Цезарь легонько усмехается и возвращается к своим бумагам. Некоторое время и хозяин, и раб трудятся в тишине, пока не раздается истошный звук рожка, от которого оба вздрагивают, а Косма чуть не подпрыгивает на месте.
– Этот музыкант, «отбивающий» час! – жалуется он. – Разве же это музыкант? Как будто кошке хвост прищемило!
– Как бы мы еще узнавали время? Нельзя же в помещении установить солнечные часы. Хотя я слышал, появились водяные, надо бы узнать, как они устроены.
– Небось, капают и капают, пока с ума не сойдешь.
– Выясни это, – распоряжается Цезарь. – А что он трубил-то?
– Обедать пора. Ты обещал госпоже Кальпурнии, что вернешься домой к трапезе.
– Ох, – Цезарь откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза. – Если я отправлюсь домой, дорога займет столько времени, что я сегодня больше ничего не успею. Каждый раз это целая процессия! Люди толпятся по сторонам, выкрикивают прошения, молят о благословении, прорицатель сумасшедший пристал на днях… Я от Галлии до Рейна быстрее дошел, чем отсюда до дома иду.
– Так вели подать себе паланкин, – предлагает Косма.
– Я не женщина и не старик! Стоит появиться в носилках, как все решат, что я слишком дряхл, чтобы ходить пешком. А колесницы с восхода до вечера я запретил. Глупая была идея.
– Идея была хорошая, в Риме от столпотворения не протолкнуться. Но сделай для себя исключение.
– Сделаю исключение, подам лишний повод к злословию.
– Так мы пойдем домой или нет?
– Нет, – решает Цезарь. – Отправь гонца к моей жене с извинениями, пусть передаст, что я приду к вечерней трапезе пораньше. Заодно пошли человека с деньгами в лавку к тому ювелиру-иудею, как там его звали? Не важно. Он обещал сделать золотого соловья, который столько стоит, что за эти деньги должен, я считаю, петь! Но петь он не будет, просто женская безделушка.
– Подарок не для госпожи Кальпурнии? – уточняет Косма, наученный любовными похождениями хозяина.
– Как я могу дарить римской женщине такую вещь? Было бы нарушением моего закона против роскоши, – кисло улыбается Цезарь. – Я в сетях собственных законов. Не забавно ли? Нет, соловей предназначен для царицы Египта.
– Ах, вот оно что, – произносит раб значительно. – Но предупреждаю тебя, наша госпожа решит, что ты не пришел на обед, потому что поехал к царице.
– О, боги, я посещал Клеопатру всего два раза с тех пор, как она приехала, и это были официальные визиты! А Город гудит от сплетен, как улей.
– Еще бы! Чужеземка прибыла в Рим с пышной свитой, ходит в таких нарядах и драгоценностях, которых женщины и не видывали. На ее приемах во дворце пляшут полуголые девы, увешанные золотом. Мимы, актеры, циркачи! И целый зверинец в саду с павлинами и ягуаром.
– Она же царица, особа монаршей крови. Ей положено демонстрировать свое богатство.
– А мальчик, которого она привезла? Народ прекрасно помнит песенки, которые про тебя с Клеопатрой распевали даже на триумфе. Люди думают, что ты собираешься жениться на египтянке и заставить всех поклоняться крокодилам, а столицу перенести в Александрию. Эти слухи не способствуют нашей популярности.
– И что я с ними должен сделать? Издать закон против дураков? Нет во всей вселенной власти, способной их запретить, Марс бы проиграл битву с глупостью, сломав свои щиты и копья, а у Юпитера бы никаких молний не хватило. Люди всегда чем-то недовольны, – Цезарь поднимает голову к окну, вглядываясь в открытый ему фрагмент лица Рима, будто пытается что-то на нем прочитать, – им нужно быть недовольными, иначе это была бы другая вселенная. Но другой нет, верно? Пусть будут недовольны, я не возражаю.
Выслушав эту тираду, раб смотрит на него исподлобья.
Последнее время господин, вроде бы, погруженный с головой в насущные дела, кажется озабоченным ими лишь внешне, а на деле отстранен, как погруженный в молитву жрец. Цезарь по-прежнему усердно работает, все больше с каждым днем, приходящим к нему с новыми требованиями, как Гидра, на месте срубленной головы которой отрастает две свеженькие, клацающие ненасытными челюстями.
Он собрал провинции в кулак, как мозаику из отдельных фрагментов. Теперь там стоят у власти его люди, привезшие с собой Рим. Империя растет, как раскидистое дерево, затеняющее могучей кроной остальной мир.
Он провел монетную реформу и упорядочил календарь, шатавшийся раньше в пределах девяноста дней между гражданским и солнечным годом. Календарь стал удобным, но его египетское происхождение вызвало очередную волну возмущений, на которые Цезарь не обратил внимания по своей любимой причине: «Мне некогда».
Ему некогда. Он хочет успеть как можно больше. Хочет успеть «сделать все, прежде чем». На этом он прекращает говорить. «Прежде чем» без продолжения.
– Прежде чем что? – хочет знать Косма.
От этой прорехи между мыслью и словом у него появляется неприятное ощущение, как будто болит живот, который, казалось бы, здоров.
