Нет, годы и невзгоды, хотя было их достаточно, не согнули царского зодчего, превратив из цветущего мужа в одолеваемого недугами старика. Могучий храм его тела пустел и разрушался медленней, чем душа. Но широкие плечи незаметно ссутулились, словно под тяжелой ношей, поредевшие кудри заткала седина, а от носа к губам пролегли две глубокие горькие складки.
Архелай удивленно повел головой. Как же так получилось? Как вышло, что двадцать лет, вместившие столько всего, бесследно поглотило время? Иногда ему казалось, будто он прожил три совсем разные жизни – вернее, их прожили трое разных мужчин, ничуть не похожих один на другого. Первый был страстный охотник, ценитель подлунных благ, одинаково спорый на пиру и ложе. Второй – влюбленный и трепетный, как неоперившийся юнец, который боится поверить своему нежданному счастью. А третий... Все эти годы Архелай старался заглушить грызущую тоску: работал, кутил, воевал и снова изнурял себя работой. Он никогда не уклонялся от того, что посылала ему судьба, с равным терпением нес бремя забот, опасностей и славы. Был участником многих удивительнейших событий и с гордостью мог озирать творения своих рук, сознавая, что и его трудами величает страна, а Пергам из захолустной крепостцы вырастает в столицу одного из богатейших государств греческой Азии.
Орседику он не искал и не пытался вернуть, сразу приняв утрату как данность. Человек мудрый не обольщается самообманом, а честный имеет мужество смотреть в лицо правде. Виноват – на себя и пеняй. В прошлом ничего уже не изменишь и некому сказать: сделай так, чтобы этого не было! Такое не под силу даже бессмертным богам. А разбитая любовь – что треснувшая амфора: вино, если и не вытечет по капельке, лишится вкуса и аромата. Однако память об этой огромной любви, перевернувшей всю его жизнь, была еще жива, как долго не замирает эхо, когда породивший его звук уже растаял в горах. Она заполняла собой пустоту, образовавшуюся у него внутри с потерей Орседики, пустоту, которой не дано было возместить иному чувству. По лучшему в нем как бы прошла трещина. Правда, днем, в гуще дел, Архелаю почти удавалось о ней не думать. Зато в бессонную ночь, когда отступает все внешнее, суетное, он тщетно искал забвения, бродя из покоя в покой, среди мертвых улыбок статуй и равнодушного блеска зеркал. И часто в объятиях случайной подруги, утешительницы и пособницы одиноких, истомленный и пресыщенный продажными ласками, но так и не удовлетворенный, вдруг слышал ее смех, ощущал прикосновение маленькой руки, видел обращенные к нему по-детски доверчивые глаза. Они обжигали его душу, и тогда под изумленным взглядом гетеры Архелай торопливо натягивал гиматий и, оттолкнув ее, уходил, швырнув на еще не остывшую постель горсть монет.
Семьи он тоже не завел, хотя очень многие были бы не прочь породниться с придворным зодчим, и сам царь Аттал, на сорок седьмом году наконец-то связавший себя узами брака, смеясь, говорил, что ему негоже упорствовать, если даже царская твердыня пала, и он лично сосватает Архелаю жену не хуже своей Аполлонии. Но ни мягкая государева настойчивость, ни дружеские уговоры не могли поколебать его упрямства: Архелай обрек себя на одиночество, а свой род на угасание. Впрочем, последнее его, пожалуй, вовсе не занимало, поскольку дети зодчего – созданные им дворцы и храмы, их память куда долговечней забывчивых потомков. А еще есть ученики – юноши, с такой же безумной искринкой в глазах. Наконец, кроме того, единственного поступка, Архелай прожил достойную жизнь, ему не в чем себя упрекнуть. Далеко не всякий может этим похвастать.
И поскольку счастье мужчины – в сознании честно исполненного долга, соответствия своему уделу, он почти убедил себя, что счастлив.
Но сегодня проснулся от странного чувства. Сердце сжалось, горячей сухостью охватило гортань – и вдруг с неодолимой силой повлекло его в лес, на поляну, где у маленького грота плещет по камням ручей. Архелай сразу понял: это рок, ему не уйти. Он не стал будить рабов или тратить время на сборы, сам оседлал коня и еще до рассвета был в пути. Хотя подспудно, пусть и кляня себя за малодушие, надеялся, что Орседика давно покинула эти места, ибо даже через двадцать лет не представлял, как сможет с ней заговорить, просто взглянуть в глаза. А еще ему было больно при мысли, что ее тоже коснулась разрушительная рука времени, и он увидит поблекшую, уже старую женщину, увядшую до срока на своем одиноком ложе – в этом он был уверен – по его вине.
