му сухую и морщинистую руку, они обменялись рукопожатием и перекинулись несколькими фразами. Дмитрий Иванович даже заинтересовался: как, мол, там поживают французские символисты? Блок что-то ответил.
Вечером Любочка полюбопытствовала у отца его мнением по поводу Саши. "Видно, что умен, - не отрываясь от своих бумаг, озвучил Менделеев, - только мысли выражает непонятно". Но позже по поводу выбора дочери артачиться не стал, лишь махнул рукой, бросив ей: "Ты ведь уже, Любаша, взрослая, поступай как знаешь".
Любочка же, боготворя своего Сашу, ощущала каждой частичкой своего тела, что путь к семейной жизни будет для нее совсем не прост. Поэты - люди неуравновешенные, мнительные. вспыльчивые, не от мира сего, думала она. У них неизбежна та гамма чувств, которую не встретишь у людей обычных и заурядных. И поэтому Любочка понимала, что во имя сохранения существующих чувств ей надо научиться многим житейским премудростям - чтобы стать для Блока своей. Но ее ничего не испугает, она возьмет на себя все хлопоты по дому, чтобы Саша писал стихи - такие же, которые посвящал ей, когда их встречи сделались регулярными.
Русские женщины все-таки удивительны! Своим желанием раствориться в близком человеке они являют собой нечто неординарное, глубоко выстраданное. И Любочка воспринимала себя точно такой же, хотя и не проговаривала этого вслух, не стремилась быть на кого-то похожей. В глубине души, мятущейся все последние месяцы, она догадывалась, что во многом именно по причине ее покорности Блок остановил свой выбор на ней. Его поэтическое начало неустанно требовало музу, но музу тихую, не мятущуюся, жаждущую силы со стороны обожаемого ею человека, и Любочка с присущей ей кротостью как нельзя лучше подходила на эту роль.
- А ты будешь славной женушкой, - сказал ей Блок незадолго до свадьбы.
- Буду, - с готовностью ответила она.
Этот разговор остался у нее в памяти на всю жизнь.
...Он появился в Боблово за несколько минут до того, как надобно было отправляться на венчание в православный храм.
Она с нетерпением ждала его у входа в дом, хотя многочисленные тетушки, да и мать с отцом уговаривали ее не выходить наружу. Пусть будет маленькая тайна, нетерпеливое ожидание и, наконец, долгожданная развязка, как велит негласная традиция. Но разве Любочка могла усидеть в своей комнате? Нет, она рвалась в этот миг на волю, туда, где, как ей казалось, и начинается настоящая жизнь.
Блок подъехал к усадьбе Менделеевых на молодом резком жеребце - в ослепительно белоснежной рубашке, надетой под модным черным фраком, специально приобретенным по этому поводу в дорогом петербургском магазине, и в высоких начищенных до блеска сапогах. Она буквально обомлела от восторга, увидев его. Он в своей одежде словно сошел с поэтических картин, им же созданных.
А Блок, не обращая внимания на окружающих, стремительно посадил ее к себе на седло, а потом с некоторой толикой экстаза привстал на стременах, словно демонстрируя блеск и своего костюма, и своей неуемной натуры. Он тронул повод, и жеребец неспеша устремился к церкви, находившейся неподалеку от усадьбы. Гости отправились следом - кто в повозках, а кто и пешком.
Когда свадебный ужин уже был завершен, а дорогое французское вино, специально припасенное "на послевкусие", выпито и большая часть гостей уже разъехалась, молодые остались одни.
Чуть уставший от торжества Блок стоял у окна, вглядываясь в черноту нависшего неба и будто о чем-то задумавшись.
Любочка сидела в кресле, не снимая с себя подвенечного платья, и терпеливо ждала, когда ее Сашенька устремится к ней и начнет продолжительно целовать в губы, как это не раз бывало прежде. Из французских романов и разговоров с матерью она знала, что сейчас и должно состояться то священное действо, которое бывает в отношениях между супругами в первую брачную ночь.
Но Блок не спешил подходить к ней, и она все ждала, недоумевая про себя, с чего это вдруг он тянет с тем, с чем мужчины и тянуть-то не должны. Так, во всяком случае, она тоже слышала от матери.
Наконец Блок отошел от окна, подошел к Любочке и нежно поцеловал ее. В это мгновенье она невольно сжалась, предвкушая уже недолгую развязку. Вот сейчас он еще раз прижмет ее к себе, потом возьмет за руку...
Блок какое-то время молчал, а потом произнес:
- Ты же знаешь, любимая, что между мужем и женой должна быть физическая близость?
Любочке в этот момент захотелось почему-то стать птицей, взлететь над мужем и с нежностью опуститься ему на плечо. А Блок, не дожидаясь, пока она что-то скажет в ответ, произнес: "Так вот, запомни раз и навсегда: у нас этой самой "близости" не будет никогда".
Он выплеснул эти слова на нее с какой-то быстротой, словно сам убоявшись их.
- Ты что, меня не любишь? - Любочка со страхом посмотрела на своего Сашу.
