вновесие, он, как смог, устроился и, подобно другу, замер.
Поезд между тем приблизился, и стала видна вся небольшая процессия: дроги, фургоны и коляски. Но двинулся не к дубу, а повернул к незамеченной друзьями свежевыкопанной могиле. Она была совсем неглубока: приверженцу буддизма не гоже лежать слишком глубоко в земле бледнолицых варваров-христиан. Но насколько она была мала, эта могила! Даже Ромул не смог бы поместиться в ней, не говоря о его гиганте-товарище. Ступня у него, возможно, и поместилась бы, но и только.
Могила же была такой маленькой потому, что предназначалась малышке по имени Ван Тай – здесь ее хрупкие косточки должны были упокоиться на долгие двадцать четыре месяца на глубине не менее трех футов – как и полагается по закону. Примат и его товарищ с интересом наблюдали за происходящим. Впрочем, поначалу интерес этот оказался смазан испугом: едва процессия приблизилась к могиле, как разом загудели гобои, зазвенели медные тарелки и бубны, пронзительно вступили скрипки. Но какофония закончилась вскоре – панихида по малышке Ван Тай не могла быть долгой в силу того, что нагрешить она в своей короткой жизни не успела.
Среди собравшихся находилась миниатюрная женщина. Ее сотрясали рыдания безутешного горя. У малышки Ван Тай была мать, а у любой матери – материнское сердце. Она была простой женщиной, заурядной азиаткой в странных одеяниях и шароварах и в такой необычной, на взгляд белого человека, обуви. И хотя иссиня-черные ее волосы были аккуратно уложены и заколоты, а глаза искусно подведены, но лицо искажало страдание, а щеки заливались слезами. Она присела, вокруг расположились те, кто прибыл вместе с нею. И немедленно скорбь – самое глубокое и искреннее из человеческих чувств, которое даже время неспособно исцелить – охватило их.
Наконец люди положили маленькую Ван Тай в могилку. Сожгли бумажки с молитвами, а затем и свечи на алтаре. Ни Ромул, ни Мозес, разумеется, не догадывались, что все это для ангелов – те должны были унести душу малышки в горние выси синих небес, но смотрели внимательно и ощущали эмоции маленькой женщины. А потом могилку закопали, землекопы отложили инструмент и отбыли. Следом за ними и согбенная горем миниатюрная женщина ушла, неся в себе свою боль. А вскоре растаял и столб пыли вдали… Купол обсерватории на горе Гамильтон вновь поменял цвет и из ярко-медного превратился в тускло-золотой; на склонах гор Санта-Круз залегли темно-фиолетовые тени, и холод шел от них, и глядели они мрачно на фоне густо-бордовых небес на западе... Как-то разом, слаженным хором, застрекотали сверчки в кроне старого дуба и кругом, и тихой дремой опустилась ночь.
Две пары голодных глаз углядели яства, разложенные подле могилы, две пары ноздрей, широко раздуваясь, жадно тянули аромат пищи… И вот, первым с дерева ловко спрыгнул Ромул, следом за ним, с шумом, треском и сопением, спустился – почти упал – Мозес.
Ангелы малютки Ван Тай остались голодны, а ведь путь от Небес христианских в Небеса Востока – ох как долог! Два преступника сделали свое дело – в мгновение ока, громко чавкая, смели все съедобные приношения и жертвы.
Насытившись, они принялись за другое дело. Ромул приметил, куда спрятали инструменты рабочие, и вернулся с лопатами. Восторженно гукая, за лопату следом за приматом взялся и идиот, и работа закипела – комья земли полетели в разные стороны! Не больше трех футов грунта отделяло малютку Ван Тай от поверхности…
Худенькая желтолицая женщина так и не смогла уснуть на своем жестком ложе: безутешное горе душило ее, маленькое тело то и дело сотрясали рыдания. Даже звуки утра в китайском квартале Сан-Хосе – такие привычные и родные – не принесли ей облегчения: скорбь тяжким грузом давила на плечи. Но она встала, как обычно, на рассвете – когда из-за горы Гамильтон выползает ослепительно желтое солнце, зажигая нестерпимым для глаз светом купола обсерватории. Она слышала гортанные крики ранних торговцев, которые уже раскладывали свои товары в дурно пахнущих переулках, вышла за порог и заплакала. Слезы ее катились по щекам, падали вниз и терялись в жемчужной росе на траве у крыльца. Кем она была? Никем. Маленькой желтолицей азиаткой, придавленной безутешным горем. Какую радость могло ей принести утро и лучи ласковые солнца? Разве могли радовать ее крики детей – маленьких девочек и мальчиков? Прежде ее утешали мысли о далекой родине – Китае, но только не теперь.
Боль в сердце и залитые слезами глаза помешали ей сразу разглядеть странную процессию, что двигалась по переулку по направлению к ее дому. А группа была примечательная: белые мужчины вели трех персонажей. Двое из них были людьми, один – человекообразной обезьяной. Но все трое извлечены из царства свободы и вновь ввергнуты в рабство. Двое из свободы жизни, а один – точнее одна – из той безграничной свободы, что дарует только смерть.
