сово читаться спустя еще четверть века как минимум несмотря на то, что действие в его повестях и рассказах происходит в основном в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века «в стране, которой больше нет, с людьми, которых больше нет». (Давайте будем откровенны. Многие ли классики отечественной литературы могли бы похвастаться тем, что их произведения спустя тридцать лет читают взахлеб с таким же интересом, с каким читали в первые годы после публикации?)
«Плейбейская проза», значит? «Чтиво» для среднего класса? Ладно бы еще, если бы так думали и писали только озлобленные дураки, но порой об этом пишут его умные авторитетные коллеги и даже так называемые друзья.
Модные литературные критики и популярные ныне авторы современной прозы в основной своей массе пренебрежительно отзываются о нашем Рассказчике. (А в хвалебных отзывах допускают унизительные обороты наподобие «если бы не ранняя смерть, я допускаю, он мог бы стать в один ряд с самим Солженицыным»… Хм! Он, видите ли, «допускает»! Нет, не Довлатова он допускает в ряды великих, нет! Покамест он «допускает» одну только мысль, что Довлатов, если бы не ранняя смерть, мог бы занять среди великих почетное место. Тьфу! [Извините, если попал не в критика.] Каков теоретик, щедрый и великодушный! И небось, аж залюбовался собственной храбростью, благодаря которой позволил себе столь смелое и головокружительное допущение, поскольку оно противоречит той привычной картине, где каждому литератору отведено свое место в соответствии с одобренной спецами табелью о рангах. Лихо как! Как бесстрашно! Да вы, батенька, отчаянный революционэр! Надо же! В один ряд с Солженицыным! А до этого, позвольте осведомиться, где, по-вашему, стоял Сергей Довлатов? В каком ряду? А Солженицын велик по каким критериям? Нет, я не говорю, что не велик, я просто не понимаю: в каком аспекте Довлатов совершенно не дотягивает до величия Солженицына? Мне возразят: «Как можно их сравнивать?» Извините, но я-то как раз их бы и не сравнивал. Только дети могут задаваться вопросами: кто победит в схватке – бегемот или акула? Кто сильнее – крокодил или тигр? Им бы встретиться для начала. Да и схватки исход будет зависеть от того, где встреча и схватка произойдут.) Какие же основания имеют они для такого отношения к Рассказчику, на которого они глядят сверху вниз, с высоты своего раздутого до космических масштабов самомнения? Каковы причины для столь пренебрежительного тона?
Итак, первый упрек в адрес произведений Довлатова состоит в небывалой массовости спроса среди потребителей. Грубо говоря, все сводится к банальной мысли: раз это нравится всем (или многим), значит, это нечто низкопробное, примитивное, антиэлитарное, архискверное, короче, масскульт… Ну, типа, ширпотреб – это вам не индпошив!
Я не хочу опускаться до обвинений в зависти. Тут, возможно, другое. Может, в критиках говорит глубоко советская черта, неискоренимая пока что. Ведь считалось же раньше, что все массовое – непременно низкого качества. Хотя я не исключаю и присущего этим именитым генералам литературы чисто профессионального снобизма. Ни за что на свете (пока им не заплатят) они не признаются, что их утонченный изысканный вкус элитарного происхождения может совпасть с примитивными вкусами неприхотливой публики. Если всем нравится Чаплин, то им исключительно Бастер Китон; презирая вульгарного Бальзака, они нахваливают Пруста, а Окуджаву – именно Окуджаву! – чтут намного выше Высоцкого. (К слову сказать, никогда не понимал этого противопоставления. Ведь Окуджава с Высоцким вполне равноценные фигуры, в чем-то очень схожие, но по сути совершенно различные. Окуджава лиричен, он печален и тих, и несмотря на относительно спокойную и долгую жизнь, он – скорее грустный Пьеро, тогда как Высоцкий – несмотря на жизнь короткую и в финале полную трагизма – Арлекин. Именно так, оптимистический Пьеро и трагический Арлекин советской эпохи.)
Критикам вообще нравится быть умнее и прозорливее читателя. Вернее, не быть, а казаться. (Это еще постыднее.)
Впрочем, не исключаю и того, что некоторые из современных критиков не просто самоутверждаются и красуются за счет общепризнанного писателя, публично избиваемого ими, но и свято верят в глубину и искренность своих негативных суждений.
Вот как писал о Довлатове Дмитрий Быков в начале века: «Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава: читатель проголосовал за него карманом». Ничего явно оскорбительного, кроме несколько пренебрежительного тона, по отношению к творчеству Довлатова нет. Строго говоря, выпад направлен не столько против его книг, сколько против читателей. Если вдуматься, этим элегантным пассажем он всего-то и хотел в очередной раз подчеркнуть свое изысканное литературное гурманство, но в результате, обобщив, он всех любителей довлатовской прозы записал в категорию среднего класса с невысокими запросами, обвиняя их… не в полнейшей безвкусице, нет (тогда он еще не решался на столь радикальную категоричность в негативном отношении к Довлатову и его читателям), а лишь в наличии «среднего вкуса» в «литературоедстве».
