енные волами скрипучие повозки. Плотники сооружали из досок и брусьев просторные сараи, где будут обтесывать мрамор. Дворцовые покои напоминали нечто среднее между огромной мастерской и палаткой военачальника накануне решающей битвы. Здесь до утра не утихали жаркие споры, пиршественный стол был завален обломками глиняных моделей, а к шитым золотом занавесям – гордости пергамских ткачей – приколоты наброски и чертежи на громадных кусках пергамента.
За всем этим Архелаю было некогда и вздохнуть – не то что думать о прелестной нимфе. По царскому указу он отбирал самых ловких и сноровистых работников. Нужно было их разместить, позаботиться, чтобы никто не испытывал нужды: от голодного да недовольного какой прок? А скульпторы и живописцы – народ вообще капризный, заспорят и с царем. Не столкуешься – уйдут служить другому государю, хорошо, если каверзы не устроят, как Дедал Миносу. Кроме того, Архелай самолично наблюдал, как в порту разгружают суда с пентелийским мрамором, золотом и слоновой костью, старался, чтобы ни один грош из царской казны не был истрачен попусту. Ибо у человека, облеченного государевым доверием, всегда найдутся завистники и зложелатели. Даже Фидий, прославленнейший среди ваятелей и друг великого Перикла, не избег этой печальной участи и по навету клеветника кончил дни в темнице.
Но вот все, кто участвовал в осуществлении грандиозного замысла, от царя до последнего из подмастерьев, торжественной процессией двинулись в храм просить благословения богини. Старшая жрица объявила, что Афина благосклонно приняла их жертвы – и работа началась.
Только теперь Архелай смог позволить себе маленькую передышку. И едва он снова очутился в лесу, как сам собой повернул коня на знакомую поляну. Орседика будто ждала его и, как девочка, обрадовалась подарку – тонкой работы золотой фибуле. И опять они провели ночь за разговором. А вскоре царский зодчий уже всякую свободную минуту пропадал в пещере у источника. Приятелям он говорил, что отправляется на охоту, но возвращался без добычи, с пустыми руками. Поначалу они донимали его расспросами, однако потом решили, что Архелай завел на стороне какую-нибудь красотку, и оставили в покое. А он, сидя на устланном шкурами ложе, в сотый раз описывал Орседике город: его дворцы и храмы, дома богачей и хибарки бедноты, театр, стадион для конных ристаний, рыночную площадь с десятками мастерских и лавок, где изо дня в день идет шумный, многолюдный торг, гавань с ее складами и доками, харчевни, постоялые дворы, молельни для отправляющихся за море, грозные сторожевые башни, сады, виноградники, житницы и давильни, сановников и жрецов, философов, гетер, чужеземных купцов, солдат, ремесленников и землепашцев, бродячих фокусников и, наконец, просто нищих оборванцев – всю запрудившую улочки разноязыкую, пеструю толпу. Девушка слушала его с прежним неослабным любопытством, и Архелай чувствовал себя, точно Одиссей, повествующий о своих приключениях у царя феаков.
Орседика, в свой черед, рассказывала ему о потаенных охотничьих тропах; учила понимать язык лесных обитателей и различать скрытые свойства трав – целебных, ядовитых или колдовских, как волшебный моли, против которого бессильна даже могущественная чародейка Цирцея; описывала буйные игрища сатиресс и кентавров, смеялась над озорными проделками дриад, а иногда, снизив голос до шепота, посвящала в жуткие обряды Гекаты и жестокие забавы Артемиды.
Архелаю было с ней хорошо и покойно. Постепенно он сумел подружиться и с обоими ее стражами, для которых всякий раз прихватывал из города какое-нибудь лакомство. Так что скоро кабан сменил свое грозное фырканье на добродушное похрюкивание, а медвежонок ластился, как разрезвившийся щенок, и, задирая кверху лапы, позволял щекотать себе брюхо.
Дни бежали, словно ретивые кони в упряжке Времени, и однажды ночью между ними случилось то, что и должно было случиться, к чему равно стремились их души и тела. В любви Орседика оказалась нежной и кроткой, чего нельзя было предположить по ее задиристому виду, и, хотя не противилась его желаниям, в последнюю минуту оробела, будто птичка, не решающаяся покинуть гнездо. Но мягкая настойчивость Архелая победила ее смущение и помогла расправить крылья.
Между тем год повернул на зиму. Солнце ушло в созвездие Козерога, его лучи проблескивали сквозь облачную завесу тускло, как золото под ладонью скряги. Ночи стали прохладнее и удлинились. Из-за моря дул сердитый Борей, все чаще напоминая о топливе для очагов. Дубы и вязы роняли в траву пожухшие листья. Даже источник, поддавшись всеобщему унынию, не звенел больше прозрачной, чистой трелью, а двигался как-то сонно и вяло. Дриады погрузились в дремоту, свернувшись калачиками в дуплах, а старые силены маялись ломотой в костях и, кряхтя, натягивали овчинные шубы.
Орседика сидела, пригорюнясь, у своего облетевшего дерева, и это подвигло Архелая высказать то, что уже давно зрело в его сердце. Он хочет увезти ее в город и сделать своей женой. К его удивлению, Орседика согласилась не сразу и как будто совсем не обрадовалась, так что царский зодчий почувствовал себя задетым – он несколько иначе воображал эту сцену. Однако потом решил, что ее печалит предстоящая разлука, не только с друзьями – всей привычной жизнью. Не зря ведь даже по свадебному обряду девушке положено плакать, покидая отчий дом. Но Орседика не плакала, а только отвернулась, когда Архелай завалил большим камнем вход в пещеру. Кабан и медведь с беспокойством следили за приготовлениями хозяйки и, словно чуя недоброе, ходили за ней по пятам. Архелаю было совестно читать в их глазах немой укор, точно он кого-то обманул или обидел, однако взять их с собой не мог. Он отошел в дальний конец поляны и оттуда смотрел, как Орседика, опустившись на колени, шепчет что-то, уткнувшись лицом в лохматые шкуры. Потом она поднялась, отряхнула с одежды приставшие листья и молча забралась в седло впереди Архелая.
