уту, как грязную накипь на мясном отваре. Мясной отвар с приправами так вкусен, только всех коз в округе давно переловили, вот бы сейчас сочный кусок баранины под соусом, без соуса, без соли, не сочный, хоть жесткий огрызок дешевой говядины в жилах и хрящах, мерзко пощелкивающих меж зубов...
Он шумно сглатывает слюну. Малодушно хочется провести пальцем по намасленной щеке и облизать. В животе противно и громко бурчит.
Раб, услышав жалобную трель, начинает осуждающе:
– Послушай, в твоем возрасте…
– Что?! – Цезарь сурово сдвигает брови. – В каком таком «моем возрасте»?
– Тебе уже не двадцать лет.
– Но и не шестьдесят. И я не развалина! Мальчишки-новобранцы падали с ног в горах, когда я продолжал идти, обгоняя собственных скороходов.
Похоже, он действительно начинает стареть, раз упоминания о годах его задевают, да и голодовка дается труднее, чем было при осаде Алезии.
Не обращая внимания на вспышку раздражения хозяина, Косма продолжает упреки:
– Если ты заморишь себя, наша армия останется без полководца.
– Не заморю, – отрезает Цезарь и, не удержавшись, добавляет едко, – я еще крепкий старик. А ты старше меня, между прочим!
– Да, старше, но не приношу героических жертв Аресу и съедаю все, что выделяется слугам высшего начальства. Раб ест лучше господина, где это видано?
– Ты жалуешься, что ли? Я всегда говорил, что ты неблагодарное существо!
Смех внезапно булькает в горле, и Цезарь беспокойно ерзает на сиденье, рискуя пораниться, но не страшно, на его шкуре не так много шрамов, словно он – бездельник, пролеживающий целыми днями бока на перинах, обжираясь свининой и тиская хорошеньких девиц. Если бы ни корка загара и мозоли мечника на жестких пальцах, он походил бы на трутня, смешно, все это просто смешно, он старик, ему пора на покой, конец уже близко, Калиго и Скотос, Мгла и Пустота ждут его, проглотят, переварят, костей не оставят, а имя – лишь набор звуков, как он был наивен, считая иначе в юности…
Проклятье, возьми себя в руки, разнылся, точно баба!
Цезарь дает себе мысленную пощечину и стряхивает руку Космы со своей щеки.
– Хватит. Принеси полотенце.
Он стирает влажной тканью остатки масла и резко поднимается, выходя из шатра, за кожаными занавесями которого – страна, изрезанная отвесными стенами горных обрывов и узкими тропами, петляющими над пропастью. Немало солдат сорвалось со скал, оставшись лежать на дне ущелий, Греция похоронила их без обрядов, молитв и сожжения.
Диррахий возвышается на холме.
Казалось бы, Помпей заперт в своих укреплениях, как в мышеловке, но только на каждого пехотинца Цезаря у него приходится по три воина, а на каждого всадника – по пять, и все они здоровы и сыты, а не истрепаны пешим переходом по горам, голодом, жарой, лихорадкой и тем, что рыли неделями землю, копаясь в ней, как черви, возводя валы и насыпи для осады.
Осада, излюбленный тактический прием Цезаря, не принесла пока никаких плодов.
Если на суше был какой-то шанс, то море принадлежит Помпею, его корабли горделиво прохаживаются среди волн, будто откормленные голуби на площади перед коллегией авгуров, на воде Помпей всегда был сильнее всех, недаром это он уничтожил иллирийский пиратский флот. Море любит его, как сына.
– Что с запасами пресной воды? – Цезарь зачем-то спрашивает о том, что ему и без того прекрасно известно.
– На исходе, – отвечает Косма коротко, утирая пот со лба.
– Колодцы в округе смогли нарыть?
– Ты же знаешь, что нет.
От зноя туника липнет к телу.
Цезарь подносит ладонь к лицу, прикрывая глаза от безжалостного двойного света, море ослепляет, солнце оглушает, почва – неровная, кривая, изрытая колоссальными шагами титанов. В Греции сложно не ощущать присутствия богов, это их земля, их небо, их солнце, они смотрят на тебя внимательно и пристально, и ненавидят римлян, и взывают к ним разгневанно: «Убирайтесь отсюда, жалкие последыши! Или сдохните, перегрызя друг другу глотки, дети волков!» По ночам у костров солдаты, понизив голоса, передают из уст в уста греческое имя черного мальчика с железным сердцем, подстерегающего во сне, ибо смертный сон Танатос всегда ходит рядом с белым близнецом Гипносом, размахивая погашенным факелом человеческой жизни, и он – единственный из божеств, кого нельзя задобрить, он не принимает даров, недаром ему поклонялись в Спарте, страшном городе, истреблявшем собственных сыновей.
Диррахий косится с возвышенности надменным взглядом, надежно укрепленные городские ворота словно ухмыляются глумливо.
– Он разобьет меня, – Цезарь не замечает, что шепчет вслух, – в этот раз я проиграю.
– Может быть, еще нет, – утешает Косма, – если Марк Антоний приведет к нам людей из Рима…
– «Если приведет»? – Цезарь живо отвлекается от угнетающих мыслей. – Считаешь, он способен меня предать?
– Клянусь хитроумным Гермесом, это придет ему в голову! Помпей наверняка подсылал к нему людей, пытаясь переманить на свою сторону. Но не думаю, что Антоний согласится. Хотя может так поступить, чтобы привлечь твое внимание.