Быков это сказал в начале века. Тогда прошло чуть более десяти лет со смерти писателя-рассказчика. Объясняя причины его внезапной славы, Быков был уверен, что внезапная и временная, она и продлится недолго. Прошло еще пятнадцать лет. Слава Довлатова не меркнет. Не кончается. Проявляет какую-то необъяснимую живучесть. «Недолгая, но бурная слава» – как в советское время «загнивание Запада», помните? Запад поражал воображение даже загнивая, ибо западное загнивание имело уникальное свойство – гниет, гниет, да все никак не сгниет! Но Дмитрий Быков – тут следует отдать ему должное – в отличие от других прежних критиканов Довлатова, не меняет своего мнения и снисходительного тона. Популярность среди читателей – ни о чем не говорит. Тут я с ним абсолютно солидарен. Но для Быкова любая популярность – уже верный показатель дурновкусицы. Популярность – показатель со знаком минус. Как будто великие произведения априори не могут иметь громкого успеха у большинства. Но ведь было время, Диккенс был бешено популярен. «Тихий Дон» Шолохова имел оглушительный успех! «Мастер и Маргарита» – до сих пор один из самых популярных романов двадцатого века. Впрочем, «Мастер и Маргарита» Быкову ненавистен, а в «Тихом Доне» ему нравится далеко не все.
Итак, популярность – недостаток. Проверка временем? Годы тоже, видимо, ни о чем не говорят. Мол, на смену одним недалеким читателям приходят другие, также не особенно «продвинутые». Ничем иным нельзя объяснить неувядающую популярность литературного наследия Довлатова. Быков верен себе. Раньше, правда, он хотя бы пытался как-то обосновать секрет довлатовской притягательности. «Довлатов, – говорил он, – в какой-то момент получил славу, явно превышавшую его литературные, да и человеческие заслуги. Это случилось, когда все эмигрантские авторы вдруг стали носимы на руках в России, только что сбросившей бремя тоталитаризма. Уехавшие стали выглядеть гениями, оставшиеся в лучшем случае – конформистами, в худшем – предателями».
Хочется возразить. Секундочку, Дмитрий Львович, вроде, все логично, то есть было бы логично, но в том-то все и дело, что далеко не все уехавшие пришлись по вкусу читателям постсоветских держав и далеко не все из понравившихся остаются в фаворе до сих пор. Вот в чем штука-то! Почему слава С. Д. растет, а, скажем, известность Лимонова рассеивается, хотя последний еще жив?..
Словно предчувствуя, что такой вопрос безусловно возникнет, и желая тем не менее хоть как-то обосновать причину феноменального успеха этого, по его мнению, посредственного автора, Быков писал: «Сергей Довлатов – гений среднего вкуса, который не холоден и не горяч, а ровно настолько тепл, чтобы всем нравиться. Этот ангел Лаодикийской церкви образца восьмидесятых годов воплощает собою ту идеальную, совершенную в своем роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых все более-менее в порядке».
Ах, вот оно что?! То бишь двадцать лет писать прозу и не публиковаться на родине, не иметь возможности честно и открыто самовыражаться, терпеть нищету и неустроенность, пить, занимаясь журналистской поденщиной, быть вынужденным эмигрировать, дабы избежать тюрьмы, жить в Америке, где снова, чтобы хоть как-то содержать семью, писать для газеты и радио вдали от основной массы своих потенциальных читателей и, наконец, умереть в сорок девять лет, едва только достигнув столь желанного признания, – все это «более-менее в порядке»? Оригинально!
Странно, что вы видите жалобы там, где он не жалуется, а честно делится сокровенным. Большая разница! Кстати, если вы заметили, он не оправдывался, не каялся в своих рассказах и повестях, он исповедовался. Исповедовался даже тогда, когда кое-что выдумывал и сочинял. Но вот этого вам, боюсь, как раз и не понять. Вы, как и Веллер, наблюдаете более-менее благополучную картину, на фоне которой вы бы спокойно могли добиться «степеней известных». И почти в такой же ситуации Веллер как раз и добился того, что его заметили, оценили… Просто они очень разные, даром что оба мастера т. н. малой формы прозы…
Нет, уважаемый Дмитрий Быков, никакого «порядка» я в жизни Довлатова не наблюдаю. Должно быть, вас ввели в заблуждение те легкость и веселость, с которыми написаны его книги. Умение развеселить, утешить, а порой и рассмешить читателя, когда у самого на душе тяжелейший груз из потерь, разочарований и обид, когда самому грустно, обидно и одиноко… Но как писал Есенин, «казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство». (Хотя зачем я на Есенина-то ссылаюсь? Он ведь, по Быкову, уже к двадцать второму году пропил свой и без того небольшой талант.)
Да, он писал смешно. Это второй и, кстати, главный упрек Довлатову. Так уж у нас повелось. Все юмористическое несет печать второсортности. Так считали раньше, так считают и теперь. Наши многочисленные «недалекие» умы…