Если акрополь был мозгом и сердцем города, средоточием духовной жизни, то рынок – его утробой. Здесь царила невообразимая толчея. Продавцы и покупатели, напрягая глотки, силились перекричать друг друга, торг велся разом на десятке языков и наречий. Между пышнобородых эллинов, облаченных в картинноскладчатые гиматии, сновали бритоголовые египтяне, обдавая змеиным прищуром узких глаз, мелькали по-птичьи яркие одежды азиатов. Варварские князьки, угостившись соком греческой лозы, отрыгивали сыто, горланили разудалые песни и с хвастливым шиком выворачивали мошну, скупая блестящие побрякушки для своих коней и наложниц. Зазывно смеялись жрицы дешевой любви. Звеня оружием, проходили царские воины. Не глядя по сторонам, пробегали рабы и носильщики с поклажей. Гуртовщики, остервенясь, бранили скот. И только рыночные служители в полинялых от солнца, запыленных и перепачканных мукой хитонах с невозмутимым видом взимали местовое и делали пометки на вощаных дощечках.
Чтобы не потеряться в толпе, Орседика крепко держала Архелая за руку, и ее горячие пальчики, подрагивая от возбуждения, царапали ему ноготками ладонь. Раскрасневшись, девушка смотрела на бурлящую вокруг незнакомую жизнь, где все ей было в диковинку, поражало и восхищало, пока Архелай, с серьезным видом, но посмеиваясь в душе, объяснял, откуда прибыл тот или иной товар, почему воск лучше закупать в Гелонии, а золото и меха – добытые в Рифейских горах, и какая выгода Пергаму от мены с другими странами.
Только правда, что всякая бочка меда имеет свою ложку дегтя – так и тут не обошлось без неприятности. Орседика прельстилась засахаренными фруктами и потащила мужа к лотку со сладостями, как вдруг рядом остановились роскошные носилки, из которых высунулся толстый перс с крашеной, завитой бородой. «Ты продаешь мальчишку? – на ломаном греческом спросил он Архелая. – Я дам хорошую цену!» И жирная, унизанная перстнями рука без церемоний ухватила Орседику за подбородок. Девушка вскрикнула и юркнула за спину зодчего. Архелай побагровел. Взгляд у него был такой, что несостоявшийся любитель мальчиков разом утратил охоту и, бормоча под нос не то извинения, не то проклятья, велел рабам нести его прочь, подальше от сумасшедшего грекоса. Но Орседика, напуганная и оскорбленная, едва сдерживала слезы, все удовольствие было испорчено, веселого настроения как не бывало. Чтобы утешить ее, Архелай накупил разных заморских безделушек, целую штуку переливчатой индийской ткани и, наконец, диковинного зверька, каких в Пергаме сроду не видали. Привезенный из Египта, он назывался кошкой и, если верить торговцу, у себя на родине почитался как божество, удостаиваясь после смерти бальзамирования наравне со священными останками царей. Зверек был такой забавный, что Орседика и думать забыла плакать и всю обратную дорогу улыбалась, прижимая к груди мурлычущий пушистый комочек.
С этих пор котенок сделался ее неразлучным спутником и с важной миной сопровождал хозяйку, когда она отдавала распоряжения по дому или возилась в саду, где выращивала всякие травы, составляя из них целебные мази, настойки и бальзамы, а ночами, сбросив надоевшую одежду, нежилась, нагая, при луне. В конце концов вторженец обосновался и на супружеском ложе, так что Архелай даже начал к нему ревновать и в шутку устраивал Орседике сцены: кто знает, на что способны египетские божества?
Так прошла зима. С каждым днем царский зодчий все больше привязывался к своей маленькой нимфе, прирастал к ней душой. Конечно, как между всякими влюбленными, между ними случались и размолвки, но то были мелочи, которые не могли надолго и всерьез омрачить небосклон их счастья. И все-таки иногда Архелай замечал, что как Орседика ни пытается это скрыть, ей не достает свободы, городские стены будто давят на нее и, подобно ручью, заточенному в каменный желоб, она тоскует по утраченному простору и прежней вольной жизни.
Как-то раз, уже в начале лета, Архелай был приглашен к жившему по соседству приятелю, скульптору Ликургу, на пирушку, которую тот устраивал в честь победы на состязаниях в колесничном беге. Ликург слыл искусным ваятелем, тонким ценителем красоты, однако больше гордился своими силой и ловкостью, наряду с привлекательной внешностью и богатством, снискавшими ему славу отменного любовника не только среди гетер, всегда охочих до щедрого клиента, но и женщин, чьи слабосильные мужья не умели потешить их на супружеском ложе. Гонки на колесницах были его страстью, и, получив высокую награду из рук самого царя – тоже заядлого конника, он не мог отказать себе в удовольствии отметить ее на широкую ногу. И теперь, возлежа на почетном месте, внимал расточаемым друзьями похвалам, благодушно усмехаясь в холеную бороду.