До самой опушки они не обменялись ни словом, но когда выехали на дорогу, ведущую к городу, девушка тронула зодчего за плечо. Вид у нее был необычно серьезный.
– Послушай, Архелай, я очень тебя люблю и постараюсь научиться жить, как принято у людей. Но на душе у меня тревожно. Ведь я – не человек, а союзы между существами разной природы непрочны, даже детям не под силу их скрепить. Потому что богам не дано понять смертных так же, как смертным – богов. Страсть связывает их лишь на краткий миг, и почти всегда это кончается плохо. Вспомни Ясона и Медею, Париса и Энону, Пелея и Фетиду...
Архелай засмеялся и привлек ее к себе.
– Оставь свои страхи, глупенькая! Их любовь была ненастоящая. А наша одолеет все препятствия, как у Орфея с Эвридикой. Ей даже Стикс не преграда. И я клянусь, что никогда тебя не обижу.
Орседика кивнула.
– Боги – свидетели твоей клятвы. Но если ты не сдержишь слова, или я сама почувствую, что стала тебе чужой, вернусь обратно в лес и больше мы не увидимся.
Архелай тряхнул кудрями: влюбленные самонадеянны и беспечны. Они легко воздвигают сияющие химеры, принимая желаемое за действительное.
– Такого не случится!
Опьяненный близостью нежного молодого тела, он взял ее голову в ладони, прижался губами к мягким губам. И Орседика прильнула к нему, как ручеек, подхваченный океаном; все тревоги и горести были забыты. Конь осторожно ступал под сдвоенной ношей, и встречные путники провожали целующуюся пару завистливыми взглядами. Мальчишки глазели на них, разинув рты, мужчины вздыхали ревниво, и даже седовласые старцы, чья пора давно миновала, прятали в бороды улыбки.
Вопреки опасениям Архелая, Орседика быстро освоилась в новом положении. И его жизнь тоже переменилась – не круто, но в тысяче обыденных мелочей, которых по отдельности даже не заметишь. Дом, прежде довольно безалаберный и запущенный из-за его частых отлучек, преобразился ее стараниями. Теперь повсюду был порядок и уют, оружие и дорогая утварь начищены до блеска, по комнатам не бродили охотничьи собаки и рабы не слонялись больше без дела, а вороватый управитель совестился таскать припасы из кладовой. Гестия, богиня-охранительница домашнего очага, благосклонно взирала на хлопоты маленькой хозяйки, и в уголках ее мраморных губ играла легкая улыбка. Правда, Архелай поначалу не мог привыкнуть, что его самовластию пришел конец, и, кроме андрона, есть еще гинекей – женское царство, недоступное для мужчин. И бывало, в разгаре шумной дружеской пирушки спохватывался и умолкал, как отец у постели захворавшего ребенка, боясь, что их буйное веселье расстроит или смутит Орседику. Царский зодчий боготворил жену, называл ее своей лесной зорькой и пропускал мимо ушей желчные словечки приятелей. Бедняг можно только пожалеть: пусть отводят душу, если вместо Аспасии им достались Ксантиппы. Его любовь была огромна, окрыляла такой могучей силой, точно поднимала над землей, и сердцу делалось тесно в груди, как от страшной высоты, замирало дыхание. Порой, он даже боялся безмерности этого счастья.
В несколько месяцев Орседика расцвела и похорошела. От угловатой, голенастой девчонки не осталось и следа, теперь она могла бы украсить любой симпосий не хуже прославленной Фрины или Таис. И Архелая сжигало чувство брадобрея Мидаса, хотелось, чтобы все видели, каким сокровищем он обладает. Это было ново и странно. Прежде он имел многих женщин, в том числе знаменитых в Пергаме красавиц, любовью которых мог открыто похваляться, но быстро к ним охладевал. А вот собственную жену никому не может показать! Между тем в старину ни Приам, ни царь Алкиной, принимавший у себя Одиссея, не препятствовали своим супругам выходить к гостям. А Перикл так даже позволял наравне с мужчинами участвовать в философских диспутах.
И Орседика живо интересовалась его делами. В тихие семейные вечера Архелай рассказывал ей, как продвигаются работы, лепил из глины маленькие модели статуй, а однажды, поддавшись на уговоры, взял с собой на строительство, переодетую мальчиком.
Вышло очень забавно. Они дурачились, как дети, и целовались, спрятавшись за необтесанной глыбой мрамора. Потом Архелай повел ее осматривать город. С крепостной террасы он казался игрушкой на простертой ладони великана. По склону горы, как соты, лепились бесчисленные дома, тонкими руками расчерчивали синеву колоннады храмов и зеленые палочки кипарисов курились в перспективе дрожащего воздуха. Море вблизи берега было сплошь покрыто пестроцветной рябью парусов. От гавани по извилистой дороге с муравьиным упорством карабкались крохотные обозы, курчавя пыль, брели миниатюрные стада. Объемистое чрево Пергама день и ночь требовало пищи, и его спешили наполнить – тюками и бочками, мешками и амфорами, всем, что родит земля и воды.