Мертвящая тоска, что заполняла грудь, распространилась на все тело. Я чувствовал, как от тоски и отчаяния замерзает сердце и холодеют, как у мертвеца, руки. И что же… мне суждено никогда-никогда не встретить Ту, Единственную?.. Ту, которая предназначена для меня?.. И я буду, как и все, жить с женщиной, предназначенной для другого?
А та, которая рождена быть моей половинкой, выйдет замуж за чужого и будет с ним мучиться… ну, даже если не мучиться, то ей предстоит «притираться», как говорят умудренные жизнью старики, сглаживать острые углы, вместо того, чтобы найти того, у которого на месте именно тех углов выемки? То есть меня, меня!..
Стало душно, я задыхался, ускорил было шаг, он сам ускорился, потом остановился и ухватился за ствол дерева. Но как она отыщет меня?.. Нет, это я должен искать!.. Это в мужской природе искать. Искать и искать.
В то время, когда я был подростком, девственность невесты даже не оспаривалась, это было всегда само собой разумеющимся. А вот когда мне уже стукнуло время заводить себе пару и вить гнездо, тогда уже появилась та встревоженная фраза, которая обобщенно звучала так: «Люська, а ты честная?»
Помню, я сразу придрался к словам, с пеной у рта утверждая, что целостность девственной плевы и честность нельзя ставить на одну доску, это не одно и то же, ведь девственница может предать и бросить так же просто, как и с порванной плевой, а женщина, у которой побывали мужчины, может быть преданной и любящей, что должно быть для нас, мужчин, намного важнее.
Со мной, естественно, мужчины яростно спорили, зато женщины слушали с горящими глазами и растопыренными, как у коров, ушами. Понятно, что я, в отличие от сверстников, старательно «доставал» и штудировал ходящие по рукам ветхие машинописные экземпляры вышедших на проклятом Западе книг о технике секса, методах обольщения и доведения женщин до оргазма. Все это, естественно, тут же применялось на практике, в результате я только девственниц насчитал двадцать девять, превращенных мною в полноценных женщин, причем из них трое оказались за двадцать лет, а две и вовсе за двадцать пять, хотя и фигурами, и мордашками, и характерами были просто прелесть. Просто осколки той старой эпохи, когда довлело строгое правило: ни поцелуя до свадьбы!
Аборты, аборты. Никто не знал презервативов. Сперва их называли гондонами. В смысле, презервативы так называли. Хуже того, женщины не знали даже, что существуют дни, когда можно забеременеть, это примерно с девятого дня после начала месячных по пятнадцатый день, а в остальные – хоть ты лопни, ничего не получится, но все действовали наугад, все страшились, однако все шли на риск.
Невежество наше было столько дремуче, что аборты были нормой. И до безопасного секса было еще несколько десятилетий.
Читаю много, читаю жадно. Уже успел заметить, что в трети книг про войну обязательно есть эпизод, когда главный герой седеет за одно мгновение. Вот только что этот восемнадцатилетний парень был черноволосым, как ворон, и вдруг, столкнувшись с чем-то ужасным, стал белым, как снег. В смысле, волосы его побелели, как снег.
Еще каждый из героев обязательно с «непокорной челкой на лбу».
Возможно, это отголосок того времени, когда старые литераторы либо вымерли, либо сбежали с белой армией за рубеж, а новые писать хотят, но не умеют. Потому и такое обилие штампов, одинаковых мест, буквально переписанных друг у друга.
Но это не так, просто все пользовались одними и теми же рассказами про войну, выбирали одни и те же эпизоды, хватали и пользовались одними и теми же сравнениями. Что значит, какой-то вкус все же был: выбирали достаточно яркие образы.
Но вся беда в том, что их выбирали все.
Да, о здоровом образе жизни, сыроедении, йоге, контроле за пульсом, дыханием, кровяным давлением, об умении управлять некоторыми процессами в организме, которые для простого человека всегда неконтролируемы…
Хорошо бы продолжить вот так и остаться молодым и здоровым… вечно. Правда, вечно не получится, но можно вдвое продлить здоровье и молодость в сравнении с одногодками. Те будут стареть, а я, вот такой замечательный, нет, будут завидовать, показывать пальцем.
Проблема вырисовывалась медленно, очень медленно, пока не встала во весь рост, заслоняя все остальное. Остаться сыроедом-вегетарианцем – это резко снизить свой наступательный потенциал. Вегетарианец – да, живет в ладу с природой и окружающим миром, но вегетарианцы никогда ничего не изобретут, не сделают открытие, не совершат революцию. Для всего этого нужен накал, страсть, излишек энергии, что выльется во что-то такое, что больше, чем просто необходимо для спокойной и здоровой жизни!
Вегетарианец просто растягивает отведенный ему срок жизни, как резину, но и он помирает, а мясоед сжигает жизнь быстрее, но на излишке высвобождающейся энергии придумывает колесо, паровую машину, самолеты, холодильники и телевизоры, в то время как у вегетарианца мышление занято только собой любимым, оно следит, чтобы хозяин ничего не съел вредного, чтобы ничто не мешало растягивать жизнь как можно дольше.
