Все это с быстротой молнии пронеслось у него в голове, и он стоял, не очень уверенный в том, что надобно сейчас предпринять.
- Извините, что я вот так, без приглашения, и даже не представилась. Я Екатерина Александровна Серебрякова.
Она помолчала, словно не зная, что озвучить дальше. Потом собралась с силами и будто выдохнула на одном дыхании:
- Полчаса назад у меня муж умер. Медицинская бригада пока не приехала, да и не известно, когда приедет. Может, не откажетесь нарисовать покойного-то. Я не знаю, удобно ли вас просить об этом... - голос соседки в этот момент дрогнул.
Она не договорила, вероятно гадая про себя, согласится он на эту необычную просьбу или нет. Филонов в упор посмотрел на Серебрякову. Она отчего-то поглянулась ему, хотя, кажется, в ней не было ничего примечательного - совсем не молодая женщина, на лице которой скорбь. Что ж, житейское дело в этих обстоятельствах. Но что-то зацепило его, а что - он не мог ответить себе.
- Я, вообще-то, умерших не рисую, - сухо бросил Филонов. - Не было у меня такого опыта.
Аскетичное лицо женщины не выразило никакого разочарования. Она более ни о чем не попросила, просто постояла возле его двери еще несколько секунд, развернулась и начала спускаться по лестнице.
- Подождите, - окликнул ее Филонов. - Подождите... Я приду сейчас. Вы только место рядом с мужем освободите, чтобы я расположиться смог.
Потом, спустя годы, он не раз возвращался в мыслях к моменту их первой встречи. Почему он не отказал тогда Серебряковой? Филонов, сколько не силился, не мог внятно ответить себе на этот вопрос. Может, его подвигла к действию сама необычность просьбы, а может... В облике этой женщине было что-то незримо привлекательное. Будто Всевышний пометил ее особым состоянием духа, незримым для окружающих, но отчетливо заметном для художника Павла Филонова.
...Через несколько минут он был в квартире Серебряковой. Собственно, ее жилье и квартирой-то назвать было сложно. Ну да, чуть больше метров, чем у него, но - совсем не хоромы.
С собой Филонов взял карандаш и небольшой кусок ватмана. Екатерина Александровна хотела было предложить ему стакан чая, но он отказался. Без слов придвинул стоявшую неподалеку тумбочку, стоявшую подле кровати умершего, положил на нее принесенную бумагу и принялся за набросок. Работал жадно, безостановочно.
Уже через несколько минут на бумаге можно было распознать профиль умершего. Филонов поработал еще какое-то время, а потом посмотрев на Серебрякову, бросил: "Детали потом закончу". И засобирался домой.
- Сколько я вам должна-то? - спросила Серебрякова Филонова перед расставанием.
Тот отрицательно помотал головой: "Нисколько. Если добрым словом потом вспомните - так и хорошо".
На исходе того же дня принес Екатерине Александровне уже готовый рисунок. Сделанный портрет получился выразительным и естественным.
Она взяла его в руки, долго всматривалась в детали знакомого профиля. Потом, словно спохватившись, вновь пыталась предложить Филонову деньги, тот опять наотрез от них отказался.
- Не по-людски за такую работу деньги брать, - только и сказал. - Да и работа-то пустяшная. Не перестарался.
Она потом не раз вспоминала его слова. Всякий труд имеет свою цену, рассуждала про себя. Но переубедить Филонова в этом не смогла. Тот оказался несговорчивым, выглядел отрешенным и не был расположен к разговору.
На том и расстались.
А потом он стал заходить к ней.
В первый раз это получилось случайно, нелепо даже. Филонову потребовалась сковородка. Самая обычная, чугунная, которую можно было найти тогда в любом личном хозяйстве. У него самого тоже была сковородка, но она в тот вечер приказала долго жить. И что ему, скажите на милость, поделать в этой ситуации? Ноги сами собой повели к Серебряковой: может, выручит?
Та и выручила. Помимо объемной сковородки, лежавшей без дела в крохотном квартирном чулане, чуть ли не силой всучила ему полкастрюли наваристого борща. Рад Филонов этому был неимоверно. Денег у него ни тогда, ни прежде не было, обходился всегда ничтожно малым. На жизнь, правда, не сетовал - привык. Но и от борща отказываться не стал.
А Серебрякова была рада, что может хоть этим отблагодарить художника за портрет ее покойного мужа.
- Вы заходите, Павел Николаевич, - без обиняков и искренне сказала она. - Жизнь моя не бог весть какая, но зато библиотека неплохая имеется. - И Серебрякова показала рукой на комнату за закрытой дверью. - Мы ее многие годы с моим покойным мужем собирали. Еще когда в Лондоне жили.
- А вы что ж, из Лондона в Россию приехали? - недоверчиво переспросил Филонов.
- Ну да, оттуда. Я ж народоволка. Слышали о таких?
Филонов кивнул. В Академии художеств по курсу истории партии ему о них рассказывали.
- Я тогда от преследований царской охранки за границу бежала по поддельному паспорту, - продолжила Серебрякова. - Там и своего мужа встретила. Мы с ним литературу печатали, которая потом в Россию засылалась. Жили бедно, но мечтали о новом мире, который помогаем строить.
