Приведем по возможности весомые доводы, почему на Даунинг-стрит могут радоваться, если президентом Франции станет голлист. Согласен, падение Берлинской стены привело к фундаментальному сдвигу баланса сил в Европе. Прежнее равновесие между Францией и Германией исчезло. Британию, столь долго презираемую и отвергаемую, тоже прижмут к галльской груди. «Это простой здравый смысл, что Франция, Британия и Германия должны быть направляющими странами в ЕС», – сказал мне Морис Кув де Мурвиль. Да, тот самый Кув де Мурвиль, который, будучи премьер-министром, блокировал вступление Британии в ЕС в 1963 году.
Францию и Британию сблизили события в Боснии. Убедительнее 100 франкофильских речей Дугласа Хёрда оказался сюжет на французском ТВ о генерале сэре Майкле Роузе, который командовал французскими войсками, и притом на французском языке. Французские политики наконец последовали примеру Британии в том, что стали замечать голоса, критикующие Брюссель. Г-н Паска, корсиканец, который питает надежды стать премьер-министром при президенте Балладюре, более или менее забраковал шенгенский план по отмене пограничного контроля, который когда-то привел Британию в смятение.
Во всяком случае французское мнение о Европарламенте более едкое, чем мнение Британии. Оживление в Лондоне относительно грядущего правления голлистов еще больше усилится в силу того, что это означает продолжение приватизации в духе Тэтчер компаний Radio Monte Carlo и, кто знает, может, даже Air France, а также критику огромных вливаний работодателей в государство всеобщего благоденствия.
Хотя между сменой интонации голлистов и политическим потрясением есть разница. Не надо, во-первых, преувеличивать желание французских правых последовать экономическому примеру Британии. Во Франции, где рост экономики готов обогнать рост экономики в Британии и где на прошлой неделе Банк Франции объявил, что критерии для валютного союза будут достигнуты к 1996 году, отношение к британской экономике остается раздражающе сочувственным. Лучшим выходом, как предполагают правые тори, будет победа Ширака. Но в некоторых отношениях он левее Миттерана. Его голлистская концепция нации означает Францию, более яростно защищающую своих фермеров; более склонную попрать конкурентное право ЕС; еще больше защищающую интересы своих рабочих.
Конечно, сейчас федерализм такое же ругательное слово во французском политическом лексиконе, как и в Британии. Представители г-на Балладюра говорят, что они хотят наказать Брюссельскую комиссию, которая привела французский истеблишмент в ужас тем, что использовала свою прерогативу вести переговоры по вопросам более свободных мировых рынков. И все же решение голлистов на миллион миль дальше от того, что приемлемо для Лондона. Я слышал, что группа сенаторов-голлистов строит собственные планы для межправительственной конференции 1996 года. Они хотят ограничить права комиссии созданием постоянного комитета министров в Брюсселе и второй палаты Европарламента: другими словами, двух более централизованных институтов ЕС.
Будет ли следующим президентом Ширак или Балладюр, французы останутся преданными идее европейской pouvoir politique (политической власти), сказал один политолог. А один политик, фанатично выступающий против единой валюты, предупредил: «Я бы сказал г-ну Мейджору, не думайте, что французы собираются отказаться от своих стратегических целей». Возможно, решению Делора не участвовать в выборах придали слишком большое значение. В действительности разница была бы небольшой. Когда Делор занимал пост министра финансов в Париже, едва ли он был его величеством Европой. Он восстановил валютный обмен и девальвировал франк в четыре раза против немецкой марки. Закон «О единой Европе» подписал Жак Ширак, а на прошлой неделе он написал ошеломительную статью в Le Monde, восхваляющую франко-германскую ось.
Миттеран сейчас – торопливый старик, отчаянно пытающийся спрогнозировать будущее, которого не видит. Если спросить, потеряла ли европейская программа Франции свою псевдорелигиозную безотлагательность с его уходом, ответ будет «да». Но если британские политики полагают, что французы отказались от своей политики, что европейские институты, базирующиеся в Брюсселе, предлагают лучшие способы защиты французского языка и культуры, распространения французского влияния и контролирования немцев, то они глубоко заблуждаются.
Триумф Делора, Коля и Миттерана.
Рождение евро
Вчера (декабрь 1995 года) в Мадриде выпал снег. Он падал и падал. В унылый день зимнего солнцестояния явились волхвы, главным образом с Востока, чтобы узреть чудо.
Они пришли, чтобы засвидетельствовать рождение единой европейской валюты и дать ей имя.
С этого дня и впредь апостолы евроденег смогут распространять эту радостную новость в ходе масштабной пропагандистской кампании Брюсселя.
«Евро, евро, евро», – вторят листовки, падая в почтовые ящики ничего не ведающего континента.
