- Почти, - ответила она. - Когда-то я была кем-то вроде человека. Все мы были. Нас плодилось много, чересчур много. Мы населяли немало планет - не одну и не две. Но потом случился Катаклизм.
- Катаклизм? Какого рода?
- Мы слишком уверовали в науку. Понимаешь?
Кажется, он понимал.
- И в итоге, - осторожно продолжил он, - осталась только ты одна? Из всех?
- Меня оставили.
- Чтобы встретиться со мной?
- С тобой или с тем, кто пришел бы вместо тебя. А кто-нибудь когда-нибудь обязательно пришел бы. Не с чистыми намерениями, так с желанием красть.
- Мы не хотим красть. И я не хочу.
Она помолчала, а потом продолжила:
- Ведай же, Юрий Галанин, что наша судьба начиналась так же, как у вас... Ох. Силы покидают меня... Ты поздно пришел. Не знаю, сколько еще смогу...
- Подожди. Ты хочешь сказать, что вы получили свои знания, умения и силу тоже от кого-то другого? От иной человекообразной расы? Так же как люди получили эти знания и силы от вас?
- Ты все правильно понял. - Она опять умолкла. - Берегите силу. Берегите себя... И - прощайте. Моя миссия выполнена.
- Подожди, подожди...
Он говорил еще что-то, но женщина больше не произносила ни слова. Ее голова безвольно опустилась на грудь, которую не вздымали легкие... если, конечно, ее организм был устроен подобно организму земных женщин. Но что-то подсказывало ему: так оно и есть.
"Все кончено, - подумал он. - Или только начинается?"
Он поднял руку ко рту и сказал в наручный микрофон несколько стандартных фраз; просто так сказал, безо всяких смысла и надежды. Конечно же, никто ему не ответил.
В эту секунду ушей достиг странный звук - будто открывается дверь, совсем близко. Что это? И откуда доносится?
Боковым зрением он уловил движение в "стеклянном" резервуаре: оттуда будто бы откачивали воду... либо что-то, очень на нее похожее, некую жидкость или густой свет. Затем дверца резервуара отъехала в сторону.
Он все понял.
Он подошел ближе и поймал на руки безвольное обнаженное тело. Ему показалось, что улыбка радости и счастья озаряет прекрасное лицо. В следующее мгновение женщина растворилась прямо на его глазах, исчезла, испарилась.
Он был удивлен, он был поражен. Но недолго. Он понимал, что ему следует сделать... что его опять зовут... что его зовет собственный долг: перед ней и перед ними, перед всеми жителями Земли... И перед собой.
Раздевшись донага, он шагнул внутрь резервуара, который тут же закрылся и вновь заработал. Он ощутил, как что-то плещется у ног, концентрируется, конденсируется; как колонна набирает все больше и больше ЭТОГО, погружая его в искрящийся свет. И вдруг стало так хорошо, так легко.
Смотря прямо перед собой, опустив руки по бокам, спокойно, размеренно дыша, он ждал, пока резервуар наполнится, а провода опутают и подключатся, дабы подарить ему новый смысл существования. Ему многое предстояло увидеть, понять и рассказать...
...Рука повернула регулятор, и зазвучала привычная странная музыка, мелодия из глубин космоса.
А когда она закончилась, приятный, ровный мужской голос сказал известную и ожидаемую фразу:
- Вы слушаете радио "Имагинация".
И все продолжилось заведенным порядком.
Миниатюры
Полина Михайлова
Каштановое варенье
В этом октябре решили сварить варенье из каштанов. Я уже не удивлялась. Лук, тыква, арбузные корки - из чего только в нашей семье не готовили варенье. Но все-таки, варить из каштанов - это варить из каштанов.
Мама, в шортах и короткой футболке, бледная от поздней осени, когда почти растаял августовский загар, уже во вторник стала доставать пустые банки с верхних полок, поднимая руки так, что оказывалась видна ее родинка на бедре. Папа, чинно и бессменно, три для подряд ходил в парк собирать каштаны: нужно было успеть до пятницы, в пятницу варим.
- Они же на вкус, как картошка! Какое же из них варенье? - повторяла я, возвращаясь из школы.
- Зато таят во рту, - отвечал папа и продолжал ходить за каштанами.
Катилось время. Мне не терпелось по самый затылок опуститься в горячий, как кипящий сахарный сироп, момент, когда мы с папой и мамой, втроем, соберемся на кухне. Расставим банки, разложим крышки, очистим каштаны, и...
