Через несколько страниц, к его стыду, его трофейный корабль тонет. Груз риса, расположенный ниже ватерлинии разбух от воды, проникшей сквозь пробоину. И помню, что, хотя я был ребенком, я задумался о весе этого жуткого ризотто. Далее, он попадает в плен к французскому каперу. Затем он поджигает корабль и в плен берут французов. После этого они захватывают другой французский корабль, потому что Хорнблауэр сумел преодолеть приступ леденящего страха и взобрался по рее, на 30 метров вверх, без футропа.
Вскоре Хорнблауэр прекращает отвратительную игру, в которой матрос по имени Стайлз убивает крыс своими зубами. Затем он помогает французским контрреволюционерам взорвать мост, собственными глазами видит, как работает гильотина, и в том месте, до которого я дочитал, явно назревает что-то нехорошее…
Поговорим о сюжете, да? На том же этапе повествования О’Брайана Обри и Мэтьюрин все еще произносят фразы типа: «Боже, как мне хочется в Бат» и «У тебя действительно унылый вид». И две страницы занимает прогулка по холму, чтобы увидеть зайца.
Говорят, у Хорнблауэра нет отличительных характеристик. Да, он описан не столь витиевато, как Обри, жизнерадостный повеса Тори, и Мэтьюрин – угрюмый шпион и судовой врач. Но Форестер всегда описывал Хорнблауэра очень сдержанно.
Страдает от морской болезни, но все же обещает стать гением морского дела; худой, бледный, замкнутый, молодой, но авторитетный: октавианская личность. Нам говорят, что он читает Гиббона[169] и поэтому склоняется к атеизму. У него обостренное чувство чести. Говорит сдержанно. У него нет музыкального слуха. Если это не характеристика, то что тогда характеристика, не знаю.
Чем больше сравниваешь О’Брайана с Форестером, тем яснее становится, кто из них истинный мастер жанра. Форестер в первую очередь видел драматический потенциал вселенной линейного корабля. А О’Брайан просто развивал тему, такую, например, как попытка вывести корабль из беды. Это не умаляет литературных заслуг О’Брайана. С единственной поправкой, что это эволюция, но не революция.
В защиту Вудхауза
Если кто-то считает, что П. Вудхауз[170] был нацистским коллаборационистом или, как в прошлую пятницу о нем писала газета The Independent, «темной личностью с крайне правыми взглядами и даже симпатизировавшей нацистам», то это говорит только о катастрофической безграмотности нашего времени. Вряд ли найдешь более уничижительный портрет фашиста, чем в книге Вудхауза «Фамильная честь Вустеров». Вспомните Спода, самозваного диктатора, который способен взглядом открыть устрицу с расстояния 50 шагов и чьи последователи расхаживают в черных трусах. («Наподобие тех, в каких играют футболисты? – воскликнул Берти. – Какая гадость».)
В кульминационной точке повествования Берти распекает Спода за заносчивость в отношении сливочника в виде серебряной коровы. Да, за весь период своего успешного безделья Берти Вустер умудрился высказать другому человеку все, что он о нем думает. «Ваша беда в том, Спод, – говорит он, – что вам удалось собрать вокруг себя десяток слабоумных и обезобразить Лондон, расхаживая по его улицам в черных трусах, и вы возомнили себя бог знает кем.
Они орут: “Хайль, Спод!”, и вы принимаете эти вопли за глас народа. Но ваш промах именно в этом, Спод. Глас народа говорит иное: “Вы только гляньте на это чучело, Спода, щеголяющего в футбольных трусах! Хоть раз в жизни видели такого придурка!”»
Надо поставить в вечную заслугу Вудхаузу, что его сатира на Мосли, и фашизм, и всю истеричную помпезность этого движения появилась в 1938 году, который был годом «политики умиротворения» и дополнительных выборов в палату общин по Оксфордскому округу. В этих выборах в списке кандидатов от сторонников «умиротворения» оказался некий Квентин Хогг, который в 1941 году опозорил свою семью тем, что обвинил Вудхауза в «предательстве».
Обвинения против Вудхауза настолько необоснованны, настолько искажены злобой, что их стоит повторить только потому, что они проливают свет не на Вудхауза, а на его врагов. В двух словах: в 1940 году Вудхауз находился во Франции, в Ле-Туке, и пытался закончить очередную книжку про Дживса под названием «Утренняя радость». Ему оставалось написать еще четыре главы, и для него было непостижимо – как и для верховного командования Британии, – что немцы достанут его прежде, чем он допишет тщательно продуманное заключение. Но как оказалось, и здесь появляются, возможно, настоящие виновники всей этой истории, французы сдались в рекордное время. Вудхауза схватили и посадили в тюрьму в Лозе, Льеж, а затем – в местечке под названием Тост, о котором он придумал несколько шуток. Он провел войну в плену, и поэтому ему пришлось выбивать гонорары из таких нейтральных стран, как Швеция и Испания. Эти деньги выплачивались ему через германский МИД. Теперь из документов, рассекреченных государственным архивом, мы знаем, что эта вполне невинная процедура озадачила британскую разведку МИ5, а сейчас и The Independent.