- Нет-нет, дело совсем не в этом! - поспешно проговорил тот. - Я любил и люблю тебя больше всех на свете. Но пойми, настоящая любовь - это совсем другое, чем ты представляешь. Как я могу верить в тебя, как в свою Прекрасную даму, верить, что между нами лишь светлые чувства, если мы уподобимся обычным телесным отношениям? В этом случае гаснет подлинная божья искра. Ты понимаешь меня?
Нет, Любочка совсем ничего не понимала. Какая божья искра? Есть два человека, и между ними бездонный мир любви, страсти, объятий. Разве человечество выдумало что-то еще? Господи, о чем говорит ее Саша!
- Я все равно буду со временем уходить от тебя к другим, и ты будешь. А я никогда не стану тебя сдерживать. Но прошу лишь об одном сейчас: доверять друг другу в чувствах. Доверять тогда, когда, казалось бы, все против. Это и несет в себе подлинную гармонию между людьми.
Он вновь поцеловал Любочку и решительно вышел из комнаты. А она осталась одна. Ей показалось в это мгновенье, что над ней нависла не только внешняя пустота, но и пустота потаенная, до поры до времени запрятанная в ее душе, а сейчас вдруг неистово выпорхнувшая наружу, уничтожая на своем пути надежды - все до единой, - которые жили в ней, устремленные в будущее, а сейчас вдруг разом замерли, сникли, испарились, не оставив ничего на белом свете.
Последние слова Блока безостановочно стучали у нее в ушах. Как можно оставаться верным, если в любой момент грозит расставание?! Как? Боже, за что ей такая участь...
Ей показалось что-то невообразимо страшное в том, что раскрылось сейчас перед ней. Где, на каком отрезке последнего года упустила она для себя что-то важное, не доглядела, не договорила с Блоком о предстоящей для них обоих жизни? А может... Может, просто не пыталась остановить своего Сашу, возвратить на землю от фонтанирующей в его сознании игры в возвышенную любовь. Ну, как же не пыталась, - говорила она сейчас себе, - разве я не возражала ему, когда он обращался ко мне на привычном для себя языке. Как это было у него? "Ты моя всеядная нежность, надежда, жизнь, без которой я останусь никем...".
Она тотчас поймала себя на мысли, что, несмотря на высокопарность этих слов, все же верила им - восторженно, трепетно. Как верят не желающие разочаровываться в близком человеке. "Господи, какая же я была дурочка, - подумала Любочка. - Какая несносная ду-роч-ка".
Озвучив это для себя, она вдруг припомнила блоковское письмо, адресованное ей еще давненько - в ноябре 1902 года. Его текст осел в ее памяти как-то легко, непринужденно, будто ему суждено было родиться в ней. И сейчас эти строчки снова всплыли в ее сознании:
"Ты - мое солнце, мое небо, мое Блаженство. Я не могу без тебя жить ни здесь, ни там. Ты первая моя тайна и последняя моя надежда. Моя жизнь вся без изъятий принадлежит тебе с начала и до конца..."
И после таких строк - возможно ли то, что она услышала минуту назад?
В это мгновенье словно черт выскочил из ее души, а сознание как-то разом прояснилось. Так почему же невозможно будущее расставание между ними? С его-то властью над женщинами.
Саша и сам рассказывал ей о том, как за несколько лет до их знакомства он влюбился в другую женщину. Ее звали Ксения Садовская. Они познакомились на немецком курорте, и та была вдвое старше Блока. А он писал ей, замужней женщине. Любочка совершенно неожиданно для себя даже вспомнила сейчас эти строки, однажды продекламированные Сашей:
"В такую ночь успел узнать я
При звуках ночи и весны
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны".
Любочка тотчас пронзили интонации, с которыми Блок читал это стихотворение. По его лицу сквозила улыбка, но не лучезарно-добрая, а какая-то едкая, саркастическая даже. А потом Саша озвучил, что ей, Любочке, не стоит волноваться, что все его прежние отношения в прошлом, что сегодня для него есть только она.
Но разве не говорила ей когда-то мама, что в мужских словах нельзя растворяться, если ты хочешь сохранить свое счастье... А когда увидела Блока, вновь заметила ей: "Будь осторожна с ним. Он начнет играть с тобой, как кошка с мышкой".
Господи, как же она была права!
Любочка неистово терзала себя, ее бросало то в холод, то в жар. Перед ее глазами вдруг появилось яркое зарево, приближавшееся к ней стремительно и одним своим появлением вводившее Любочку в какое-то безумное состояние. Пламя с каждым мгновеньем ширилось, становилось всеохватным, вовлекая ее теперь в свой неистовый танец. А она, ведомая им, уходила в какой-то неистовый пляс - словно полоумная. И вдруг все - словно провалилась в какую-то бездну.
Вызванный утром следующего дня уездный доктор сообщил, что у больной, верно, дал себя знать нервный срыв. "Привычное дело, - спокойно добавил он. - Переволновалась, не иначе-с". И доктор по-доброму взглянул на Любочку.
Та промолчала.
От внезапно нагрянувшего недуга Любочка оправилась скоро. Правда, она еще долго сердилась на себя за то, что дала окружающим повод усомниться в своем здоровье. И особенно Саше. Ей негоже более проявлять такую слабость в его присутствии, говорила Любочка себе, разве она достойная жена после этого? Да и можно ли даже в мыслях допустить, чтобы ее Саша - сама искренность - разочаровался в ней?