очевидцев наталкивают на мысль, что это не мираж, что в данном случае речь идет о настоящей "летающей тарелке".
Что касается гипотезы, рассматривающей НЛО как посланцев других космических цивилизаций, то пока этот вопрос остается под большим сомнением, хотя и нет веских причин для того, чтобы категорически отвергнуть такую версию.
Он рассматривал старые фотографии.
Я - боксер. Я солдат. А здесь и спарринг-партнер.
С кем это ты отрабатываешь бой на дальней дистанции? Ну, конечно, Аэлита неземной любви - Шуля, Шуламит, по-библейски Суламифь, очаровашка с бойцовской закалкой.
Помнишь, какой сюрприз приготовил тебе Гриэль, когда Шуля записалась в секцию и напросилась в спарринг партнеры для быстрейшей подготовки к первенству Иерусалима?. Вроде бы неумеха, если только-только занялась боксом. Но это в теории. На практике совсем иной коленкор. Движения отработаны, удары поставлены, реакция на должном уровне, впору сразу выставлять на чемпионат Израиля по юниорам, минуя отборочные соревнования в Иерусалиме.
- Откуда ты ее такую выявил? Тоже из моего прошлого? - спросил у Гриэля после тренировки.
- Из настоящего.
- Брось, я ее первый раз вижу.
- А она сказалась твоей женой. И - засеки! - прошла полный курс бокса под твоим руководством.
- Опять розыгрыш? Ты не в курсе, что я разведен?
- Я в курсе. Сулафифь твоя, полагаю, не в курсе.
-Шуля!
- Как ни назовись, а муж и жена - одна сатана. Днем на ринге, а ночью в простынке.
- Ладно тебе!
Гриэль хитро сощурился.
- Не зуди. Глядишь, она и впрямь мать твоих еще не рожденных детей. Как я понял, нацелилась сразу на двойню. Ромул и Рем - да-да! - у нее в проекте, дабы не просто в карманный бильярд играть, а новый Рим отгрохать.
- Будет тебе!
- Мне будет, а тебе прибудет. Что? Потомство на пенсионном довольствии.
- Дай ее адрес, пойду выяснять отношения, да и чтобы имя мое не трепала от случая к случаю. Надо же, амурные штучки-дрючки, когда про любовь с первого взгляда разве что в книжках остается читать.
- Адреса не оставила. Но не боись, попросила твой.
- И ты дал?
- Дать - это по женской части. Я поделился. А ты уж не осрамись. Надо же, седина в бороду, бес в ребро. И женушка с отбойными кулаками, но засекреченная для друзей, словно агент 007.
Он рассматривал старые фотографии.
Я - боксер. Я солдат. А здесь и герой-любовник, названный заодно мужем, любимым и единственным.
То, что единственный, это в настоящий момент вне сомнений. А то, что любимый....
Да? Нет? Принимай на веру. Однако разница в возрасте зашкаливает Не на год, не на пять. А под московскую особую на весь сороковник. Ей 22. Тебе за 60.
- Ау, ненаглядная!
- Я здесь!
- Жаль, что только в памяти ты поселишься.
- Так удобнее. И соседи не подглядывают. Но почему в памяти? Я с тобой. И это навсегда.
- Не городи чепуху. "Навсегда".
- А узы Гименея?
- Какие еще узы?
- Обычные, ЗАГСовые. На раз-два.
- У нас тут брак религиозный. Не на раз-два, а на три-четыре, понимай, месяца. Пока докажешь, кто ты по матушке, кто ты по бабушке, впору повеситься, если не успеешь родить.
- Родить - не блудить, в смысле не потеряться в трех соснах. У меня все расписано - зачатие - раз, роды - два, ровно через девять месяцев. И - ха-ха! - на неведомой земле.
- Что это за такая земля неведомая? Йердануть, то бишь слинять из Израиля собираешься? Небось, в Америку. А говоришь: "любовь да совет, я с тобой, и это навсегда".
- Навсегда! Навсегда! Сколько повторять? Я так и поклялась в ЗАГСе - "Навсегда!".