Она внезапно замолчала, а потом, устремив свой взгляд на Филонова, добавила:
- Приходите, коли желание будет. Взглянете на мои книжки.
Филонов кивнул головой: дескать, зайду как-нибудь. В глубине души он чувствовал себя не очень-то комфортно с Серебряковой. Взгляд ее был тяжел и колюч. Она совсем не улыбалась, смотрела с прищуром. Филонов хотя и выдерживал этот взгляд, но радости от него не испытывал. Вместе с тем он понимал, что лучшего для себя собеседника ему и не найти.
По правде говоря, его всегда раздражали никчемные разговоры, междусобойчики и многое другое, что неизбежно происходило среди людей от искусства. Ему было скучно на таких посиделках, да и неловко. Встречи эти готовились вскладчину, а у Филонова кроме хлеба и луковиц часто и не было ничего. Увещевания знакомых о том, что не худо бы ему продать несколько своих картин ради того, чтобы свести концы с концами, успеха не имели. Филонов решительно отказывался от этого, полагая, что негоже утаивать свои работы от зрителя, размещая их по частным коллекциям.
Он верил, что придет час, и он сможет организовать свою выставку, вот и в Петроградском совете его вроде бы заверили в этом.
Время, однако, шло, но никакой выставки так и не возникло. Филонов поначалу сетовал по этому поводу, а потом привык к такому своему существованию - безденежному, без какой-либо явной перспективы. Решил, однако, для себя, что пороги обивать не станет, потому как лишнее это - вымаливать что-то у новой власти.
Он бытовал уединенно и одиноко, рисуя почти без перерывов и сваливая все эти картины на пол - будто что-то ненужное. Отдельные холсты украшали стены его комнаты, но много ли их повесишь на гвозди в стесненных условиях. Так что многие его работы так и лежали одна на другой, замотанные бечевкой. Иной жизни для себя, как и ценности своего труда, он представить не мог.
Встреча с Серебряковой показалась ему важной и даже символичной. Уважил его все-таки пролетарский бог! И Филонов решил для себя, что зайдет к Екатерине Александровне вновь. Он придет к ней непременно со своим чаем, не желая одалживаться. И будет вести с ней разговоры о прошлом и настоящем, дабы те помогли ему в поиске новых сюжетов для своих картин. А чем черт не шутит!
Новая оказия для этого подвернулась на следующей неделе.
Филонов уже под ночь решил зажарить себе картошки. Днем он чаще всего без устали работал, некогда было даже об еде подумать. Но к вечеру голод отчетливо давал о себе знать, подбирался вначале незаметно, а потом накатывал все сильнее. Ему приходилось откладывать свои дела и идти на свою крошечную кухоньку - кошеварить. Вот и в этот раз: картошка на дне грубого деревянного ящика, стоявшего под столом, еще оставалась, а вот соли не нашлось. Окрестные лавки между тем были уже наглухо закрыты.
И тогда он вновь подумал о Серебряковой. Не выгонит, поди, в такой неурочный час. И не раздумывая, спустился к ее квартире.
Екатерина Александровна не только не раздосадовалась, увидев Филонова, но даже обрадовалась его приходу.
- А я все думаю, когда наведаетесь, - с порога ответствовала она, не спрашивая даже о цели его прихода.
- Ну вот, пришел - соли попросить. Не сердитесь уж на меня.
- Да на что сердиться-то, - пожала плечами Серебрякова. - Вы вот что... Проходите давайте. Я как раз вам одну книжку хотела показать. И ушла в комнату.
Филонов потоптался на пороге, а потом вошел в квартирку. Так и стоял на пороге, не зная, что предпринять в отсутствие хозяйки. Ждать однако пришлось недолго.
Серебрякова появилась вновь, держа в руке какую-то толстую книгу. Протянула ее Филонову со словами: "Это по поводу открытия лондонской галереи "Тейт" издано. Музей, помнится, великолепный. Пойдемте-ка на кухню. Вы посмотрите эту книгу, а я пока чай свежий заварю".
На кухне она поставила на плитку старый видавший виды чайник, достала печенье. Филонов же все это время перелистывал страницы объемного фолианта, всматриваясь в пейзажи Тернера. На некоторых задерживал свой взгляд, а потом молча вновь переворачивал страницы.
- Я как раз на открытии этого музея была в 1897-м, - озвучила Серебрякова. - Народу тогда много пришло - не протолкнуться. Все-таки событие для Лондона. Недавно на заседании общества политкаторжан я как раз на эту тему рассказывала. В следующий раз, если разговор там вновь зайдет об искусстве, непременно вас приглашу. Пойдете?
Филонов неопределенно пожал плечами, пролистал еще пару десятков страниц. Потом отложил книгу, задумался. "Нет, не то это все, - он вновь бросил взгляд на нее. - Мне тоже доводилось бывать в музеях Италии и Франции. Тогда, казалось, все это интересным, а теперь... - он обреченно махнул рукой. - Теперь иное искусство требуется. Бурное, стремительное - как сама наша жизнь. Все, что тут, в альбоме, красиво, конечно, но время иного ждет.