Вдруг сбоку кто-то громко охнул. Я быстро повернулся и увидел краснобородого. Он во все глаза смотрел на пятого купца. Он, сразу догадался я, не верит тому, что видит. Он же убил пятого! А вот и не убил, как получается. И краснобородый, я видел это, даже вновь схватился за кинжал…
Но пятый купец уже поднялся с ковра и, подозвав прислужника, начал вполголоса о чем-то его спрашивать, а тот ему так же негромко отвечал и кивал головой. Потом, когда прислужник вышел, пятый купец поворотился к самому старшему из нас и начал говорить о том, что очень спешные дела срочно зовут его в дорогу и поэтому он вынужден сейчас же расстаться с нами.
– О, какая досада! – воскликнул самый старший из нас. – Я так надеялся, что мы еще позавтракаем вместе и ты, о уважаемый, поведаешь нам еще что-нибудь поучительное из того, чему ты был свидетелем в твоих вызывающих удивление странствиях. Так, может, ты еще передумаешь и задержишься с нами хотя бы совсем на немного?
Но пятый купец, в самых почтительных выражениях, отказался от подобной чести, раскланялся со всеми нами и направился вон из трапезной.
Однако не успел он даже переступить через порог, как я, в свою очередь, оборотился к самому старшему и также попросил позволения откланяться. Самый старший, не скрывая своего недовольства, в кратких и даже отрывочных выражениях, заявил, что он и раньше не собирался меня задерживать, а сейчас и вовсе отпускает на все четыре стороны. И я вышел от них.
Когда я сошел с крыльца, пятый купец уже садился на своего ослика. Заметив меня, пятый купец удивленно поднял брови, но тут же вновь отвернулся, сел в седло и неспешно поехал в ворота. Я крикнул прислужнику, быстро пошел ему навстречу, вскочил на своего ослика и поспешил вслед за пятым купцом.
Догнал я его только за воротами и далее поехал также шагом, рядом с ним. Пятый купец по-прежнему делал вид, будто не замечает меня. Лишь только когда мы, шагов через триста, подъехали к караванной дороге, пятый купец придержал своего ослика, посмотрел на меня и спросил:
– А куда ты теперь, уважаемый?
Я не решался ответить. Тогда он сделал это за меня.
– Ты хочешь, – сказал он, – чтобы я взял тебя с собой. Но почему я должен это делать? Почему я должен помогать тому, кто хотел меня убить?
– Я не убивал тебя! – воскликнул я.
– Да, – продолжал он с усмешкой. – Я это знаю. Ты даже не решился подняться с ковра. А вот краснобородый решился – и убил меня! Смотри!
С этими словами он распахнул халат, и я увидел, что у него вся грудь в свежих шрамах и в запекшейся крови.
– Вот, – сказал пятый купец, – это сделал твой сосед. А ты видел это и промолчал. Мало того, ты ему позавидовал. Ты хотел сделать то же самое, но струсил. А теперь хочешь, чтобы я взял тебя к краю земли.
– Но ты же утверждал, что края земли нет! – воскликнул я.
– Мало ли что я вчера наговорил, – насмешливо ответил пятый купец. – Почему я должен был открывать вам всю правду? Кое-что я приукрасил, конечно. Например, когда говорил, что земля бесконечна во все стороны. На самом деле земля как дорога – она бесконечна только в две стороны, то есть вперед и назад, а по обеим обочинам она имеет края. То есть если мы сейчас повернем направо или налево и поедем по дороге в ту или иную сторону, то там и там дорога никогда не закончится. А вот если сойти в обочину и ехать все время прямо от дороги, то тут земля не бесконечна, а простирается в каждую сторону ровно на сто пятьдесят лет пути, а дальше обрывается в бездонную, опять же бесконечную пропасть, и это и есть край земли. Чем ближе к нему, тем холоднее, потому что солнечные лучи таких далеких мест уже не прогревают, и там все живое замерзает насмерть. Но я не боюсь мороза, точно так же как не боюсь и кинжалов, я же бессмертный. Так же и что мне, бессмертному, сто пятьдесят лет пути?! Сущий пустяк! А вот ты умрешь в дороге, очень скоро, и не хватало мне тогда еще забот с тобой возиться. Поэтому прощай! И не вздумай следовать за мной, если ты хоть немного дорожишь своей ничтожной жизнью.
После чего он свернул с дороги, крепко огрел своего ослика камчой и быстро поехал по бездорожью. А я стоял долго, до той поры, пока он не скрылся за горизонтом. Тогда и я свернул с дороги и проехал по его следам. Я ведь сразу догадался, что пятый купец снова лжет, а на самом деле до края земли намного ближе, чем он говорит. Я же еще вчера заметил, что он одет в теплый зимний халат, значит, он предполагает в самое ближайшее время оказаться в тех очень холодных местах, где и находится искомый край земли. Вот как я рассуждал тогда, двигаясь по следу пятого купца. Так я двигался, стараясь оставаться незамеченным, сорок девять дней. Затем пустыня кончилась, и я уже не мог так же легко, как прежде, определять местонахождение пятого купца по его четким следам на песке. Поэтому, чтобы окончательно не отстать от него, я то и дело останавливался и спрашивал у местных жителей, не проезжал ли мимо них незнакомец, одетый так-то и так-то. Мне отвечали, что проезжал, и я следовал дальше.
