Им не хватает даже толчеи на улицах, склизкой грязи под ногами и едкого запаха мочи из прачечных и красильных мастерских.
Люди скучают по беспрестанному гулу толпы, заливающему Рим до краев. По хриплому, бессонному, нечистому дыханию Города.
Они по-прежнему послушны своему предводителю, но у них чешутся пятки, норовящие припустить в сторону Италии.
Цезарь медлит.
Из Италии приходят ожидаемые, но тревожащие вести.
Сенат обеспокоен его популярностью среди солдат и народа. Катон говорит, что, задаривая людей подарками из Галлии с баснословной щедростью, Цезарь хочет купить себе единоличную власть, и что вскоре он пойдет на Рим, как Сулла, приказав своим легионерам вырезать аристократов, подпирающих холеными рыхлыми телами столпы Республики. Старики в белоснежных сенаторских тогах с багряной каймой, богатейшие из граждан, держатся не за демократию, а за власть, вещая о народном праве, а на деле распоряжаются страной как личным имением.
Сенаторы напуганы: плебс любит Цезаря слишком сильно, солдаты преданы ему слишком сильно, и самого Цезаря становится слишком много. Отсутствуя в Риме, он наводняет его своим именем, набрасывая, словно сеть, огромную тень на Город. Он мерещится им на троне с императорским золотым венком, и Цицерон многословно стенает о судьбе Республики, как наемная плакальщица на похоронах.
Когда после смерти дочери Цезаря, выданной за Помпея в знак их союза, тот предает его, объединившись с Сенатом и дав согласие возглавить армию против бывшего друга, это означает новую гражданскую войну, как во времена Суллы и Цинны.
Сенат требует невозможного: чтобы Цезарь распустил войска и явился в Рим на суд, обвиняющий его в покушении на святость Республики. Его ждет позор или казнь.
Позорить свое имя, которое создавал так долго, полировал, словно нагрудную бляху, он не позволит никому, а умирать из-за чужих страхов просто глупо.
Пусть они лучше получат то, чего так боятся.
Ирония заключается в том, думает возвращающийся, наконец, в Италию Цезарь, что ни объяви они меня диктатором, я бы не решился им стать, их страх породил чудовище.
– Сборище старых ослов! – цедит он сквозь зубы, как много лет назад.
Времена меняются, а ослы все те же. Слова роятся в мыслях и жалят рот, но говорить вслух нельзя, рядом скачет Марк Антоний, а за крупом лошади марширует армия, идущая за золотым орлом своего полководца на Рим. Перед подчиненными нужно казаться безмятежнее, чем море в штиль.
Его шторм слышат только боги, которых не существует.
«Почему толковых людей всегда так мало? Почему они или жадны, или ограничены своими проклятыми убеждениями? Почему Помпей от меня отвернулся? Моя бедная девочка, у нее бы сердце разорвалось из-за нашей ссоры, прости, что меня не было в Риме, я гнался за величием, и тебя забрали будто в расплату… Хотя бы муж был с ней рядом, Гней обожал ее, был всегда влюблен, как мальчишка, и должен быть убит горем. Смерть Юлии похоронила наш союз, или он просто позавидовал мне сейчас сильнее, чем я ему когда-то? Почему они объявляют изменником и врагом государства того, кто расширил его границы?! Я надеялся, Рим встретит меня, как истосковавшаяся жена, а его придется хватать за глотку. Мне было достаточно делить власть с Помпеем и старым богачом Крассом, быть частью триумвирата, я не искал большего, во всяком случае, пока не завоевал для Рима остальной мир… И что же теперь, война? Лить кровь соотечественников, как Сулла? Но они не оставляют мне выбора! Я предлагал им уступки. Был готов отказаться от Нарбонской Галлии, оставить себе только два легиона и две провинции, потому что я это заслужил! Я просил у них только неприкосновенности и возможности принять участие в выборах проконсула, они отказались. Теперь я знаю, что Сенат не успокоится, пока моя голова не будет красоваться перед Форумом на пике».
У него дурное настроение, он плохо спит и в этот раз не хочет никакой войны. На днях у него случился припадок, длившийся, по ощущениям, целую вечность, хотя после Косма сказал, что он был без сознания совсем недолго. Что-то они зачастили последнее время, наверное, возраст начинает брать свое. Ему уже немало лет, а сына по-прежнему нет, или его третья жена бесплодна, или боги проклинают его за то, что он в них не верит.
Брут навещал его в Галлии один раз. Они беседовали как друзья, но Цезарь знал, что молодой оптимат пытается разведать обстановку и рассказать в Риме о его намерениях. О чем рассказывать? Помпей отлично понимал, что явки с повинной за несуществующие грехи не будет. Это он с почтенными отцами-сенаторами, краснобаем Цицероном и безжалостным в своей добродетели Катоном развязали войну в Италии! Яростный огонь, горящий у Катона в душе, подожжет всю страну. Как горько, что Брут, со своими юношескими идеалами Республики, оказался на стороне завистников, трусов и фанатиков.
