Перед ней на миг возникло в ночи лицо Селима, а затем снова все накрыла тьма.
Она прислушалась.
Лаяла собачонка Оори.
– Помоги… – из пересохшего горла сквозь потрескавшиеся губы последней капелькой оставшейся силы упало слово.
Лай стих, но тишина не вернулась. Послышался звук вроде шелеста листьев на ветру.
Нет, постойте, сейчас зима, белый камуфляжный маскхалат для снега. Ни травы, где можно спрятаться, ни листьев, шепчущих ветру.
Шепот.
– Она жива?
– Не знаю.
Женщина шепчет по-русски.
Еще один голос – тоже женщина, или богиня.
– Пожалуйста, – еще одна капелька силы ушла, но сейчас она видела Селима с его широкой кривоватой улыбкой. Попыталась коснуться, не дотянулась. Неужели это Огушин, собирательница душ, или девятихвостый лис Кумихо? Она больше не могла различить реальность и бред. Оставались силы только на то, чтоб надеяться:
– Прошу, собачонка Оори, соединяющая влюбленных в разлуке…
Тьма сгустилась
– Прошу, небесная дева Онэули, покровительница сирот, прошу, Сестра Солнце и Братец Месяц…
– Прошу, хотя бы на миг…
– Дайте мне увидеться с родными…
– Вы были… близки? – спросила врач.
Солдат открыл рот, снова закрыл. Его глаза смотрели вдаль, сосредоточенные на чем-то невидимом.
– Извините, – сказала врач. – Глупый вопрос.
Солдат кивнул. Врач поняла его как «Да, мы были близки», а не как «Да, глупый вопрос».
Дыхание женщины стало затрудненным: серия резких вдохов-выдохов, затем более медленных и снова резких.
– Теперь недолго, – сказала врач. – Простите.
Солдат достал из кармана своей формы затрепанную записную книжку. Врач склонилась, чтобы посмотреть на нее.
– Ее дневник?
– Ее снайперская книжка.
– А, вижу…
Фамилия капитана Кривый, он украинец.
– Возраст?
– Девятнадцать, – ответила она. Совесть кольнула: вранье.
– Национальность?
– Узбечка, – снова укол, слабее.
– Почему хочешь на фронт?
Она не ожидала этого вопроса. Такой вопрос не задали бы мужчине. Или русскому.
Она пробежалась мысленно по списку правдоподобных вариантов лжи, и остановилась на частичной правде:
– Я хочу быть снайпером.
Капитан поднял взгляд от своих заметок. Льдисто-голубые глаза вперились ей в лицо.
– Снайпером? – сказал он. – А что ты разглядишь своими… – он прищурился, передразнивая ее черты.
Она посмотрела в спекшуюся пустыню за окном. В отдалении ехал в их сторону грузовик, поднимая облако пыли позади. Она показала в том направлении.
– Номер машины 43-11. – И вновь посмотрела на капитана.
Капитан встал, подошел к окну. Посмотрел на приближающийся грузовик, сощурился, на сей раз чтобы сосредоточить взгляд, высунулся из окна.
– Я вижу 11, – медленно сказал он. И после паузы: – Да. 43-11.
Он вернулся за стол, зачеркнул строчку в своем блокноте и написал другую.
– Годишься, – сказал он, а потом крикнул: – Следующий!
Рука женщины напряглась, слегка дрогнула. Солдат вложил снайперскую книжку в ее ладонь. Еще одно дрожание.
Врач прислонилась к дверному косяку. Дерево скрипнуло. Солдат поднял голову.
– Целый час ее выносили с берега, – сказал солдат. – Две сестры из медсанбата. В темноте. Под вражеским огнем. – Он покачал головой. – А потом еще тащили ее в дивизионный госпиталь, три километра.
Он коснулся своей груди, две медали звякнули.
– Что я ни сделай, мне с ними не сравняться.
Рука доктора шарила в кармане кителя. Пальцам нужно было что-нибудь – сигарета, скальпель; она теребила шов в кармане, скручивая волоконца ткани в шарик. Резать и шить легко. Слушать трудно.
Она посмотрела на книжку.
– Я запомню ее имя. Героев нельзя забывать.
Солдат поднял голову, посмотрел врачу в глаза. Она увидела в его взгляде сомнение, которое кристаллизовалось в решение.
–Это не ее настоящее имя, – медленно сказал он и вновь посмотрел на умирающую.
Врач посмотрела тоже. Сравнила черты умирающей и солдата, натренированный взгляд отметил различия.
Она потянулась за снайперской книжкой, с уважением перевернула страницы. Места: Сталинград, Курск, Смоленск. Даты: последняя – декабрь, 1943. Звания: шарфюрер СС, фельдфебель, гауптман. И на последней странице – набросок собачки и надпись не кириллицей и не арабской вязью. Она посмотрела в потолок, потом резко повернулась к солдату.
– Кореянка?
Солдат кивнул.
– Выдавала себя… – Пауза. – За казашку?
– Узбечку, – тихо сказал солдат.
– Тридцать седьмой? – спросила врач. Понизить голос в тон солдату вышло само собой, подавить желание оглянуться, нет ли кого за спиной – с трудом.
Солдат глянул вверх.
– Мало кто об этом помнит.
Врач не ответила.
– Мой дед баранью самсу продавал на станции, – сказал солдат. – И как-то поезд со ссыльными проезжал. Они уже месяц как из Владивостока следовали.
Пальцы врача шарили в кармане. Она прикусила губу.