Застолье было на той счастливой стадии, когда вино развязало языки и взвеселило сердца, но еще не огорчило желудки, и каждый, не забывая себя, стремится сделать приятное другим. Впрочем, часть гостей, из числа менее стойких почитателей Диониса, уже покинула собрание, общая беседа начала потихоньку расстраиваться, а речи пирующих утрачивать логическую связность. Так, после очередного возлияния, дородный Оронт, владелец гончарных мастерских, втайне завидовавший Ликургу, почувствовал необходимость поведать о собственных подвигах, свершенных им некогда на поле брани. К тому его побуждало не только тщеславие, но также прелести устроившейся рядом хорошенькой флейтистки. Все более распаляясь, он скоро вошел в раж и, ухватив со стоявшего перед ним блюда ногу косули, принялся размахивать ею на манер дубинки, представляя сражение в лицах.
– Было это еще при покойном Эвмене, дядюшке нынешнего государя. Тогда нам крепко досадили галаты. Но и мы в долгу не остались. Что называется, задали жару! – от избытка чувств Оронт выпятил объемистое чрево и выпучил глаза. – Хотя поначалу, врать не буду, туго пришлось. Варваров-то – тьма тьмущая! Как наперли – тут оробели и лохаги, и таксиархи, даже сам наш полководец, муж доблестный и храбрый. А начальник их, роста громадного и обликом чистый зверь, знай, копьем поигрывает да бахвалится: «Я, мол, вас в рутовый листок сверну!» Не стерпел я такого срама. Помню, ринулся в самую гущу, человек семь опрокинул одним натиском коня. А хулителя – мечом по шлему. Рассек до седла. Он так и грянулся: голова пополам, мозги наружу...
Раззадорившийся Оронт так взмахнул косульей ногой, что забрызгал жиром белоснежный гиматий Ликурга. До сих пор тот слушал его разглагольствования со снисходительной усмешкой, однако теперь счел себя уязвленным. Все-таки деревенщина этот Оронт. Не умеет обходиться в приличном обществе. Зря он его пригласил. Люди станут говорить, что Ликург принимает у себя всякий сброд, лишь бы его славословили. Нужно поставить хвастуна на место.
– Ты лучше расскажи, – обронил он ехидно, – как в Пафлагонии перепил на поединке сатрапа – деяние тоже доблестное и великий подвиг.
Флейтистка хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Оронт побагровел и надулся, как Эзопова жаба.
– Да уж не хуже, Ликург, чем твои проделки с мальчишкой виночерпием, когда вы играли с ним в Зевса и Ганимеда. Ты, верно, и к женщинам проникаешь с тыла, будто презренный вор. Ни с одной порядочной копья не преломил – все гетеры да распутные бабенки, охочие дурить муженьков.
Теперь побагровел уже Ликург. Архелай, видя, что назревает гроза, поспешил вмешаться. Он питал привязанность к обоим: утонченному Ликургу, с кем приятно вести изысканные беседы об искусстве, и грубоватому Оронту, который, пусть звезд с неба не хватал, зато был добрым товарищем. Нельзя допустить, чтобы между ними разгорелась ссора.
– Полно вам, – сказал он примиряюще, – о вкусах и пристрастиях не спорят. По мне, каждый вправе поступать так, как ему по душе, если другому от этого нет ущерба. И не будем омрачать веселья глупой размолвкой. Ведь не радует нас, как бессловесных скотов, жизнь в одиночестве. Хорошее кажется еще приятнее, когда им поделишься, и беды тоже легче нести сообща. Для того и придумана совместная трапеза, где, поставив столы посредниками дружбы, ублажая других, мы и сами получаем удовольствие.
Но обиженному Оронту показалось, что Архелай принял против него сторону Ликурга. И, как это часто бывает, раздражение его выплеснулось на миротворца.
– Ты так складно говоришь о дружбе, Архелай, – начал он со всей язвительностью, на какую был способен, – на деле же поступаешь совсем не по-товарищески. Вот взять хотя бы твою свадьбу. Все уши нам прожужжал: женушка, де, у меня и умница, и красавица, Елена ей в подметки не годится – а мы только и сподобились, что увидеть кончик ее сандалии. Даже на брачном пиру как следует не погуляли. Когда стали петь эпиталаму, ты выскочил из опочивальни и заорал, что своим горланьем мы перепугаем невесту, а наутро выпроводил не солоно хлебавши. Хорош друг – нечего сказать!
Архелай смутился, поскольку в словах Оронта была доля правды.
– Ну что ты, дружище! Просто моя Орседика немного дикарка. Я ведь говорил: она воспитывалась вдали от людей и не привычна к нашим порядкам.
Однако Оронт надулся пуще прежнего.
– А мне сдается, причина здесь другая. Будь она и вправду тем сокровищем, что ты рассказывал, не стал бы ты ее от нас прятать. Совсем даже наоборот – так бы тебя распирало.
Архелай покраснел: Оронт невольно затронул самые потаенные его мечты.
А владелец гончарни продолжал, скривив толстые губы:
– Под свадебным покрывалом и уродина сойдет за красавицу, когда так замотана, что и носа не видать. Притом известно – в женщине все ложь и обман, а подлинный ее вид, без украшений да ухищрений, весьма непригляден. И тот, кто взглянул бы на нее поутру, только с ночного ложа, решил бы, что она противнее обезьяны. Поэтому и запираются они так тщательно, подальше от мужских глаз, пока толпа прислужниц готовит их, точно полководца к бою. Одна подвяжет госпоже фальшивую косу, другая стянет лентами отвислые груди, чтобы стояли торчком, третья – наложит на лицо поддельную красоту из баночек и скляночек, полных всякой дряни, на которую у глупого мужа выудили последние гроши.