Наступила пятница. Весь длинный школьный день, длинный настолько, что в него можно спрятать любые мысли, какие хочешь - весь день я лелеяла только одну мысль: уже сегодня мы попробуем каштановое варенье. Однако дело было, конечно, не в варенье. Меня радовала наша с родителями пятничная традиция собираться на кухне, зажигать свечки, пить чай и рассказывать что-нибудь друг другу. Я садилась на колени маме, упираясь виском ей в щеку, и слушала истории - не то былые, не то вымышленные (в ломающемся на стене сером пламени свечи все переплеталось в одно). Щека мамы была чуть волосистой, а кожа тонкой, но жесткой, как органза, сквозь которую просвечивались фейерверки вен. Так бывало обычно. Но эта пятница точно будет волшебной: из-за фантастического варенья.
Когда я (впервые вернувшись из школы не пешком, а на автобусе!) вошла домой, родители меня не встретили. В квартире было тихо, хотя банки, крышки и кастрюли были на столе расставлены.
- Мам, пап?
Мама вышла в коридор и встала, не зная, куда деть руки, как школьница у доски.
- Доча, мы хотим тебе кое-что сообщить.
Тем, кто правда прощается, слово "прощание" чуждо: так, родители говорили со мной об отметках, о неудавшемся каштановом варенье, о том, что мне скоро одиннадцать - о чем угодно, только не о разлуке. Однако, за каждым словом может стоять другое, невысказанное, и, порой, истинное - такой подлинный смысл фраз лучше всего обнаруживают дети. Говоря об отметках (на этой неделе я получила несколько троек), мама хотела коснуться чего-нибудь, что для меня ценно - но чего уже невозможно изменить. Она намекала на то, что тоже не может изменить что-то важное - как полученную отметку; все, что стоит сделать - это получить новую. Говоря о неудавшемся каштановом варенье, родители думали о другом: что не всякая любовь, как десерт, выходит. А напоминание о возрасте (свой возраст я прекрасно помнила и сама) - было напоминанием о моей выносливости и силе.
Сказав все это, пряча "все" за основными словами - папа умолк, а мама добавила то, что можно было бы сообщить однажды, не касаясь больше ничего: она улетает в Израиль. Потому что любит; любит кого-то больше, чем нас с папой.
Папа думал, что это другой мужчина. Но я-то знала, что мама просто любит себя.
Было видно, что папа давно знал о мамином отъезде - я заметила, что у него под футболкой зияет свежая и не осмысленная еще дыра, которая образуется у взрослых от разлук: некоторые носят по две и по три таких. Папа не перебивал маму, но я знала, что он делает это не потому, что он спокоен, а потому, что пробовал ее отговорить, но не смог.
Мама уезжала медленно, тяжко, рассуждая о весе ручной клади, об острых предметах в косметичке и о том, как бы в самолете не заболела голова. Вместо того, чтобы узнавать, какое же на вкус чудесное каштановое варенье - детальнее всего на свете я узнала свои коленки: что в определенных местах цвет перетекает в цвет, а вокруг каждой царапины кожа не ровная, как по неопытности думалось, а такая же точно, что и на подушечках пальцев.
Мама улетела пятничным ночным рейсом, шепнув, что ее больше нет. Папа плакал в аэропорту из-за того, что мы так и не успели сварить варенье.
- Варенье, - сказал он, пытаясь пальцами вдавить слезы обратно. - Мы так и не сварили. Из каштанов.
"Какой пустяк, - подумала я, - а он из-за него плачет".
В субботу я встала в семь утра, папа еще спал. Чтобы он перестал расстраиваться, я решила сварить нам баночку каштанового варенья, всего одну. Я знала, что сделаю это хуже, чем с родителями, но попробовать стоило. Каштаны не давались: очищать их следовало с бежевой "попки", а она надламывалась непросто. Сахарный сироп тоже вариться не хотел. Но это сначала - вскоре я справилась.
К завтраку я налила готовое варенье из кастрюльки в розетку, и поставила три чашки: перед собой, перед папой (он еще не проснулся) и перед мамой. Справа от чашек положила по ложечке. Потом я убрала две чашки: свою и мамину. Если тебя больше нет, мамочка, то и меня нет. И почувствовала, что я превращаюсь в кусок рыхлого, рассекаемого самолетом неба.
Мы боялись, что эта разлука насовсем. Насовсем и вышло.
Григорий Рабинович
Последний бой старшего лейтенанта Федулова
Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, гнетет и рвет душу на мелкие куски.
Но тут все должно обязательно кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.
Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив. Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога - на небеса. Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.
И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более - при следующей атаке только и останется, что в сырую осеннюю землю лечь.
Мы честно, как все, воевали, но нас предали душегубы с синими околышами. Они вырвали с корнем лучший командный состав, отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.
И тут я спохватываюсь.
У меня впереди только смерть и горе всем родным, они даже извещения о смерти не получат.
Как на зло, в голову лезут мысли об общем положении. Это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему. Человек он флегматичный, и черт знает, что у него сейчас на уме.