Николаю Горбачеву, проректору ВЛК, одновременно подполковнику артиллерии, это тоже казалось нелепым, он привык рассчитывать траектории артиллерийских снарядов и считал артиллерию богом войны. Начало книги его зацепило, а дальше у меня написано так, что не отпустит любого, будь это полковник, домохозяйка или школьник.
Я был принят на ВЛК. Подчеркиваю, несмотря на указание сверху не принимать. Тем самым было показано, что и партийная машина не всесильна, сильные люди могли выстоять, а прошедший войну Николай Горбачев был очень сильным человеком и мог вступиться за совершенно незнакомого человека уже только потому, что считал того правым.
Не зная, что я «крамольный» и только чудом попал на ВЛК, наши члены партии предложили меня в секретари партийной организации, но руководство мудро сочло такое слишком уж большим вызовом партийной бюрократии Москвы, умело подготовило и провело собрание, в результате секретарем избрали Мишу Казидуба, хорошего и сильно пьющего, что еще больше придавало ему симпатии, поэта из Украины.
Общежитие Литинститута располагается на улице Добролюбова, дом одиннадцать, старинное шестиэтажное здание с очень высокими потолками. Пять этажей отданы студентам, шестой – слушателям Высших Литературных Курсов. На шестом этаже всего сорок комнат, это число задает количество принимаемых слушателей: сорок человек.
Потому же и ведут этот набор от начала и до конца в течение двух лет, потому что новых могут набрать и поселить только тогда, когда эти освободят помещение.
Шестой этаж – элита. Уже по тому, что каждому по комнате, в то время как на этажах ниже студенты живут по двое. Кроме того, у нас стипендия – триста рублей в месяц, это при зарплате рядового инженера в сто двадцать.
Чуточку вернемся, первый день в общежитии Литинститута начинался тоже очень-очень интересно. Я не стал бы о нем упоминать, хотя я и там герой и красавец, что естественно, ну вот такой я. Однако эту стекляшку отберем потому, что она необходима, как очень-очень характерная деталька того времени.
Последний день августа, завтра уже первое сентября, идет 1979 год, начнутся занятия, а сейчас я торопливо сложил вещи в отведенной мне комнате, спустился вниз, надо успеть что-нить купить на ужин. В холле молодые парни, сильно поддатые, пытаются прорваться по лестнице наверх, их удерживает старушка-вахтерша, еще несколько студентов вызвали лифт и ждут, когда спустится. Ну не могут наши будущие поэты и писатели подниматься по лестнице! Целых пять этажей для студентов в шестиэтажном здании!
Вахтерша кричала возмущенно:
– Возвращайтесь в свое общежитие!.. У вас там что, своих девушек мало?
– А мы хотим поэтес, – нагло ответил один, крепкий красномордый парень громадного роста. – Они у вас тут все раскованные, свободные…
– И умелые, – добавил второй и захохотал. – Очень даже…
– Уходите!
– Мамаша, не шуми…
Несколько бледных парней стоят наверху, прижимаются к стенам, никто не решается пикнуть. Вниз сойти боятся, хотя явно намеревались выйти на улицу. Только один, крепкий, как бычок, черноволосый, с курчавыми волосами, сбежал по ступенькам и крикнул гневно:
– Да как не стыдно разговаривать так с уважаемой женщиной?
Говорил он с сильным кавказским акцентом.
– Да пошел ты, чурка!
Черноволосый резко и быстро двинул его кулаком в морду. Тот, не ожидавший удара, завалился на своих дружков, но тут же выровнялся, заорал что-то грязное матерное. Я быстро сбежал и сбил с ног его соседа, потом развернулся и сшиб второго. Мы дрались вдвоем, затем еще двое парней сверху вступили в драку.
Схватка была жестокой, хотя мы вчетвером дрались против восьмерых. Кровью забрызгали кафельный пол, работяг избили и выбросили с крыльца. За последним с такой силой захлопнули дверь, что тот не успел убрать ногу, и ему перебили дверью голень. Кость хрустнула, как мелкая ветка, какие я ломал в тайге для костра.
Избитых пришлось забирать на двух машинах «Скорой помощи», но начавшийся скандал замяли, тем более что со стороны избитых работяг письменных жалоб не поступило. Там же в холле мы осмотрели друг друга: четверо, что бросились в драку за честь наших женщин, которых мы еще не видели, но все равно уже наших.
Черноволосый протянул руку.
– Сиявуш Сархан-оглы.
– Юрий Никитин, – ответил я, пожимая руку.
– Бадрутдин Магомедов, – сказал третий, светловолосый и голубоглазый с внешностью истинного арийца.
– Абдулла Шер, – назвался четвертый.
Мы посмотрели укоризненно на остальных, человек пятнадцать парней высыпало смотреть на драку, где мы дрались с толпой, но никто не осмелился нам помочь. За женщин Литинститута вступились, повторяю: Сиявуш – азербайджанец, Бадрутдин – кумык, Абдулла – узбек и я… украинец. В смысле, я прибыл от Украины, как Сиявуш от Азербайджана, Абдулла от Узбекистана, а Бадрутдин – от Дагестана. И – ни одного русского, хотя русских парней на лестнице, у лифта и на этаже выше стояло, со страхом наблюдая, еще человек, как я уже сказал, пятнадцать, если не больше.