- Боже! Опять ЗАГС. Опять прошедшее время! Никак не врубишься: мы с тобой лишь вчера познакомились, под звон гонга, отнюдь не напоминающий свадебный марш Мендельсона.
- Это ты никак не врубишься. Пойми: я - это я, твоя официальная жена. А ты - это ты, вернее, тот, с кем ты позавчера спарринговал у Гриэля в зале.
- Что?.
- А то!
- Я боксировал с самим собой?
- Правильнее сказать, проходил проверку на дееспособность. Экзамен сдал на отлично. И - на тебе, пожалуйста, любишься с законной женой, а не случайной встречной. Резюме: посему не тушуйся, детки от тебя будут у нас вполне здоровые и, главное, законные.
- У кого это - у нас?
- С тобой, с тобой, подстарковатым, и с тем тобой, кто в два раза моложе.
- Почему же однозначно не с ним?
- Тогда - медицинская справка. Он скопирован с тебя. Скажем так, твой нестареющий клон 1967 года производства.
- Каким образом?
- Самым обычным, по космическим меркам. Когда тебя заарканили на летающую тарелку, сразу и сотворили его по твоему подобию.
- Меня никуда не заарканили.
- Это отрезано в воспоминаниях. На самом деле тебя, не спросясь, пригласили погулять в космосе. И в память о знакомстве небесные гости оставили себе отпечаток твоей плоти. Надо сказать, очень привлекательный отпечаток. Так что не обессудь, любовь с первого взгляда. К тебе! К тебе! Не дергайся. Но... Ага, начинаешь соображать: копия есть копия, и красива и умна, но не способна к воспроизводству потомства. А нам обживать новые земли, как Адаму и Еве. Без наследников, пусть и в проекте, не отправят в иной мир. Вот и приходится своими силами помогать инопланетянам, чтобы их Ковчег и впрямь был подобен Ноеву.
- И?
- Да-да, не волнуйся. Общими усилиями мы с задачей, поставленной космическими пришельцами, справились. А дети наши... Но это уже другая история. И напишут ее не на нашей планете, не на нашем языке...
Он рассматривал старые фотографии.
Я - боксер. Я солдат. А здесь... Нет, не я. Внуки! Ой, чтоб тебя! Какие внуки? Дети твои, единоутробные Рами и Рей. Не отличишь, до чего похожи, а вот фон, на котором сняты...Да, не наш, не земной. Впрочем, год-другой и, как положено в тринадцать лет, совершеннолетие по еврейской традиции - бармицва. Приедут к папке, расскажут, что за неведомые земли обживают, да и каких новых чудес ждать, теперь уже от них...
Олег Шалимов Не красьте бездну черным
"Гранд отель Дэ Бэн разрушается, стоит без дела, забор окружает некогда наполненный жизнью дворец. Здесь умер Сергей Дягилев, Томас Манн писал новеллу, а Лукино Висконти снимал знаменитый фильм. Теперь лишь чайки кричат над пустыми террасами, и грустные волны укутывают безлюдный берег" Я так и не распотрошил чемодан, вон он стоит, закрытый, в углу у печки, и в нем две бутылки Просекко. Полгода в Италии, - встречал Венецию, раскинувшую свои зеленые воды, - зеркала ревности и скрытой за восхищением ненависти, что никому красавица не принадлежит, - зачем-то стремясь в Ломбардию, но через два дня вырываясь с ее тенистых склонов в поиске жары и солнца, - в Неаполь, бухтящий на томных холмах, готовый сбить и посмеяться под туманным циркулем Везувия, - и там я был, на его раскаленных склонах, взрыхленных каменной кольчугой лавы. Нет, Неаполь не по мне, в поисках нового я завис в Лацио, в городке у ласкающего гранитный обрыв моря, где две недели таял на песке, потратив за год скопленные гонорары от заметок и репортажей, - и теперь, вернувшись на родину, я думаю о деньгах с привычным и едва забытым отчаянием. Выданный мне режиссером аванс в первые три дня я оставил во Флориане, гордясь серебряной посудой и собственным воображением. Что я ему покажу? Формально у меня еще три дня, чтобы написать сценарий. Так мы с ним договаривались. А что будет завтра?