После того как он попал в Берлин, его уговорили записать на немецком радио несколько беззаботных рассказов о его лагерной жизни: как они сделали мяч для игры в крикет из ореха, обмотав его веревкой; каково это принимать душ под бдительным оком французского охранника («Ты выходишь из него более прекрасным, глубоким и серьезным человеком») – и тому подобное. «Конечно, – написал он в письме другу 11 мая 1942 года из Берлина, – у меня должно было хватить ума, чтобы понять, что это чистое сумасшествие – выступать по германскому радио даже с такими невинными вещами, но у меня не хватило. Думаю, тюремная жизнь иссушает интеллект».
Если вышеописанный эпизод вызвал сбой в чьем-то моральном компасе, то Хогга и некоторых других в Британии эта информация подвигла на преследование Вудхауза. Как писал Джордж Оруэлл в своем эссе «В защиту П. Вудхауза», левые усмотрели в этом «возможность изобличить богатенького паразита». Любой, кто изучал его скромную жизнь и методы неутомимой работы – в тюрьме он написал пять романов и десять рассказов, – знает, что это далеко от истины, так же как и кретинические утверждения The Independent, что он был «крайне правым» по убеждениям или «симпатизировал нацистам».
Другими его главными критиками были такие писатели, как А. Милн. Для некоторых из нас деяния Кристофера Робина[171] становятся еще более тошнотворными, когда мы вспоминаем, как вел себя его создатель. Что хуже всего, в эти дела вмешалось правительство. Дафф Купер, министр информации, подбил Би-би-си уничижить Вудхауза, посмеяться над его именем и обозвать его «плейбоем». Вскоре колонка писем в The Daily Telegraph наполнилась желчью, и Квинтин Хогг сравнил его с лордом Ха-Ха.
Мой школьный список книг, рекомендованных для чтения, включал книгу некого Вулф-Троттера под названием «Стадные инстинкты во время мира и войны», в которой объяснялось, как афинян настроили против Сократа во время Пелопонесской войны. Нет ничего ужаснее демагогии с целью разжигания предубеждения в отношении тех, кого по какой-то причине считают неверно понимающими дух эпохи. В этом искусстве преуспевает, конечно, нынешнее правительство.
Мы почувствовали это во время кризиса в Косово, в ходе которого беспристрастные репортажи Джона Симпсона из Белграда были опорочены Аластэром Кэмбеллом[172], а патриотизм других репортеров поставлен под сомнение. Можно также вспомнить, как премьер-министр присоединился к толпе, травившей Гленна Ходдла, у которого были несколько странные, но безобидные представления о реинкарнации. Как и они оба, Вудхауз по-своему был невиновен. Конечно, он не был юродивым, не способным понимать моральный аспект собственного затруднительного положения. Как отмечали те, кто слушал его передачи, он понимал, что представляют собой нацисты. Его радиопередачи использовали в течение войны в американской разведшколе в Кэмп-Ричи как пример антинацистской пропаганды.
Он высмеивал своих захватчиков так же мягко и убийственно, как высмеивал Спода, который «выглядел так, словно природа намеревалась сотворить гориллу, но в последний момент передумала». Он не учел одного: после того как в 1941 году настроения в стране изменились, к его поступками могли придраться скандалисты и зануды, которые до сих пор, к сожалению, имеют большой вес в общественной жизни. Как и Спод, чьей тайной мечтой было стать владельцем «Юлейлии», магазина дамского белья, они получат по заслугам. Им тоже есть что скрывать. У Кэмбелла есть своя «Юлейлия».
Послание Вергилия Ближнему Востоку
В течение многих веков было принято, а кое-где этот обычай сохранился до сих пор, в случае кризиса обращаться к Вергилию. Откройте собрание сочинений великого римского поэта, закройте глаза и ткните пальцем. Если ваш палец, например, попал на Equo ne credite, Teucri («Нет, коню вы не верьте, троянцы!», «Энеида», книга II, 47), не делайте ставку на 4:15 в Донкастере. Похоже, этот обычай появился во времена первых христиан, так как установили, что Четвертая эклога, опубликованная примерно в 40 году до нашей эры, включает удивительные сведения о рождении ребенка-спасителя, не говоря уже о деве. «Этот парень, Вергилий, – сказали ранние христиане, – должно быть, был пророком». Король Карл попробовал sortes Virgilianae (погадать на Вергилии) накануне битвы при Нейзби[173]. И если вы читали Вергилия, то можете смутно почувствовать почему. Возможно, причина в возвышенном стиле, поэтическом напряжении. Может быть, дело в его словах (которым, как он говорил, он придает форму, как медвежатам