Пусть каждый русский участник последней печальной бойни скажет, имел ли он ясное представление о войне, когда попал на неё? Шёл ли он с тем, чтобы отдать свою жизнь во славу Родины? Тот же Яширо напутствовал воинов, уходивших блокировать Порт-Артур: «…Если у тебя оторвут правую руку — дерись левой. Если потеряешь обе — дерись ногами. Потеряешь ноги — дерись зубами и головой. Но ни одну секунду не думай о личных страданиях…»
А у нас? Рыдания, слёзы, письма, надрывающие душу мольбы… И что могла сделать хотя бы и безумная храбрость тех русских, которые действительно считали себя воинами и сынами своего отечества? И при чём тут магические зеркала Куроки?..[638]
В Варшаве, извещённый телеграммой из Вены, Надежду Александровну встречал сын Борис. Со времени их последнего свидания в Херсу прошло больше полугола. После четырёхмесячного отдыха в семействе Вейнбергов в Петербурге и у родственников в Петровцах Борис Викторович вернулся в родной полк. Произведённый в подполковники по армейской пехоте за участие в военной кампании[639], в гвардии он получил очередное звание капитана и был назначен командиром 4-й роты 1-го батальона[640]. Мать и сын провели вместе три счастливых дня, не предполагая, что эта встреча окажется последней в их земной жизни…
На следующий день по прибытии в Петербург Н. А. Лухманова отправила телеграмму единственному близкому ей в столице человеку — Ольге Штейнфельд: «Фонтанка 140, квартира 4. Очень хочу видеть. Жду страстную субботу до 12»[641]. Едва приехав, она уже куда-то спешила (после двенадцати), словно заметив, что в песочных часах её земной жизни струился теперь не обычный, а, увы, золотой песок…
Писательница сняла маленькую уютную квартирку на Ямской[642], где в окружении изящных китайских и японских безделушек принялась за обработку литературного материала, прибывшего багажом из Харбина и привезённого ею из Японии.
С начала мая на первых полосах «Петербургской Газеты», а с июня и «Петербургских Ведомостей» стали появляться её многочисленные репортажи о «Стране восходящего солнца»[643], воспоминания и рассказы о Маньчжурии[644], философские китайские сказки[645], социальные статьи о протестах общественного самосознания[646], инициировавших массовый террор против власти вообще и, как следствие, разгул бандитизма и погромы по всей России. Но стареющая писательница изменила бы себе, перестав интересоваться с высоты своего богатого женского прошлого взаимоотношением полов, хотя бы и с позиций нравоучительного, а вовсе не чувственного толка…[647]
На созыв 1-й Государственной Думы Надежда Александровна откликнулась серией публикаций в «Петербургской Газете»[648], пеняя российскому обществу:
…В революционном движении женщин арестовывали, ссылали и даже вешали наравне с мужчинами. Но её право избираться в Думу не признало ни одно из сословий[649]; …только в чёрном теле русский мужик был безопасен. И вдруг крестьянские представители потребовали в Думе «земли и воли»[650]; …растворяясь в народе, недовольные язвами жизни окрашивали горечью обид, протеста, требований наше общество. К какому пожару пришли мы теперь? Привычки молчать, гнуть шеи стали невозможны. С Манифестом 17 октября система зажима рта с критикой правительства должна рухнуть…[651]
Последнее в своей жизни лето Надежда Александровна провела в дачном Павловске, наблюдая вечный праздник веселящейся и ничего не желающей знать о революционных событиях столичной пресыщенной публики. «…В местном театре шла репетиция старой и чуждой теперь пьесы. В зал ползла беспросветно-серая тоска кошмара „Авдотьиной жизни…“[652]
…Но весть о роспуске Думы, о чрезвычайных мерах, нежелание каждого попасть под камень погромщика или казачью лошадь на улице, всколыхнули ярмарку тщеславия. И Павловск в первый раз был человеческим обществом, в котором проснулись гражданские интересы, осмысленные вопросы и ответы. Больше света, честного дневного для освещения времени и правды жизни…[653]
…Свобода в человеке будоражит мысли, сознание своего достоинства и совесть. Митинг приказчиков 16 июля в чайной об ущемлении их прав. В результате владельцы магазинов и лавок согласились на приостановку работы своих заведений в праздничные дни…[654]
…Чиновникам, защищающим существующий порядок, всегда более или менее хорошо жилось под защитой законов; они обезводились, привыкли к игу и стать на сторону правды, принять разумное, сознательное уважение права и порядка, не унижающих человеческое достоинство, уже не могут. Они говорят рутинным языком, шаблонно защищают затхлый, подгнивший порядок государственного устройства. Сами не верят в то, что говорят, и говорят только потому, что им самим было бы так спокойнее…[655]
Как сестра милосердия, познавшая на войне меру страданий людских, она в ярости от бессмысленности разгула насилия над человеком любого сословия.
