Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен. И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.
- Пока мы здесь помираем, эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, не осталось.
Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем не по себе.
Возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов ведь не чужой командир, а свой, и, если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему будет не трудно дать знать кому надо про мой выпад в сторону лучшей на свете власти.
Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, он отвернулся и весь как-то поник. И обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо:
- Я тоже так думаю, но мы сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину. А она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.
И тут я понял, что, если доведется выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова будут тем единственным флагом, который я пронесу по жизни.
...Мне уже за девяносто, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.
А мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь тогдашний народ языком своим поганым косили, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.
Перевод
Эдвард Митчелл
СТАРЫЙ СКВИДС И МАЛЕНЬКИЙ СПЕЛЛЕР
В дни, когда потребности были немногочисленны и хорошо удовлетворялись, когда английский ром был чистым и дешевым, старшее поколение все еще носило бриджи до колен и куртки с индюшачьим хвостом колониальных времен, умер Бейли, который брал пошлину за проезд по дороге между Хартфордом и Провиденсом. Сорок лет после революции Бейли жил в уединенном маленьком домике таможни возле моста через бурный Кеннебауг и все это время неизменно откликался на призыв прийти и взять пошлину. Однажды ночью он на вызов не ответил, и его нашли сидевшим в кресле с открытой Библией на коленях; его дух ушел в страну, о которой он читал.
Через несколько дней на таможню Кеннебауга прибыла большая карета, которая привезла высокого молодого человека, все имущество которого было завернуто в узел. Кучер сообщил молодому человеку, что это и есть место его будущей службы как таможенника, и добавил, обратив внимание, что будущий таможенник смотрит на доску у двери, где с давних времен были нарисованы ставки таможенных пошлин.
"Смотрите, Старый Сквидс, лучше запишите здесь новые числа, а старые можно стереть".
Кучер называл прибывшего Старым Сквидсом{1}, но, помимо того, что такой фамилии, если она вообще существовала, никогда раньше не слышали в этой местности, странно, что нового таможенника назвали старым. На самом деле он был молодым, не старше двадцати двух - двадцати трех лет. Кожа его была бронзовой, но гладкой, и, хотя его борода была спутана и волосы торчали в разные стороны, она никогда не знала бритвы и поэтому была шелковистой. Он был жилистый, хотя и широк в суставах и немного сутуловат. Но, может, его назвали старым потому, что он был человеком умеренным, не столько из-за лени, сколько из-за врожденного характера. Когда карета отъехала, Сквидс остался стоять, недоумевающе глядя на доску пошлин и рассеянно дергая себя за бороду. Неудивительно, что он был озадачен. На доске сохранились только обрывки слов, ибо дожди смыли краску. Он ничего не мог с этим поделать и потому снял доску и отнес в домик. Не став осматривать свое новое хозяйство, он бросил узел с вещами на кровать и принялся восстанавливать нанесенный доске ущерб. Но время произвело неизбежную работу, и, когда Сквидс держал доску на коленях, она распалась под его крепкой хваткой на части, будто грубая перемена после сорока лет безопасного присутствия на двери оказалась слишком велика для доски. Сквидс печально посмотрел на куски дерева у его ног, бережно их собрал и достойно похоронил в старом сундуке.
Неделя понадобилась Сквидсу, чтобы сделать новую доску. Он хорошо умел справляться с молотком, пилой и гвоздями, но пальцы его были слишком неуклюжи при работе с карандашом и кистью. Он долго изучал карту тарифов, полученную в компании, чтобы точно скопировать эти числа и слова на доску. Он мечтал увидеть законченную работу и однажды даже проснулся от восторга, зажег свечу и опустился на колени, чтобы перенести на доску то, что увидел во сне. Но его пальцы отказались изобразить картинку, и, вздохнув, Сквидс вернулся в постель.
В конце концов он сдался и просто начертал на доске нечто этакое:
члавек адин цент
лошдь два цент
асталное спрсите меня
Написание слов он как-то мимоходом выведал у незнакомца, который выписал их для Сквидса на бумаге. Новую доску Сквидс повесил на старом месте, и, когда к воротам таможни кто-нибудь подходил, человек или чудовище, он доставал свою тарифную карту на случай, если у него спросят о величине пошлины. Проезжавший мимо один из управляющих компании улыбнулся, увидев доску, но утешил Сквидса, сказав, что он хорошо справляется, а отъехав, сказал своему спутнику, что Сквидс странный, но верный, и доказательство своей честности представил одному из директоров компании.
