в годовщину Красной Армии в Саратове… Среди них оказался и 60-летний дворянин и офицер, историк военного искусства Александр Николаевич Де-Лазари[872].
А Дмитрию Афанасьевичу повезло ещё раз. Многочисленные ученики вспомнили о нём. Приказом наркома Морского флота от 21 сентября 1942 года он был затребован в Москву, заселён в 124-й номер гостиницы «Савой» и назначен капитаном-навигатором Главной морской инспекции. В 1943 году по просьбе наркома П. Ширшова он пишет и издаёт в Москве учебные пособия: «Советы старого капитана молодым морякам», «Морская практика для юнг», «Вооружение парусномоторных судов».
7 ноября его многолетний труд, опыт и знания оценили именными часами, а 60-летие морской службы правительственной наградой СССР — орденом Трудового Красного Знамени (от 31.03. 1944 г.). Выхлопотали ему с женой и комнату в двухкомнатной квартире (№ 41 в доме 40) на Набережной М. Горького. В октябре 1944 года, являясь автором 10 книг, Д. А. Лухманов становится членом Союза писателей СССР[873].
Его литературные произведения увлекательны суровой романтикой и грустью разлук. Они по душе непоседам и бродягам, тем, кто не знает, куда идёт (а такие, как правило, идут дальше всех), тем, в душах которых поют пьянящие струны восторга от окружающего мира. Его рассказы, повести, воспоминания, очерки, сохранившиеся картины парусников для 15-летних капитанов — искателей широт, покорителей-первопроходцев и флибустьеров. Одним словом, для тех, кто их достоин. Последний сборник его повестей «Под парусами» (Зелёная серия) вышел в 1999 году.
В год Великой победы в Москве выходит 16-я и последняя научно-техническая работа учёного и педагога — капитальный учебник «Матрос 1 и 2-го класса» (270 страниц) тиражом в 10 000 экземпляров.
24 мая 1946 года в газете «Вечерняя Москва» читатели могли ознакомиться с последним интервью, данным бывшим мореходом у себя на дому. С фотографии сидящего в кресле за рабочим столом в капитанском кителе бородатого «морского волка», просоленного и пропахшего океанскими ветрами и водами всех широт, в вас широко открытыми глазами всматривается само прошлое, словно оценивая, достойны ли вы его тайн. На вопрос журналиста о том, что давало ему силы жить, 78-летний моряк медленно ответил: «Солёный ветер океана» и неожиданно прочёл свои стихи:
В гавани, мирно в волнах отражаясь,
Фрегат полусгнивший стоит.
Всеми заброшенный, тихо качаясь,
Кажется, будто он спит…
Дремлет старик, и несутся виденья,
Вставши из мрака могил,
Грезятся старому бури сраженья,
Видит себя полным сил…
Много фрегату картин ещё снится,
Тяжко он бедный скрипит,
Словно не хочет никак примириться
С тем, что его век прожит…
Из письма Ольги Михайловны к Ксении Гольдберг от 7 июня 1946 года:
…Почти каждый час изо дня в день видишь, как уходит у Мити интерес, суживается круг волнующего и угасает разум. Вот уже месяц отставлено и чтение. И к столу ему уже ничего не надо, но, несмотря на смертельную тоску, болевые ощущения он упрямо твердит: «Хочу жить!»
Доктора… месяцев 8 тому предсказали, что его жизнь следует исчислять днями — и иное исключено! Ноги отекли, левая рука частично атрофирована, едва передвигается, плохо работает мочевой пузырь. Почти не ест — кофе с молоком, кусочек белого хлеба с маслом и паюсной икрой. И это всё. Борода совершенно изменила его лицо. Пропал интерес и к письмам, и даже к курению. Тяжела для него и московская жара с пылью нашего двора. Раз, два в неделю заходит сын Илюша…
От неё же 30 июня 1946 года:
…Рассудок нашего старика заметно слабеет и угасает. Сидя в кресле, он только иногда курит и смотрится в небольшое зеркало, холя и расчёсывая бороду, которую полюбил… При распахнутой балконной двери приходится часами обмахивать его большой картонкой.
Ни о ком и ни о чём сколько-нибудь близком Митя за последнее время не говорит, никого не хочет видеть, и доволен, что я его не оставляю. Радовался приходам Илюши и приезду внука Димы. Но судьбой нашей после него ничуть не беспокоится. Каждый час отнимал частицу его нравственных сил, его духа…
… В ночь смерти Митя, видимо, видел во сне какое-то кораблекрушение и, не различая сон и явь, просил спасти тонущих людей, помочь им. Я его уверила, что он сам уже всех спас, гибнувших больше нет. Это были его последние обращённые ко мне слова.
Утром часов в 8, уверившись, что он без сознания, я сбегала в поликлинику водников за доктором и сестрой. Пришедшего в 11 часов Илюшу он уже не видел, не реагировал и на приход врача.
Я подошла, положила руку на лоб и стала гладить и целовать бедную головушку. И в этот момент дыхание его вырвалось последний раз и больше уже не повторилось… Это произошло 18 июня. Волик приезжал на неделю, но к похоронам опоздал, три дня был и сын Серёжа. О себе говорить не хочется, но потеряла я не мужа, не друга, а больного ребёнка, для которого была любимой няней.[874]
21 июня некрологом в газете 30 коллег капитана отдали дань памяти своему учителю, наставнику и другу.
