Бостон.
При отплытии на борту шхуны находились: капитан, мистер Джеймс Диринг, его супруга Мэри, в честь которой и был назван корабль, первый помощник капитана, второй помощник капитана, стюард и кок, трое матросов-датчан и матрос Эндрю Джефсон.
В начале декабря бригантина «Амазонка», чей капитан был лично знаком с капитаном «Мэри Диринг», подошла к судну и обнаружила, что корабль покинут командой.
Они обыскали все судно и не нашли ни одного человека, ни живого, ни мертвого. Люки были задраены, все шлюпки – принайтовлены на палубе, секстант, хронометр и компас остались на корабле абсолютно неповрежденными, в корабельных часах закончился завод.
Из шкатулки с драгоценностями супруги капитана ничего не пропало; сумма в капитанском сейфе соответствовала той сумме, которую капитан должен был взять в плаванье, с учетом расходов во время плаванья.