«Он стал таким высоким и статным, а Марк-старший был коренаст и низок. Сервилия писала все эти годы, клялась, что любит по-прежнему, нужно спросить ее прямо, чтобы прекратить гадать и подсчитывать сроки…»
Музыканты дуют в трубы и бьют в тимпаны, глухой звук растекается по дороге, дрожащей от лошадиной скачки и топота подкованных железом солдатских калиг. Тяжесть металлического шлема давит на виски, и лицо на мгновение предает Цезаря, сминаясь в напряженную болезненную гримасу.
– Ты слишком угрюм для человека, который будет править Римом, – пытается подбодрить его Марк Антоний.
– Управлять, – после короткой паузы поправляет Цезарь.
Он не Сулла и не его бешеный пес Катилина, наслаждавшийся пытками и убийством тех, кто попал в проскрипционные списки диктатора.
Цезарь никогда не забывал те дни, когда римские водостоки харкали кровью.
Он с миром отпустил выживших галлов по домам, принял клятву верности от их вождей и помилует любого сенатского дуралея, если тот не будет строить против него заговоры. Он объявит амнистию всем сложившим оружие и прижмет к сердцу Помпея, если тот попросит прощения и удалится в провинцию на покой.
О его милости будут слагать легенды.
А потом он превратится в счетовода, лавочника, писца и судью на высшем государственном посту, за что однажды его объявят богом, возведя в честь потомка Венеры храм. По чести, хотя бы одну из его мраморных рук нужно будет испачкать чернилами.
– А есть какая-то разница в видах правления? – спрашивает Антоний беззаботно.
– Ты совсем не философ и не политик, да? – улыбка щекочет Цезарю уголок рта.
Марк Антоний, как хмельной напиток, он умеет веселить одним своим присутствием, жаль, ленится пользоваться своей красивой головой.
– И неуч к тому же, – смеется Антоний, припуская коня вскачь. – Думай за меня, я буду махать за тебя мечом!
Лошадиные копыта поднимают тучу водных брызг, разлетающихся осколками прозрачного стекла по вязкой ржавчине ила.
Никакой специальной переправы не нужно, Рубикон – совсем неглубокая река.
Новорожденное солнце только выбралось из черной утробы ночи, а уже обрушивает на римский лагерь яростные жгучие стрелы.
В своем походном шатре Цезарь, подставив шею под бритву, пытается слушать Косму, а не вспоминать аромат жареных каштанов, которыми торгуют на ступеньках Капитолийского холма. Воображаемый сладковатый запах такой явственный и сильный, будто кто-то сует лакомство под нос, боги, даже голова кружится, световые пятна порхают под веками, во всем теле разлита тошнотворная слабость.
Перед тем, как покинуть Рим, он распорядился устроить очередную раздачу хлеба для бедняков. А в Греции его легионеры вынуждены размачивать в молоке диковинный корень, говорят, похожий на хлеб по вкусу, не попросить ли, чтобы и ему принесли? Это вам не печень перекормленного гуся и не засоленные улитки, но все ж какая-то еда, до вечернего рациона еще так далеко…
– Так что люди говорят обо мне в лагере? – переспрашивает Цезарь, пропустивший все сказанное рабом мимо ушей.
– «Чтобы управлять Римом, ему не нужно быть в Риме», – докладывает нависающий над ним Косма.
– Это они хвалят меня или издеваются?
– Считай, и то, и другое, – раб осторожно скользит лезвием по щеке хозяина. – Наши солдаты не станут над тобой злорадствовать. Но они простые люди, а ты правитель, они не могут не смеяться и не петь о тебе неприличных песен. Пока народ смеется добродушно, диктатор может спать без охраны.
– Отменный афоризм, – замечает Цезарь одобрительно.
Его голос звучит еще тише обычного, лицо высушено лишениями, обветренная кожа стала коричневой, как терракотовая ваза, темная щетина на ней почти незаметна, но от нее нужно избавляться. Каждодневный ритуал бритья в походных условиях – одна из тех вещей, что позволяют ему держаться. Оливковым маслом, по которому скребут бритвой, можно смазать хлеб, но Цезарь предпочитает использовать его для поддержания духа.
– Напиши трактат об искусстве править, – предлагает он Косме. – А ты знаешь, что великий баснописец Эзоп был рабом?
– Знаю-знаю, но разве у меня есть время на писанину? Я занят тем, что брею своего господина, стараясь не порезать. Задача непростая, у него кости на лице торчат, вот если бы его щеки округлились…
– Мои люди пекут хлеб из корней, я, по крайней мере, потребляю обычный из зерна. Вернемся домой, наемся вволю, потолстею, и будет у тебя больше времени, о, самый занятый из брадобреев.
«Вернемся домой».
Когда-нибудь же он попадет в Рим, не будет бесконечно бегать то за Помпеем, то от него. Какой абсурд, они похожи на разругавшуюся семейную чету, что не может примириться после сильной ссоры!
Но пока они гоняются друг за другом, люди мрут как мухи, а в Риме оставлен командовать Марк Антоний, на которого особых надежд возлагать не стоит, он хорошо выполняет приказы, но на большее не способен, Цезарь не обольщается на его счет.
Вся эта война – затянувшийся у верховной власти приступ головной боли, вытягивающий силы из организма страны, вызывая волнения и см