С тех пор мы сдружились, нас начали называть четырьмя мушкетерами. Сиявуш как-то подсчитал, что из нашей четверки обязательно что-то общее у троих, а у четвертого – нет. К примеру, трое мусульман, четвертый – нет, трое поэтов, четвертый – прозаик, трое членов партии, четвертый беспартийный, трое с высшим образованием, четвертый – нет, у троих мальчик и девочка, у четвертого – две девочки… и так далее, до бесконечности. Даже трое черных, как жуки, а четвертый – светлокожий блондин, как и положено… кумыку.
А теперь та характерная деталь, ради которой поместил этот случай. Почему ни один из русских не вступился за женщин?
Со мной получилась, как всегда со мной получается, веселая штука: до меня в этой комнате жил самый хозяйственный человек во всем предыдущем выпуске, уже не помню, как его звали, энергичный такой украинец с полтавской фамилией. Он сообщил, когда я вселялся, что оставляет мне в подарок все хозяйство, которое он накопил за два года учебы: кастрюли, сковородки, тарелки, чашки и все тому подобное.
Как потом выяснилось, одних только сковородок оказалось штук тридцать: от гигантских чугунных, которые нужно поднимать двумя руками, до крохотулечек, где помещается одно перепелиное яйцо. Так что я первые два-три месяца все это хозяйство раздавал всем, кто изъявлял желание им воспользоваться: в первую очередь, конечно, Абдулле Шеру, знатоку Корана и Шекспира, прекрасному поэту и переводчику, а также прекраснейшему кулинару, что мы ценили, ясно, намного больше.
Мы – это Бадрудтин, Сиявуш и я, всегда торчали за спиной Абдуллы, когда он готовил сразу на четырех сковородках, и канючили: ну хватит, уже готово, пора жрякать, ну что ты там возишься, переготовится же…
Дело в том, что я – единственный во всем выпуске ВЛК, кто ни разу так ничего себе и не приготовил на этой кухне. Лишь в первые дни решил было сварить яйца, налил в кастрюлю воды, положил туда два яйца и поставил на огонь. Стоять там же на кухне и ждать – глупо, ушел в свою комнату, но в общаге не бывает так, чтобы дошел туда, куда направляешься, так что я зашел к одному, потом к одной, затем с кем-то что выпили…
С кухни наконец потянуло дымком. Я, уже забывший о поставленной на огонь кастрюльке, случайно шел мимо и тут увидел на огне оплывающую, как воск, раскаленную кастрюльку. Из нее вьется дымок. Подбежав, я увидел на дне два догорающих уголька.
– Ну что же никто не выключил? – закричал я.
На кухне у других плит находилось несколько человек. Кто-то ответил смущенно:
– Извини, Юра… Но кто же знал, что это не какое-то национальное блюдо…
С тех пор я уже не брался готовить, лопал то, что готовил Абдулла, а готовил он просто сказочно, потом кормился у студенток, а затем и у всяких разных москвичек: вдобавок к нехилой стипендии я много публиковался в московских журналах, брал на рецензии рукописи, успевал работать много, все это давало еще около семисот рублей в месяц, так что никому должен я не оставался.
Литинститут состоит из трех корпусов: здание для студентов, здание для Высших Литературных Курсов и столовая. По возрасту и внешности мы практически не отличаемся от студентов, но овеяны неким ореолом: ведь мы все уже писатели, даже члены Союза Писателей, молодая писательская элита, а после окончания этих двухгодичных курсов нас всех поставят директорами издательств и главными редакторами этих же издательств и литературных журналов, то есть уже сейчас мы – будущее литературное начальство, от которого зависит судьба их рукописей.
Просто неловко видеть в их глазах смесь ненависти, зависти и заискивания.
Первая лекция по литературе. Преподаватель, степенный седой профессор, неспешно читает что-то о языке. Я вслушался, насторожился, изумился, тихонько оглянулся. На всех лицах одинаковое выражение радостного изумления. По рядам пополз шепот: «Ого!.. Что он говорит?.. У нас бы за это не только выгнали, но и посадили…»
Это шептали и литовец, и грузин, и белорус, и казах. Уже потом я ощутил, что это и есть великодержавная русификация. Вроде бы никакого насилия, а всего лишь больше свободы здесь, в России. Там на местах двойной гнет: из Москвы и плюс свои местные царьки, а здесь можно и поговорить свободнее, и запрещенные книги почитать: для нас, слушателей ВЛК, большие льготы в области посещения закрытых отделов библиотек и всевозможных архивов. Вот так и утекают мозги из других республик в Россию, желательно в Москву. А в Москве потихоньку забывают свой язык, свою культуру…
Собственно, я уже не чувствую себя украинцем, после того, как украинцы от меня в испуге отвернулись, как эти подлые трусы в общежитии Литинститута, и еще после того, как Россия приняла меня на ВЛК, несмотря на посланные вдогонку из Украины указания.
Но все-таки симпатии к Украине тлеют, тлеют. И гаснуть не собираются.
Сегодня первое общее партсобрание всех коммунистов Литинститута, от вээлкашников