«Как Петр был камнем, на котором создавалась церковь, так евро – это камень, на котором будет возведен Европейский союз», – восторгался Антонио Гутеррес, премьер-министр Португалии. Это слово будут лепетать младенцы еще до своего рождения.
Если план комиссии сработает, миллионы людей будут упоминать евро в каждом разговоре. А наши внуки будут спрашивать друг у друга, как Британия могла согласиться на такой неологизм морозным декабрьским днем в мадридском аналоге Кэнэри-Уорф за полчаса до обеда.
Что, у правительства не было своей позиции? А с мнением обычных людей на этих островах вообще не считались? Если когда-либо монета была самым низким общим знаменателем, это как раз тот случай.
В Дании это название можно произнести по меньшей мере четырьмя разными способами – эйро, эоро, юро и ойро – и все они переводятся примерно как «гадость».
И когда наши внучата обратятся к нам и, округлив свои большие глазки, спросят: «Бабушка, дедушка, а почему наша денежка называется “евро”?» – мы покраснеем и скажем:
– Видишь ли, лапонька, у доброго дяди Мейджора не было выбора. Тогда жили так называемые тори-евроскептики, и они поджидали, когда он вернется из Мадрида. Это были жестокие, тупые люди, которые очень хотели избавиться от дяди Мейджора. Если бы он действительно ратовал за лучшее название, такое как флорин или крона, они бы очень возражали. Они бы сказали, что он готов сдать фунт стерлингов.
Внучата помолчат, подумают и потом скажут:
– Так что, дядя Джон Мейджор вроде как ничего не сказал?
– Совершенно верно, лапонька.
– И он согласился на евро, потому что не посмел ничего об этом говорить?
– Верно, лапонька.
Особенно трудно будет объяснять события, если, и это выглядит вполне вероятным, будут хитрить немцы. Именно герр Вайгель, министр финансов Германии, предложил вчера «евро» и объявил, что очень взволнован результатом.
Это все потому, что Германия не отказалась от намерения завоевать симпатии своей общественности и собирается называть новую валюту за рубежом «евромаркой», а внутри страны – втихаря – маркой. Британия, что характерно, намерена придерживаться правил, на которые она апатично согласилась. Если Британия присоединится к единой валюте, то ее назовут «евро».
«Ах вот где собака зарыта, – можете сказать вы, – правительство явно считает, что валютного союза не будет?»
Далеко не так. Вчера самым удивительным было предположение Кларка, что Европейский валютный союз уже фактически состоялся на 60–40 %. До этого, несомненно, с целью уверить скептиков в Вестминстере, правительство демонстрировало другую точку зрения.
Мейджор лихо сравнил размышления иностранцев по поводу единой валюты с шаманскими заклинаниями, чтобы вызвать дождь. А его министр финансов заявил, что у Европейского валютного союза «шансов меньше, чем у снежка в аду».
Похоже, что у правительства есть хорошие новости для аборигенов Америки: у вашего ритуального танца шансы вызвать дождь в среднем составляют 60–40 %.
А Кларк явно полагает – как когда-то древние греки, – что в аду может оказаться и прохладно. Тогда у снежка шанс выжить там равен 60–40 %.
Пока они любовались вчера мадридским зимним пейзажем, многие представители говорили, что у евро все же больше шансов. Что же касается возможностей выживания снежка, то они пока еще лучше.
Клинтон указал на главное интеллектуальное затруднение еврофедералистов.
Билл Клинтон прав
Браво, Клинтон. Хорошо сказано. После восьми непонятных лет, в течение которых мы вынуждены были терпеть его эгосексуальную психодраму, президент Соединенных Штатов сделал главное официальное заявление по внешней политике, одновременно и волнующее, и глубокое, и дальновидное. Какое счастье было бы посидеть на прошлой неделе среди дородных еврознаменитостей и понаблюдать вместе с ними, как Билл получал приз Карла Великого за «вклад в единство Европы», высшую награду на континенте. За день до этого The Financial Times опубликовала елейную передовицу, выражающую одобрение Клинтона за поддержку интеграции ЕС. И все же, когда он выступил с речью после получения награды, он дал совет настолько ошеломляющий и настораживающий, по мнению нежной, федерастически чувствительной FT, что газета в ответ прошипела: «Ему никто не давал права делать такое предложение».
Он говорил с простотой ребенка, который тайком подглядел, что император – голый. Он рекомендовал принять Россию не только в НАТО, но и в ЕС. И можно вообразить глухое недовольство, которое он вызвал среди континентальной элиты. Ответа на позицию Клинтона нет, поэтому она их страшит. Если сказать, что Клинтон ошибается, что Россия не европейская страна и, таким образом, ее нельзя принять на условиях Римского договора, тогда надо определить, что такое Европа. И что же она такое?