Удар обрушился на него внезапно, когда Архелай проезжал под нависшим над самой тропинкой корявым раскидистым вязом. Падая под тяжестью навалившегося сверху тела, он краем глаза успел заметить еще троих, которые выскочили из кустов: должно быть, сидели в засаде. Архелай не потерял сознания, но, оглушенный, не сразу сбросил нападавшего, и этим воспользовались остальные. Впрочем, скрутить его оказалось нелегко. Царский зодчий яростно отбивался, а в его закаленном походами теле было еще достаточно сил. Ему удалось расшвырять разбойников и, выхватив кинжал, ранить ближайшего в горло. Тот грянулся наземь, обливаясь кровью, хлеставшей между скрюченных пальцев. Но и трое против одного – соотношение неравное. Архелая опять повалили. Руки заломили за спину. Чье-то колено уперлось в хребет, запущенная в волосы пятерня рванула голову назад. Боль была невыносимой. Он чувствовал, что кости выходят из суставов, от напряжения корежатся и лопаются мышцы, но только глухо рычал. Архелай не боялся смерти, во всяком случае, усилием воли мог заставить себя принять ее как неизбежное. Хотя, конечно, мерзко и глупо, что тебя, пощаженного судьбой в открытом, честном бою, прикончит в глухом углу какой-то сброд. Но внезапно пронзила мысль: Орседика! Ведь он так и не успел попросить у нее прощения. Нельзя уходить, не раздавши долгов. И это помогло. Дождавшись, пока державшие его на мгновение ослабят хватку, Архелай притворно обмяк и ткнулся ничком. А когда их руки зашарили по его телу в поисках добычи, извернулся, как Протей, и снова стряхнул с себя. На этот раз он был безоружен, но ударом в пах сумел уложить еще одного разбойника. И тут кинжал второго по самую рукоятку вошел ему в бок. Архелай застыл, еще не чувствуя боли, но уже почти зная, что рана смертельна: он довольно их повидал на своем веку. Однако гордость и гнев требовали дорого продать то немногое, что еще оставалось в нем от жизни. Просто так они его не возьмут. Стиснув зубы, Архелай попытался принять оборонительную позу, хотя бы устоять на ногах. И застонал от бешенства: огрузшее тело отказывалось повиноваться, накатила тошнота, рот заполнился горькой слюной. Царский зодчий осел на землю. Значит, все-таки конец, сейчас его добьют... Как вдруг убийцы бросились врассыпную, крича от ужаса. Сквозь подступающий морок в Архелае шевельнулось слабое удивление – что могло их так напугать? Он с трудом повернул голову – небесный свод неподъемно давил на плечи – и мутящимся взглядом увидел: от опушки вперевалку бежит огромный седой медведь. Пасть его была оскалена, глаза налиты кровью. Разбойник истошно завизжал, когда взмахом когтистой лапы ему свезло лицо. Его сообщник успел пробежать еще несколько шагов – чтобы напороться животом на клыки выскочившего из подлеска вепря. В следующее мгновение в Архелая ткнулись два мокрых носа. Он вздохнул, выжимая из себя улыбку: «Вы немножко опоздали, друзья...» И уронил небесный свод в пустоту.
Волны с шумом разбивались о каменистый берег. Архелай слышал, как они накатывают и плещут, но сам был далеко, за тридевять земель. Он лежал на чем-то мягком и теплом, почти не чувствуя своего тела. Дивное, давно не испытанное блаженство: ты словно паришь в золотистом эфире, невесомый и свободный от всего. И впервые за много лет в его душе был мир с самим собой.
Неужели это и есть смерть?
Архелай не заметил, что спрашивает вслух. И вздрогнул, когда откуда-то сверху донеслось:
– Нет, любимый...
Теперь он должен был, как опаленный Икар, низринуться с высот в пламенеющее царство боли. Но благодетельный эфир продолжал укачивать его и баюкать.
Архелай открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Орседику.
В первое мгновение девушка показалась ему прежней – будто и не было между ними всех этих лет разлуки. Да ведь он забыл: нимфы не стареют! Но когда ее черты проступили сквозь царящий в гроте полумрак, вглядевшись внимательней, зодчий обнаружил и перемену. Орседика была похожа на деревце, в пору цветения очутившееся под снегом – он видел такое за Понтом, где весны суровы и холодны. Какой-то внутренний мороз сковал ее красоту, оледенил лепестки, отняв их свежую прелесть. Линия носа стала резче, губы поблекли. Истончившаяся кожа обтянула скулы: вместо ямочек на щеках теперь вырисовывались две морщинки. И груди ее, которые он так любил целовать, печально опустились, потяжелели, как забытые на ветке плоды, в тщетном ожидании, что их сорвет хозяйская рука. Выходит, горе не щадит и тех, кому боги даровали вечную молодость...
Для Архелая это было последней каплей. Что-то стиснуло горло, подступило к глазам – и хлынуло потоком, точно кровь, когда из раны выдернут нанесший ее кинжал. Он рыдал взахлеб и не мог остановиться. Он рвался прочь от мягких женских колен, на которых лежала его голова, нежных рук, обвивавших шею. Но они держали крепко. Пока вместе со слезами из души его не вымыло всю боль и горечь, копившиеся там долгих два десятилетия. И тогда, обессиленный, как младенец, он солеными губами припал к коричневому бугорку ее соска.
– Я не мог умереть, не испросив у тебя прощения.
В ответ Архелай почувствовал короткий трепет – как если бы целовал ее в обнаженное сердце – и знал его раньше, чем прозвучали слова.
– Ты не умрешь, любимый, и я давно тебя простила. – Орседика улыбнулась, будто оттаяла изнутри, растопив лучиками этой улыбки то холодное, что сковывало до сих пор ее черты. – А теперь постарайся уснуть. Я промыла твою рану и смазала целебным бальзамом, но, чтобы силы вернулись, нужен отдых и время.