– Остановились, чтобы мертвых в пустыне похоронить. Ее мать была среди них. Ей было тринадцать, круглая сирота… Дед привел ее в наш кишлак. Приняли в семью.
Селим вышел из военкомата, счастливо скалясь.
– Получилось! – крикнул он. – В школу снайперов попал. Тебе спасибо.
Она вдохнула.
– Ты им сказал?..
Он мотнул головой.
– Что ты. Не такой же я дурак. Как бы я сказал: «Да, товарищ капитан, одна мелкая девчонка научила меня охотиться»? Они бы тут же врача позвали, мою голову смотреть.
– Я не мелкая, Селим, – твердо сказала она. – Мне весной восемнадцать, и я тоже пойду добровольцем. Я попрошусь к тебе в часть, и мы снова будем вместе.
Его лицо помрачилось.
– Они не возьмут тебя. Извини.
– О чем ты? – она уперла руки в бока. – Они берут девушек!
– Они не берут корейцев, – прошептал он. – У них есть список неблагонадежных, которым можно только в обслугу: крымские татары, немцы, чеченцы.
Он посмотрел вниз, раздавил комок грязи сапогом, снова посмотрел на нее.
– Корейцы тоже. Прости.
Она не ответила, только глаза блеснули – совсем как ствол дедушкиной «мосинки». Совсем как тогда, на годовщину ее принятия в семью, когда, возвращаясь в кишлак с газелью и двумя зайцами на арбе, которую тянул ослик, она сказала на слишком чистом каракалпакском:
– Я вырасту, Селим, и тогда мы поженимся.
Врач привыкла к тишине, солдат – нет.
– Хотите верьте, хотите нет, но стрелять меня научила она.
Врач ничего не сказала. Снова перелистала уважительно снайперскую книжку.
– Да что это я, конечно, вы верите, полковник… Большинство людей…
– Большинство людей не командует военным госпиталем, – сказала врач. – Большинство не видело, из чего сделаны солдаты.
– Ну да. Вы же хирург.
– И это тоже, – шепнула она.
Прибывал поезд. Дым из его трубы редел, пыхтенье двигателя замедлялось.
– В этом смысла никакого, – сказал дядя Цой. – Во-первых, сейчас нет войны; японцев побили на Халхин-Голе, они не вернутся. Во-вторых, даже если бы вернулись, с чего бы мы им помогали? Мы сбежали от них из Кореи. А в-третьих, зачем переселять всех? Можно просто арестовать кулаков, таких, как Пак. – Он вздохнул. – Нет, это какая-то ошибка. Кто-то неправильно понял товарища Сталина, и когда все выяснится, поезд направят обратно. Надеюсь, не слишком поздно для сбора яблок.
Он посмотрел вверх и заметил, что племянница на него не смотрит. Она смотрела на приближающийся поезд.
– Это невежливо, – сказал дядя Цой. – Надо слушать, когда старшие говорят.
Она рассеянно кивнула.
– Ты что, поездов никогда не видела? – дядя Цой проследил ее взгляд.
Его лицо потемнело.
– Это не пассажирский поезд, – прошептал он. – Нас повезут в вагонах для скота. За десять тысяч километров.
Они ждали поезда в молчании.
Подошел человек, по виду – русский.
– Гражданин Цой? – выкрикнул он. – Который тута гражданин Цой?
Дядя Цой выпрямился.
– Видишь, – сказал он. – Кто-то понял, что это ошибка.
Он повернулся к русскому и поднял руку.
– Я Цой, – сказал он громко.
– Пройдемте со мной, – сказал русский вежливо.
Дядя повернулся к ней.
– Иди найди свою мать.
– Только вы, – сказал русский.
Поезд встал. Двери вагонов разъехались с грохотом.
– Все в вагоны! – заорал солдат с платформы.
Она смотрела, как дядю Цоя уводят прочь от поезда, мимо шеренги вооруженных солдат, пока мама не потянула ее за руку.
Она повернулась. В угольно-черных глазах мамы стояли слезы, бежали по ее щекам, бледным, бледней, чем когда-либо.
– Пойдем. Надо идти, – сказала мама. Кашель вырвался прежде, чем она успела прикрыть рот.
Они молча погрузились в вагон, нашли, где сесть. Потом загнали еще людей. И еще.
И наконец, по свистку, двери с тем же грохотом закрыли, и поезд тронулся.
– Братик мой, – прошептала мама.
Она прижалась к матери сильней. Они обе были слишком взрослыми для веры в собачонку Оори, но она решила, что никогда не вырастет настолько, чтобы перестать надеяться.
– Видишь цель? – спросил дядя Цой.
Ее голова склонилась над ложем дядиной берданки в маленьком кивке.
– Во что ты целишься? – спросил он.
– В большую шишку.
– Неправильно. Выбери чешуйку. Одну чешуйку на шишке. И целься в нее. Поняла?
Она снова кивнула.
– А теперь вдохни, выдохни, и на выдохе нажми на спуск.
Она нажала на спуск, лишь слегка дрогнув перед тем, как раздался выстрел и приклад ударил ее в плечо. Шишка дрогнула на ветке, но не упала.
– Еще две вещи, – сказал дядя Цой. – Во-первых, жми на спуск так медленно, чтобы выстрел был для тебя неожиданным. Поняла?
Она кивнула.
– А вторая?
– Потянись к своей цели, – сказал дядя Цой. – Кто-то представляет себе, что протягивает руку и касается ее. Кто-то говорит с целью в своем сердце. Кто-то просит прощения за выстрел. Чтобы попасть в цель, ты должна как-то быть к ней нера