…Террористы ищут свою жертву по фотокарточке, лично не имея ничего против неё. Убивают из принципа — за то, что ты солдат, полицейский, государственный чиновник, офицер! Идейная борьба переходит в безобразную бойню отдельных личностей. Обрушьтесь на убийц всем презрением, всем негодованием, которые они возбуждают…[656]
…Найдите талантливых людей, горячих, искренних, убеждённых, таких, которым поверят оголодавшие душой. Разве не духовный голод собрал революционеров в страшные боевые группы? Разве ими руководит не та же жажда справедливости в отношении меньшего брата своего?..[657]
Из писем Лухмановой к Базанкур. От 16 сентября 1906 года:
Дорогая Ольга Георгиевна!
Так как я всё ещё хвораю, доктора запрещают мне выезжать, то прошу Вас — приезжайте ко мне на пирог до четырёх часов. Всё время буду ждать Вас. К обеду не зову никого, потому что слишком устану, с шести вечера уже запрусь в своей комнате.
Чувствую, что мне серьёзно нужен полный покой как единственный верный путь если не к излечению, то хоть к улучшению. Целую Вас, желаю всего хорошего. Ваш старый друг Н. Лухманова.[658]
От 24 ноября 1906 года из Гельсингфорса:
Дорогая Оля!
Не нацарапаете ли Вы мне сюда письмецо? Хотя я знаю, что Вы самый занятой человек в Петербурге. Человек головоломка с 36-ю проектами зараз.
В моём финляндском сидении была бы адова скука, если бы целью моей не был полный отдых. Ни одного русского слова. Образованный лакей снисходит говорить по-немецки. Горничная — какая-то фурия, говорит очень много и, вероятно, очень мило, но на недоступном для нас финском диалекте. Улица благовоспитанна до тошноты. Правда, нет и хулиганов, и полное отсутствие горьковских типов, но уже зато и ни одного симпатичного или тем более элегантного прохожего. Искала среди женщин хоть одну Гедду Габлер[659], но всё безнадёжные финские м…. и не грациозны, и скверно одеты, и когда говорят, то, как все малоинтеллигентные люди, прибегают к массе жестов. В гостинице, где мы стоим, — табльдот[660] с музыкой. Я очень довольна тем, что это волей-неволей заставляет меня одеваться и переходить от копотного положения на костюмное.
Сегодня поеду к генерал-губернатору Н. Герарду. Как он примет меня и что из сего воспоследует — не знаю, но, во всяком случае, это будет мне развлечением.
Целую Вас, милая Оля. Вот уже три дня, как я не читаю газет и счастлива, что не слышу ничего ни о бомбах, ни об экспроприациях. Пишите Оля, да не жалейте чернил и бумаги. Передайте Вашему художественному другу мой очень тёплый привет. Целую Вас. Н. Лухманова. Каmp Hotel, комната № 58.[661]
На следующий день после посещения губернатора Надежда Александровна, принимая близко к сердцу беды жертв войны, хлопочет о жене чиновника (бывшего офицера), раненного в маньчжурских боях. Через редакцию „Петербургских Ведомостей“[662] она обращается к Красному Кресту с просьбой о возобновлении выплаты пенсии его жене — бывшей сестре милосердия Яковенко. Лишившись ноги в сражении под Ляояном, но обретя кормильца в лице любящего мужа, молодая женщина, по мнению чиновников, потеряла право на означенное пособие!
Пользуясь предоставленными возможностями, журналистка Лухманова с любопытством осматривает родильные дома, приют для детей, пункт детского питания, дом и библиотеку для слепых и посещает городской митинг по выборам женщин в финский парламент от шведской партии. Её острый взгляд подмечает многочисленные оттенки другого, более светского и цивилизованного уклада жизни местного общества, произрастающего из менталитета самого финско-шведского народа, стоящего на иной ступени нравственного развития. Она с сожалением отмечает, что Великое Княжество Финляндское — далёкая нам страна, в которой русский всегда будет чуждым и нежелательным пришельцем…