– Что ты плетешь? Как мой друг и помощник он располагает моим вниманием всецело.
– Это ты так думаешь, – изрекает Косма загадочно, напуская на себя вид пророка и гадателя по линиям на ладони. – В любом случае, внимания будет больше, если он переметнется, а затем, раскаявшись, прибежит к нам обратно. Ты ведь его, разумеется, простишь.
– Нет, не прощу, – отрезает Цезарь, сам не зная, правда это или ложь, – ближайших людей за такое…
Приступ кашля заколачивает слова в глотку.
Во рту пересохло, но лучше потерпеть час-другой, прежде чем сдаться жажде. Сколько воды рядом, но пить ее нельзя!
– Ты ценишь бывших врагов больше, чем постоянных друзей, – говорит Косма.
– Никто не упрекнет меня в том, что я мало ценю своих друзей.
– Особенно, если они – бывшие враги. Это тешит твое самолюбие.
– Это еще что значит?
– Тебе нравится думать, что ты их переделал и изменил, они – твои Галатеи, а ты – Пигмалион, скульптор их слабых душ.
– Да ты становишься поэтом, скоро самого Гомера за пояс заткнешь! Что ж, все лучше, чем старческое разжижение мозга, – прибавляет Цезарь мстительно.
Раб по-собачьи склоняет голову на бок, потешно морщит нос и смотрит на хозяина с лукавым выражением:
– Ты знаешь, что я прав.
– Большей глупости в жизни не слышал, – отвечает Цезарь упрямо. – Ладно, довольно бесполезных пререканий. Пора осматривать новые укрепления. И нужно вселить уверенность в сердца наших людей. Еще немного, и они начнут перебегать к Помпею.
– Ты бы поел сначала. Какую уверенность ты в них вселишь, если свалишься в голодный обморок у них на глазах?
– Перестань вести себя, как моя нянька! Не хочу я есть, оставь меня в покое.
Но это заверение звучало бы убедительнее, не сопровождай его новая трель в животе. Косма воздевает руки к своему греческому небу и своему греческому солнцу, причитает о чем-то на своем греческом языке, и Цезарь вдруг предлагает неожиданно для самого себя:
– Хочешь, я дам тебе вольную, денег и ты отправишься домой, заживешь богатым и почтенным человеком, заведешь семью, не будешь больше голодать и трястись за мной в повозке по миру? Ты на родине, в своей стране…
Оба напряженно замолкают, и выражение лица Космы становится серьезнее, чем Цезарь когда-либо видел на его физиономии, похожей на маску Комедии.
Косма задумчиво жует губы и смотрит куда-то в себя, а не в землю, как делают все рабы, и не на господина, как положено доверенному слуге. Цезарь отворачивается, будто увидел что-то, не предназначенное для его глаз, или же просто испугался. Его блуждающий взгляд упирается в серый каменный водопад скалы, за обломанный зубец которой цепляются льняные обрывки облаков, и Цезарь вдруг вспоминает, что там, на вершине, совершенно нечем дышать.
И тогда он думает: «Я – один». Смерть, сотканная из голубого пыльного марева, согласно кивает зияющим черепом.
– Хочу, доминус, – отвечает Косма тихо. – Спокойной жизни, богатства, умереть на родине, а не в вашем Риме. Очень хочу. Только как я тебя оставлю? Ты же без меня пропадешь.
От его слов в груди что-то ноет и стягивает, Цезарь трет веки, бурча: «Проклятое солнце», проклятое, на него нельзя смотреть без слез, а на Смерть – можно, нужно, не сметь отводить глаза, чтобы не застала врасплох. И не застанет! Еще повоюем, еще ничего не потеряно, а если потеряно, то он ляжет в эту скудную каменистую землю и жаловаться не станет, у него уже была не самая никчемная жизнь, Рим будет помнить, а вы, Калиго и Скотос, пососите мой фаллос, как сказал бы Марк Антоний.
Цезарь садится на оседланного коня и отправляется объезжать лагерь.
На одной из свежих насыпей легионер, со спины которого слезают струпья обгоревшей кожи, уселся отдохнуть, скрестив ноги. Он тычет перепачканной рукой с почерневшими ногтями в хищный зазор между скалами:
– Что за равнина там?
– Не знаю, – безразлично откликается другой полуголый взмокший солдат, подбрасывая горсть земли с лопаты, – все равно туда не дойдем. Помпей задавит нас на море или на суше.
– Фессалийская, легионер! – громко восклицает Цезарь, приподнимаясь в стременах, чтобы его увидели. – Отставить такие разговорчики, а то пойдешь под плеть! Та равнина называется Фессалийской, и, будет нужно, мы туда дойдем! Цезарь сказал.
«Когда он, по воинскому обычаю, ободрял свое войско к сражению и ссылался на постоянное проявление своего расположения к нему, он особенно подчеркнул следующее: солдаты сами могут быть свидетелями, как усердно он добивался мира, какие переговоры он вел через Ватиния, какие – через Клодия со Сципионом, как настаивал на отправлении послов к Помпею. Он никогда не хотел бесполезно проливать кровь солдат и лишать Римское государство одного из обоих войск. После этой речи, по настойчивой просьбе солдат, горевших желанием боя, он дал сигнал…»