Всех троих нашли на рассвете. Они мирно спали, сплетясь в объятьях подле вскрытой могилы малышки Ван Тай и ее пустого гробика. Досужие умы, быть может, рассудят: по причине низкой квалификации местные эскулапы решили, что малышка Ван Тай умерла, потому ее и похоронили заживо. Примат и его товарищ из пустого озорства разрыли могилу, стали тормошить малышку и тем вернули ее к жизни. Но к чему эти разговоры? Не довольно ли того, что оба негодяя были схвачены и ввергнуты в первобытное – рабское состояние, а маленькая желтолицая азиатка смогла прижать к своей груди собственное дитя, и ее сердце вновь открылось радости и солнечному свету?
Перевод с английского: Андрей Танасейчук
Эссе
Андрей ТАНАСЕЙЧУК
УИЛЬЯМ МОРРОУ: СОЧИНИТЕЛЬ «СТРАННЫХ» ИСТОРИЙ
«У. Ч. Морроу, живший в Сан-Хосе, Калифорния, обладал поразительным даром писать страшные истории. Его рассказы заставляли читателя буквально наяву чувствовать, как по спине, извиваясь, скользит змея с омерзительно холодной кожей, а от ужаса шевелятся волосы. Многих от его историй бросало в дрожь, а кое-кто даже не находил в себе смелости читать их в уединении», – эти слова принадлежат Амброзу Бирсу, хорошо знавшему писателя и его творчество. Морроу был его учеником и, отчасти, последователем. К тому же первые рассказы начинающего сочинителя появились в калифорнийских журналах Argonaut и Wasp, которые Бирс редактировал (в конце 1870-х и в 1880-е годы – соответственно). Но не следует считать, что Морроу был подражателем американского классика. Молодой автор искал свой собственный – особый путь и преуспел в этом. Впрочем, Бирс рядом с собой (и вообще) «подражателей» не терпел, среди его немногочисленных учеников «выживали» только самобытные дарования. Иные были ему просто не интересны.
Хотя Морроу сочинял не только рассказы, но и романы. У него их три: детективно-мистический – «Странное признание» (отдельным изданием он не выходил), экзотический – «Лентала» и мелодраматический – «Мужчина. Его удел». Его писательская репутация зиждется, прежде всего, на единственном новеллистическом сборнике «Обезьяна, идиот и другие персонажи» (The Ape, Idiot and Other People), вышедшем при жизни автора единожды – в 1897 году. Рассказы в этот сборник отбирал сам писатель, их четырнадцать. Судя по всему, составляя книгу, он учитывал художественный уровень текстов, их стилистику и тематику.
Наследие Морроу-новеллиста, конечно, обширнее. Усилиями американских исследователей (тут мы должны поблагодарить наших современников-калифорнийцев С. Т. Джоши и С. Дземиновича) к настоящему времени собран основной корпус его произведений – всего их около сорока. Некоторые из рассказов в наши дни включаются в антологии weird-прозы, в последние годы появляются и авторские сборники. Под разными названиями в 2000-е они издавались более или менее регулярно (прежде всего, в США), и писатель справедливо считается одним из классиков англоязычной «страшной прозы».
Уильям Чемберс Морроу (William Chambers Morrow, 1854 – 1923) был, главным образом, что называется, «журнальным писателем». Его тексты – художественные и публицистические (последние – по обычаю времени – не всегда подписаны) – рассыпаны по страницам калифорнийских (Californian, Overland Monthly, San Francisco Examiner, Call, San Francisco News Letter) и национальных (Lippincott Magazine, Philadelphia Magazine, Munsey’s Magazine, Smart Set) периодических изданий. Большинство из них до сих пор не переизданы и широкому читателю совершенно неизвестны.
Как можно понять уже по рассказам (а также по немногочисленным сохранившимся фотографическим портретам), Морроу был личностью довольно своеобразной. Судя по всему, серьезное влияние на его психику наложили впечатления детства. Он был «южанином» из богатой плантаторской семьи и оказался свидетелем «эксцессов» «покорения» Юга северянами: видел кровь, жестокость, насилие… Повлияла, разумеется, и личная трагедия: в 1881 году Морроу женился, вскоре в семье родился сын, но слабый и болезненный, не дожив до года, умер. Мать так и не смогла оправиться от удара, да и отец, видимо, тоже.
Морроу сотрудничал во многих журналах, но был нелюдим, жил в уединении и не любил публичности. Поэтому известно о нем совсем не много. Как и многие калифорнийцы, на Западе он был человеком пришлым: его родина – «Глубокий Юг», штат Алабама, город Селма. В двадцать лет Морроу оставил родные пенаты и перебрался в Калифорнию. Сначала обитал в Сан-Франциско. Но жизнь в шумном, суетном и космополитичном мегаполисе утомляла и действовала на нервы, потому молодой человек вскоре переехал в тогда еще тихий провинциальный Сан-Хосе. В Сан-Франциско познакомился с А. Бирсом. Мэтр стал литературным наставником начинающего писателя: правил его тексты, помогал советами и т. п. Обладавший обширными связями и влиянием, Бирс ввел неофита в литературный мир культурной столицы Запада, помог с первыми публикациями. Позднее их пути разошлись, с конца 1880-х Морроу «плыл» уже самостоятельно.