Урну с прахом Д. А. Лухманова, последнего из четырёх детей Надежды Александровны, установили в колумбарии Новодевичьего кладбища (секция 65–5–2). По распоряжению Совмина СССР от 7 сентября 1946 года Приказом министра Морского флота от 14 сентября вдове была назначена персональная пенсия за мужа в размере 500 рублей и выплачено единовременное пособие в 10 000.
По иронии судьбы Волик повторил участь родного отца и до конца жизни сохранил за собой фамилию первого мужа своей матери — Михаила Ошанина, так же как Дмитрий Афанасьевич — опозоренного Надеждой Александровной Афанасия Лухманова!
Прошло 50 лет! 6 декабря 1996 года умер, исключен из архивных книг Российского морского регистра судоходства, продан на лом иностранной компании и сухогруз-труженик «Капитан Лухманов»[875], 26 лет бороздивший моря и океаны планеты. Но хочется верить, что когда-нибудь на их просторах вновь, как летучий голландец, будет появляться и исчезать, резать морскую волну и прекрасный парусник «Капитан Лухманов» — наследник традиций «Товарища»[876]. Ведь прошлое это не всегда то, что было, а то, что и сейчас в душе каждого из нас.
В эвакуации
Между тем Саше Баранову, единственному сыну Зои Васильевны Массен, исполнилось 19 лет. Болезненный с рождения, он смог закончить в 1938 году лишь 5 классов школы и с 15 лет начал рабочую жизнь, опекаемый и любимый вторым мужем матери И. И. Соколовым. Скоропостижная смерть отчима в феврале 1940 года оставила сына и мать в комнате ленинградской коммуналки (В. О., Средний проспект, 32).
С началом Отечественной войны Александр трудился в качестве связиста на оборонных работах в области и пережил первую страшную блокадную зиму. Из сохранившихся дневников и писем А. Баранова:[877]
…5 октября 1942 года в 7 часов 15 минут я распрощался с матерью на Московском вокзале. Крепко расцеловал её, а она невесть откуда сунула мне плитку шоколада, и мы расстались. Не знаю, что думала она, но я не надеялся её больше увидеть. Вагон был битком набит эвакуировавшимися людьми.
Доехали до Ладоги, где нас покормили сухим пайком. Был сильный ветер, волны в мелкие брызги разбивались о пристань. Началась посадка на пароход. Утром оказались на другой стороне озера. Километров 15 нас везли машинами до разъезда, где распределили на ночь в поезде и кормили горячей пищей. Но люди всё равно ходили собирать капустные кочерыжки. Привезли наши узлы и чемоданы. Утром при посадке я попал в 35-й вагон, кое-как разместились и поехали.
В дороге питались нормально. Люди постепенно сходили на станциях, и стало свободнее. 23 октября прибыли в Новосибирск. Всем хотелось на юг. Рядом формировался эшелон в Алма-Ата, и мы в него попали. Через два дня — конечный пункт. Больше всего среди нас оказалось евреев.
Город весь в зелени у подножия гор. Одноэтажные домики с садиками, прямые улицы. На базаре было всё — любые фрукты, мёд, вино и т. д. Вернулся к вагонам с покупками: рис, молоко, сахар и другое. Ленинградцев осталось пятеро. Прожили 7 дней. В эвакопункте принять нас отказались и направили в Семипалатинск (Казахстан). Добрались до места назначения 7 ноября. Здесь я прожил остатки своих вещей и остался при самом необходимом. А уже подмораживало. Получили направление в Копектинский район. Ехать следовало до станции Жангис-Тоби, а потом на подводах ещё 180 километров до места. Тут я и призадумался, что делать, одет плохо и такая даль?
Добрались до станции и остановились в домике со стенами из глины и бараньего помёта. Нас оказалось довольно много. Через 3 дня прибыли подводы, привезли бараньи тулупы и хлеб. И мы поехали. Ночевали на заезжих дворах. Первая ночь прошла в селении Георгиевка, где я пёк лепёшки прямо на плите. Так как вещей и денег у меня не было, я помогал другим и менял то, что у них оставалось на молоко, масло, яйца и т. д. Кроме хлеба по 600 грамм в день нам пока ничего не давали.
Дня через два бригадир выдал мне пимы, шапку, рукавицы. Набралась бригада в 17 человек. Несмотря на зиму, хлеб в поле не был ещё обмолочен. Выехали на подводах на стан (дом, столовая). Молотили комбайном днём и ночью. Жгли солому для света и тепла. Кормили затирухой из муки, хлебом и варёным мясом.
Обмолот закончили в конце декабря, и остаток зимы я просидел в доме. Иногда ездили за сеном и кураем (колючая трава, которой здесь топят печи). Председатель колхоза выписывал то муки, то мяса. Но мне надоело, и до марта 1943 года я работал в МТС. Затем райисполком направил меня в колхоз «Красный Орёл». Жил на стане в 1 ½ километрах от села с двумя инвалидами войны и полуцыганкой (поварихой).