- Сквидс не умеет писать ничего, кроме своего имени, - сказал управляющий, - и мы полагаем, что он бродяга, плавал на китобойном судне, был высажен на берег в Нью-Лондоне и оставлен выживать. Но он человек верный.
Однако Сквидс, хотя и был умиротворен одобрением управляющего, но ни в коем случае не содержанием.
"Когда-нибудь, - сказал он себе, печально глядя на изделие своих рук, - я добьюсь успеха".
Сквидс выглядел счастливым в своем одиноком домике. Друзей у него было мало, потому что таможня располагалась вдалеке от ферм и ближайшего города. Путешественникам нравилось здесь, Сквидс угощал каждого стаканом прохладного молока, хотя собственностью его, помимо одежды, была единственная корова.
Однажды один из путешественников сказал ему:
- Послушай, Старый Сквидс, я уже больше года пью твое молоко. Что я могу для тебя сделать, когда доберусь до Хартфорда?
- Вы могли бы привезти мне букварь, - сказал Сквидс. - Я заплачу за него сколько он стоит, но не больше доллара.
Во время следующей поездки путешественник вручил Сквидсу Орфографический словарь Вебстера. Голубые глаза Сквидса сверкнули, когда он получил книгу, но он ничего не сказал, кроме выражения благодарности. Оставшись один, Сквидс открыл книгу наугад, а затем, стоя перед доской, сказал с торжествующей ноткой в голосе и победным блеском в глазах:
- Теперь я смогу написать что угодно, и это будет успехом.
Сквидс научился писать двух- и трехбуквенные слова, но помимо этого частенько увязал в трудностях. Он боролся мужественно и отчаянно с двусложными словами.
"Это четверка, - говорил он, - а это пятерка, и это слог "Ба". Но я пока не совсем понимаю. Это К, это Е, а это R. K есть K. E есть E. R есть R. Должно быть, это слог "кер" Вместе "бакер". Что же это за слово?"
Сквидс отверг слово "бакер" и был очень подавлен. Однажды ночью, когда он лежал на кровати, широко открыв глаза, а мозг пульсировал от невозможности понять тайну "бакера", на него снизошел великий свет. Он встал, зажег свечу и из холщовой сумки вынул десять медных пенни, разложив их на видном месте на столе. После этого, едва коснувшись подушки, он заснул.
Утром он отдал кучеру десять медяков с просьбой обменять их в Хартфорде на десять мятных конфет "Бычьи глаза", полосатых, красных и белых. Получив конфеты, Сквидс оставил их на тарелке в буфете и ждал до следующего субботнего полудня. Он знал, что в это время каждую субботу молодой парень приносил продукты с фермы своего отца для воскресного обеда священника в пасторском доме, в миле по ту сторону Квиннебауга. Наконец Сквидс заметил мальчика с тяжелой на вид корзиной. С лукавством, рожденным некоторым чувством стыда, Сквидс дожидался в таможне. Вскоре парень был у ворот, призывая Сквидса выйти и принять пошлину.
- Эй! Эбенезер, ты идешь к пастору? Должно быть, ноша тяжела. Думаю, тебе хочется немного отдохнуть.
- Тяжела. Там, наверно, свиное ребрышко.
- М-м-м. Хотелось бы знать, - сказал Сквидс, искусно изображая симпатию. - Входи и садись. Может быть, я могу дать тебе что-то хорошее.
Когда Эбенезер вошел в дом, Сквидс достал и поставил перед мальчиком соблазнительное лакомство.
- "Бычьи глаза"! - воскликнул мальчик восхищенно.
- Они тебе нравятся? Вот тебе одна.
Он протянул Эбенезеру конфету, но удержал руку.
- Подожди, - сказал он. - Ты должен это заработать. Ты ходишь в школу?
- Да, зимой.
- Гм-м. Как далеко ты продвинулся?
- Я знаю дроби, и у меня второй уровень по чтению.
- Да? Сейчас посмотрим.
Сквидс достал словарь Вебстера из-под подушки и, открыв его, сказал:
- Вот... Если ты прочтешь эту колонку, у тебя будут две конфеты. Посмотрим, как много ты знаешь.
- Это легко, - сказал Эбенезер. - Я читаю и более сложные тексты.
Сквидс был немного озадачен. Наконец сказал:
- Давай попробуем первое слово. Будет намного проще заслужить конфету. Разве ты не видишь?
И Сквидс направил острие складного ножа на слово "baker".
- Это "пекарь"{2}, - сказал Эбенезер.
- Пекарь, - повторил Сквидс со странным акцентом в голосе. - Так и есть.