Так я следовал еще четыре года. Не могу сказать, чтобы я за это время добрался до более холодных стран. Нет, там было так же тепло, как и в самом начале этого моего странствия. Мало того, и люди, которые мне встречались, не стали более умными или более глупыми, а их жизненный уклад, одежды и обычаи были точно такими же, как и у меня на родине. Я продолжал следовать дальше, и вот уже прошло пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет пути… а ничего вокруг не изменялось, и мне на каждом постоялом дворе говорили, что искомый мною незнакомец в старом потертом стеганом халате проследовал три дня тому назад. Два дня. Один. Однажды мне даже сказали: «Всего час назад!» И я ехал дальше.
Так я еду уже триста лет. Так что если бы я в самом начале своего пути находился на одном крае земли, то вчера должен был бы достигнуть второго, противоположного края. А я все так же ничего не нахожу. Пятый купец посмеялся надо мной, земной диск в самом деле бесконечен во все стороны, я в этом убедился, я…
А, вижу, вы мне не верите. Мало того, я прекрасно понимаю еще и то, что о чем бы я сейчас ни говорил, какие бы ни приводил доказательства, на какие воспоминания бы ни ссылался, все равно все бесполезно. Тогда остается только вот что: сейчас придут прислужники и раздадут нам одеяла и подголовники, мы разляжемся вдоль стен, прислужники закроют окна, станет темно… И всякий, кто попробует меня убить, назавтра воочию убедится в том, что у него ничего из этого не получилось. Вот нож! Берите! Кто возьмет?!
И так, к сожалению, всегда.
Марита ПИТЕРСКАЯ
КЛАД ЧУДЕСНЫЙ, или ПРИТЧА О ТРЕХ ЖЕЛАНИЯХ
Под косматой елью,
В темном подземелье,
Где рождается родник, –
Меж корней живет старик.
Он неслыханно богат,
Он хранит заветный клад,
Кто родился в день воскресный,
Получает клад чудесный.
(В. Гауф, «Холодное сердце»)
Все началось с того, что дровосек из Шварцвальда, Матиас-простофиля, утопил свой топор в болоте, да и сам едва не утоп. Он шел по тропе, кругом было зелено и склизко, нога проваливалась в мох по самую щиколотку, кричали вороны на колко-еловых ветвях, а Матиас считал ворон и не замечал ничего, пока под сапогом не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась ему прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: «Что?», и трясина ответила: «Глумк!» и засосала его чуть поглубже. Матиас выругался, и оттолкнул серо-зеленые дряблые руки ее, липко обхватившие бока. Вороны на ветвях засмеялись, а трясина сжала его чуть сильнее – достаточно сильно, чтобы рыжее предзакатное солнце в глазах Матиаса мигнуло, точно угасающий фонарь, и закатившейся под стол монеткой скрылось за высокими елями. И Матиас крикнул ему: «Стой! Какого дьявола…», и черно-еловые ветви над головою его сложились в остроконечные рожки, и трясина ответила: «Чмок!» и всосала в себя еще пол-Матиаса. И Матиас заорал в полную силу, меся ногами топь, точно тесто в кадке, вязкое, к коже липнущее тесто, пахнущее болотною гнилью. Тесто лезло ему в лицо, Матиас отфыркивался, не желая есть, сплевывал мерзко-липучие комки, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, и иглы застревали в горле, и Матиас вскоре не мог уже и кричать… а потом вдалеке послышались булькающие шаги, словно кто-то шел в гигантских сапогах, напрямки по болоту, с каждым шагом выдирая подошвы из черно-пакостной гнили… А потом сапоги остановились прямо напротив Матиаса, и чей-то громовый голос с вершины елей спросил: «Ну и что ты кричишь, букашка?»
Матиас поднял голову, вывернул шею, впечатываясь волосами в дрябло-болотную топь. Он был огромен, выше самых высоких елей, одетый в ярко-зеленое, с древесного цвета кожей, темный, как сама ночь, болотный великан, пришедший, чтобы… растоптать? съесть? поглумиться над утопающим Матиасом? И Матиас разозлился (а злился он не так чтобы уж часто в жизни), и сплюнул великану на сапог горечью отдающей слюной.
– Не видишь, что ли?! Тону в этом клятом болоте, пропадаю ни за понюшку табаку! А тебе чего надобно, пугало?! Шел бы и дальше своею дорогой!
Великан рассмеялся, заухал по-совиному, и черная топь под ногами его колыхнулась в такт, и точно щепку, шваркнула Матиаса к гладко-выпуклой кочке великаньих сапог. Матиас ухватился руками за кочку, вцепился, как утопающий в соломинку, подтянулся и выполз, скользкий, как червь, ничтожнейшая букашка в ногах повелителя леса.
– Сколько же в вас самомнения, клопы! И сколько страха за собственную шкуру… Забавственный коктейль, весьма и весьма забавственный. Мне бы, признаюсь, хотелось посмотреть, как ты тонешь, но посмотреть, как ты спасаешься, еще смешнее, – бурая, точно еловая кора, истрескавшаяся ладонь скользнула по кромке сапог, счищая болотную грязь, и остановилась перед Матиасом, и Матиас ухватился за палец, толстый, словно еловый ствол, и великан поднес Матиаса к лицу, к тускло-зеленому глазу, круглому, как у совы. – Как имя-то твое, мелюзга?