Пару дней назад он решился задать Цезарю другой вопрос:
– Что мы будем делать с Брутом?
Цезарь даже глаз не поднял от чертежей по прорытию Коринфского перешейка:
– А что мы будем делать с Брутом? С ним надо что-то делать?
Услышав это, Косма почувствовал, что его терпение на исходе, и сейчас злость возьмет верх над покорностью. Все-таки они были вместе достаточно долго и через многое прошли, чтобы хозяин держал его за дурачка.
– Так ты не знаешь? Не замечал, что Брут красуется на каждой римской стене? С ножом у твоего горла. Тогда ты единственный человек в Городе, кто этих рисунков не видел.
– А, это! – Цезарь беспечно махнул рукой. – Новый заговор, я уже потерял им счет. Но Брут здесь ни при чем. Я вызвал его к себе на днях для беседы.
– И что же?
– Ничего, в шашки сыграли. Он выиграл. Но был крайне оскорблен тем, что я проявляю к нему недоверие. Я едва его уговорил принять губернаторство над Македонией в будущем году. В нем ни крохи тщеславия. Мне было очень совестно, что я его обидел нелепыми подозрениями.
Косма открыл рот, услышав легкомысленный тон хозяина. Потом закрыл рот и широко открыл глаза, пытаясь рассмотреть в лице Цезаря следы насмешки, скрывающей серьезные намерения.
Тот не смеялся.
– Значит, ты доверяешь ему? – раб не готов был сдаться сразу.
– У него лицо честного человека.
– У любого такое лицо, пока он не предаст.
– Я больше доверю его лицу, чем римским стенам, – сказал Цезарь в своей манере, все сильнее проявлявшейся с годами, словно он говорил на одном языке, думал на другом, а третий нашептывал ему что-то постороннее: об обуявшей его безумной идее исправить всеобщую любовь к роскоши и деньгам, или как поскорее населить все колонии ветеранами, или о том, что ему нещадно жмут красные царские сапоги, которые он вправе носить благодаря своим почестям и титулам, но их, видно, разучились шить в Риме за триста лет без царей, вот они все жмут и жмут, экая досада.
Косма так и не понял, о чем хозяин тогда думал, в дебри разума Цезаря никто не может забраться. Можно лишь смириться и принимать его решения, иного он все равно не позволит ни верному слуге, ни Марку Антонию, ни племяннице Атии, шелестящей ему на ухо, что госпожа Сервилия Юния ненавидит его лютой ненавистью и настраивает против него своего сына. Ни госпоже Кальпурнии, которая несколько ночей подряд видит страшные кровавые сны и расхаживает по дому, как красивая тень, расстроенная кошмарными видениями больше, чем приездом египетской царицы.
Но Цезарь никого не слушает, ни людей, ни прорицателей, ни сны, ни посылающих их богов, ни даже Рим со всеми его стенами.
Может быть, слишком занят делами, может быть, устал, а может, решил проверить, действительно ли способен умереть, или правы те, кто зовет его «божественным Юлием».
Иногда он вдруг уставится в пустоту, словно видит там кого-то, и шлепает беззвучно губами, ведя неслышный разговор, и в эти минуты он совсем не похож на свои величественные изваяния всесильного пожизненного диктатора, Отца отечества и полубога. А похож на сильного телом мужика не старых еще лет, с морщинками больше суровыми, чем улыбчивыми, и со странным взглядом, будто Цезарь провалился в самого себя. Потом вздыхает глубоко, жмурится до скрипа и возвращается к работе обожествленного при жизни царя без короны, даже перед умывальником стоящего так, будто возведен на постамент.
И тогда снова чудится, что он бессмертен, и все поступки его священны, и ни одного имени он никогда не забудет, и даже Косма так о нем думает, хоть и знает его вдоль и поперек, и про выверты памяти Цезаря ему тоже известно.
Например, про обед он уже позабыл, старая армейская привычка к голоду дает о себе знать. Цезарь может обходиться без пищи хоть целый день, особенно, если новый проект его занимает, как перенаправление русла Тибра, чтобы покончить с наводнениями и построить на осушенных землях новые здания. Строительства ему особенно по душе. Он играет с храмами, домами и библиотеками, как ребенок, и не устает счастливо повторять, что не только оставляет о себе память, но и дает римлянам новые занятия, чтобы люди честно зарабатывали себе на соль, а не бедствовали от безденежья, дожидаясь государственных хлебных подачек.
Вот он склонился над чертежом, между бровями – глубокая складка, во взгляде – что-то сродни вдохновению, и, похоже, больше ничего ему не надо, разве что войны с парфянами, на которую он так мечтает поехать, но, конечно, сам не отправится, пошлет Марка Антония, у прославленного воина куда больше свободного времени, чтобы махать мечом.
Цезарь все еще зябко передергивает плечами под шерстяным сагумом, но на холод больше не жалуется, не замечая его.
Надо бы очаг разжечь, думает Косма, простудится еще, вот что бы он без меня делал, а?
Раб тихо, чтобы не потревожить хозяина, выходит за хворостом и трутом.
Март в этом году и впрямь холодный.
Дом Юлиев