Но если бы такой образ жизни позволил жить вечно, я бы не задумывался, остался бы вегетарианцем. Если бы срок жизни продлился на порядок, то поколебался, и тоже, наверное, согласился: ради жизни в шестьсот-семьсот лет можно, видимо, посидеть и на травке. Но если прибавка будет всего в десяток лет, правда, при хорошем здоровье, но придется отказаться от творчества, от спасания мира, от революций и переворотов, от изобретений… ну чего-нить еще, не знаю, от великих открытий, за что мое имя войдет во все школьные учебники…
Мама удивилась, видя, как я жарю на сливочном масле яичницу с ветчиной.
– А травку что, уже не будешь?
– Буду, – ответил он. – Как приправу. И если попадется под руку.
Она вздохнула с облегчением.
– Ну и хорошо. Будешь как все люди.
Вот уж нет, подумал я молча. Я лучше всех. И докажу. Но для того, чтобы мог начать доказывать, должен жрать мясо, приправлять перцем, аджикой, пить крепкий кофе, жить на пределе, обеспечивая на этот раз не идеальное здоровье, а идеальную работу мозга. И пусть в конце концов испорчу желудок и посажу печень, но если я к тому времени что-то совершу или хотя бы начну совершать, то все эти нарушения режима будут оправданны. Нам неважно, сколько лет жил Коперник и как питался, нам важно то, что он совершил.
Появились «змейки», которые через десяток-другой лет заменят на слово «молнии». На «змейках», то есть «молниях», начали делать рубашки, куртки, наконец – брюки. Во всех юмористических журналах изощрялись на тему, как вот «молния» сломалась, и этот дурак, этот непроходимый идиот, что вместо привычных пуговиц решился вшить в брюки эту дурацкую западную «молнию», попадает в пикантную ситуацию…
Целое поколение юмористов заполняло страницы юмористических и не очень журналов, были задействованы карикатуры, юморески, эпиграммы, частушки, даже песенки, однако… однако прогресс остановить не удалось.
Хоть и очень старались.
Сегодня идем по улице, я вздрогнул, видя, как навстречу движется солидный мужик, на шее огромная странная гирлянда из бумажных рулонов, опускаясь чуть ли не до колен. Мужчина идет гордый, свысока посматривает на окружающих. Я с недоумением спросил у Шурика Тюпы, школьного и вообще приятеля:
– Что тащит-то?
Как более нахватанный, он объяснил:
– Туалетная бумага.
– Что?
– Туалетная, – объяснил он. – Ну, которой задницу подтирают.
Я не понял, переспросил:
– Но… зачем? Все ведь… газетами…
– Разврат, – сказал он с неодобрением. – Уже и бумагу начали выпускать особую!..
– А чем она особая?
– А хрен ее знает. Буквов, наверное, нету.
Мужик прошел мимо, важный, как барин. На него смотрели уважительно, завистливо. Туалетную бумагу, как потом я узнал, надо по блату, в огромных очередях, ибо туалетная бумага – это другой уровень жизни, это вроде дворянства, а то и княжества. Ведь остальные простолюдины, как вот я, пользуются вырванными страничками из старых книг и учебников. Газеты намного лучше, там бумага тоньше, а уж туалетная… это вообще черт знает что такое, это же разврат какой-то: выпускать бумагу только для подтирания задниц!
Да и стыдно наверняка такую бумагу покупать. Я бы сгорел со стыда заживо.
Здоровому человеку хватает сутки поспать, чтобы отдохнуть от любой, самой тяжелой изматывающей работы. Я отдыхал после работы в горячем литейном цеху по дороге домой. Выходил, едва волоча ноги, с усилием держа спину прямой, а плечи развернутыми, нельзя же мужчине выказывать слабость, тащился домой, мне двадцать минут пешком, и за время дороги усталость выпаривалась, выветривалась. Я подходил к дому свеженький, полный сил и до кончиков ушей заполненный энергией. Какой отдых? Уже отдохнул, надо работать, мне ведь предначертано перевернуть мир…
Отпуска в целый месяц или пусть даже в две недели придумали как отдушину, чтобы человек, ненавидящий свою работу и знающий, что эта мука уже до конца жизни, хотя бы раз в году получал возможность отстраниться от нее, не видеть ее, вообще уехать в другое место: купаться на море, пить с бабами в доме отдыха, которые точно так же вырвались с ненавистной работы и оттягиваются по полной, спеша заполнить все отпускные дни «тем, чтобы было что вспомнить».
У меня ни разу не было такой работы, чтобы я ее ненавидел. К тому же твердо знал, какую работу ни выбираю, это все временное, мне суждено нечто великое, а вот сегодняшняя останется лишь приключением в прошлом…
Помню, как поразил фильм про войну, не то французский, не то итальянский, где профессор берет автомат и идет в партизаны. Невероятно – профессор! Для нас профессор – это всегда седой старичок с бородкой клинышком и белой «профессорской» шапочкой, абсолютно не знающий ничего, кроме науки, не представляющий, с какой стороны браться за молоток…
Но вот и в наш мир вошло незнаемое дотоле слово «ученые», уже не как нечто заоблачное, а как реальное, земное, что ходит по той же земле, ест тот же хлеб и даже, жутко подумать! – хватает и пользует женщин, как и просто люди. Более того, эти ученые из чудаковатых одиночек превратились в нечто массовое, о них заговорили, они начали помимо своих заумных журналов выпускать и популярные вроде «Науки и жизнь», «Химии и жизнь» и множества подобных, в которых излагали взгляд на мир, постепенно навязывая нам иное понимание, иное отношение…