Да, я здесь не был давно. Как стремительно ускоряется время.
...Вчера произошло непредвиденное, и я не знаю, как быть. Чтобы хрусталь заиграл на карнизах, теплый свет пробежал по дорожкам и в опадающем небе вспыхнули краски, нужен скверный день. Я маялся прогулкой по городу, переломанный зонт уже не спасал, в кроссовках жижа. Во что бы то ни стало, требовалось придумать сюжет, который ляжет в основу фильма. Ничего не приходило в голову, и я злился на себя. Страх заразиться неведомой болезнью давно был вытеснен неуклюжими попытками борьбы с неизвестностью, - вот где цивилизация по-настоящему выдает себя, - веками прятаться за прогресс, за войны, за усмирение войн, за профессионализм и смех над графоманией, но "сегодня" - когда бы оно ни оказалось - цивилизация наивно глупа. "Это не оскорбление, но констатация факта",- говорил я себе, злясь, что в голове пусто. Глаза туманились от плохо закрепленной маски.
Кто меня может знать, в курсе, что я люблю писать здесь, и если ничего не выдумывается, непременно иду сюда, беру чай за пятнадцать рублей или кофе за двадцать пять и пирожок с яблоками за двадцать семь и сажусь за второй справа столик в верхнем зале. Здесь никогда ничего не происходит, и одиночество кстати автору с амбициями. Куда, как не сюда мне было теперь идти? Не знал я, что ждет меня в этот раз.
Глаза, - я уже думал выйти, - они смотрели на меня, - широко открытые, добрые, многоговорящие, - словно о чем-то просила, девушка сидела сразу у входа, слева за столиком, держала чашку, уже пустую. Никакой очереди, - конечно, дождь на улице. Как и когда-то, я взял пирожок с яблоком и черный чай. Расплачиваясь, я слегка глянул на девушку, но она смотрела в телефон.
Поднялся в верхний зал, все как и прежде: бутылки на полках под потолком, рамки на обклеенных этикетками стенах, эффект уюта, картин, и только черный квадрат телевизора неприятно смутил, словно плюнул в память, раньше работал, сейчас молчал. В зале сидели двое, один в углу с пивом, другой, уткнувшийся в телефон, с чаем. С пивом как-то странно смотрел. Немигающий взгляд в упор. Сев за привычный столик, я сделал вид, что занят расстановкой чашки, но мельком глянул в его сторону, он упорно смотрел на меня. Садясь за стол, я всегда погружаюсь в, своего рода, сон, - кто регулярно пишет, тот знает, с какой легкостью и вожделением входит в привычные двери, осматривается и пытается сделать неуверенные шаги. Требовалось зацепиться за вдохновение. Проверенный метод: я взялся за брошенную месяц назад сцену в недописанном романе, что третий год молит о завершении. Решив погубить героя, я вперился в текст и, наверное, слишком сжал зубы, потому что от боли в челюсти я очнулся и осмотрелся. Выныривая из творческого забытья, я иногда обнаруживал на себе чье-нибудь внимание, и легкая улыбка растворяла неудобство, - но совсем другие глаза смотрели на меня здесь. Колкие, злые, уверенные. Смотрели оба. Я поднял чашку, словно защищаясь или заочно чокаясь, - во всяком случае, я поприветствовал их, сидящих напротив. Тот, что с чаем, усмехнулся, тот, что с пивом, продолжал, не мигая, смотреть в упор. Если бы я хотел, сразу бы исправил ситуацию, вышел, оставив чай, и доел пирожок на улице, - но что-то меня держало, я не мог понять, что, с ужасом вглядываясь в змеиные глаза напротив. Тут только смутно я вспомнил девушку у входа, ее широко открытые глаза, словно просившие о помощи, - что, если они предостерегали? Зазубринки искрились и преломлялись на бутылках, расставленных на верхней полке по периметру зала. "Они ждали меня", - молнией пронеслось в голове, - "неужели здесь нет никого лишнего?"