[222] и курдов. Нашей позорной ошибкой было то, что мы позволили ему сохранить вертолеты. Он сказал, что они нужны ему для миротворческих операций, а использовал их как боевые вертолеты».
Он считает также, что следовало заставить Саддама сдаться лично на аэродроме в Сафване.
Викери полагает, что союзникам не надо было вторгаться в Багдад. «С точки зрения добрых старых имперских традиций Багдад надо было захватить и взять все в свои руки, но никто из нас не был готов к этому».
Он полагает, что можно было сделать гораздо больше, при этом законно, чтобы уничтожить боевую технику Саддама и помочь оппозиции. «Я жалел о том, что мы не помогли диссидентам, хотя бы намекнув им – тут я не хочу задеть ничьих чувств, – что окажем им поддержку».
Сейчас Викери – военный консультант. Субботние дни он проводит стреляя – с большей точностью, по его словам, чем иракские зенитки, но с меньшей, чем крылатая ракета. Он поддерживает последнюю операцию, но не верит, что Клинтон начал рисковую операцию за рубежом в надежде преодолеть внутренние проблемы. «Это не поможет, и он понимает это».
Для кавалериста Викери поразительно оптимистичен в отношении бомбардировок. «Точность крылатых ракет такова, что они в окно здания попадают. Погибших в Ираке на удивление мало, если учесть, сколько бомб на них сброшено.
«Так что в дальнейшем война будет бескровной». Он даже настаивает на термине «ослабление» применительно к снижению вражеской угрозы на определенный процент.
«Нельзя сделать другое – выиграть войну, занять территорию и удерживать ее с помощью авиации. Авиационные удары сыграли свою роль, но это была “ограниченная война”, – говорит он. – На экзамене в Сандхерсте[223] был вопрос, возможна ли ограниченная война. Получается, что да.
Не думаю, что она приведет к его свержению. Она помешает ему на какой-то период вновь собрать такое вооружение. Боевую технику можно восстановить, на это уйдет много времени, и стоить это будет немало. Но я не думаю, что это расстроит планы Саддама или отобьет у него желание делать то, что ему хочется».
У нас был шанс сделать это восемь лет назад, но мы его упустили.
Страх, нищета… и надежда
Мы почувствовали: что-то назревает, как только подъехали к заправочной станции. Среди огромной толпы иракцев с канистрами стоял американский танк. Необычное зрелище. Солдаты спрыгнули с танка и расхаживали вокруг с винтовками наизготовку. Затем я услышал крик и увидел, что американцы, используя свои винтовки как палки, отгоняют тех иракцев, которые явно искушали судьбу. Затем стоявший рядом со мной чернокожий сержант принялся орать на иракца. «Слушай, ты, вали отсюда, кому говорят!» – орал он и размахивал винтовкой.
Иракец оказался телефонистом с кусачками и телефонной трубкой в руках. Он стоял перед открытым релейным шкафом, обмотанный проводами по самые уши, и пытался устранить неисправность, которая оставила Багдад на три недели без телефонной связи, электричества, а в некоторых местах без водоснабжения и канализации. Американец повторил свою команду еще раз. Иракец даже не пошевелился, хотя остальные бурно и невразумительно пытались объяснить, что он делает. Американец начинал терять терпение.
«Ладно, тогда я объясню это по-другому, дружище, – рявкнул сержант, вскинул винтовку к плечу и прицелился иракцу в голову с расстояния полуметра. – Если не уберешься, пристрелю!» В этот момент трагедия казалась неминуемой, поэтому я, к своему ужасу, вмешался. «Слушай, успокойся», – сказал или скорее прохрипел я. Три пары армейских солнцезащитных очков развернулись ко мне, а пара американских винтовок угрожающе качнулись в мою сторону.
В Багдаде стреляют постоянно. Выстрелы звучат за каждым углом. Каждая ночь оживляется хлопками и треском, словно кто-то рядом рвет простыню. В течение последнего получаса я крался мимо десятилетнего пацана с АК-47 через плечо. Он стоял и болтал со своим отцом в дверях магазина. Пять минут назад я вздрогнул, когда другой владелец магазинчика наставил на меня свой пистолет, чтобы показать, как он борется с эпидемией воровства. Но за мои три дня в Багдаде данный инцидент был, безусловно, самым страшным. И в какой-то момент я по-настоящему пожалел, что не надел бронежилет, который любезно предложил мне Фёгал Кин из Би-би-си. «Ты!» – крикнул американец. Именная тесемка на его каске указывала, что его звали Кучма, группа крови А, резус-фактор отрицательный. «Кто такой? Убирайся! Нет, стой, дай-ка мне это, – сказал он, содрогнувшись от гнева, когда увидел мою камеру. – Дай сюда, или я тебя арестую».
Я отказался. Но уже через пару минут мы с Кучмой успокоились и помирились. Он объяснил мне, в каких сложных условиях находятся его люди, пытаясь поддерживать порядок в городе без признанной власти; у каждого иракца под подушкой по пистолету, а у его парней всего в обрез. Мы пожали руки, я извинился, что случайно помешал его работе. Я поздравил его с удивительными достижениями его подчиненных, да и всей американской армии.
И это не потому, что у него была винтовка, а я был безоружен. Я сделал это от души. И сейчас так считаю. Как и все в Багдаде, Кучма спросил меня, какого черта я тут делаю. Частично я приехал из-за любопытства, но в основном для очистки совести. Я писал, говорил и голосовал за войну и испытал большое облегчение, когда мы выиграли. Но в силу, несомненно, какого-то недостатка моего характера мне оказалось трудно оставаться воинственным. Моя агрессивность никогда не горела таким бенгальским огнем, как, например, у Марка Стайна[224].
Было что-то тревожное в том, что мы готовили войну против суверенной страны, которая пока ничего плохого непосредственно нам не сделала. И чем дольше Бликс[225] со своей комиссией искал оружие массового поражения, тем более циничным я становился в отношении предлога, под которым это делалось. Если поверить, что ОМП просто болтовня, неудачная попытка вовлечь французов и других, тогда был только один хороший аргумент насильственного отстранения Саддама Хусейна от власти. Это надо было делать не в интересах мира и безопасности, а главным образом в интересах иракского народа.
Таким образом, это был просто пример утилитарной арифметики. Оставалось сопоставить ужасы войны с ужасами жизни при режиме Саддама. Следовало сравнить невзгоды старого Ирака с неизвестностью, ожидающей свободную страну. Вот такая калькуляция. И было бы совсем нетрудно прийти к убедительным доказательствам, что эта операция – катастрофа. И для этого не надо быть Робертом Фиском[226]. Просто закрываете один глаз в Ираке и оглядываетесь вокруг.
Когда мы ехали в Багдад из Иордании, я наблюдал некоторые картины, знакомые еще с Косово. Например, как бомба с лазерным наведением разрушает автомобильный мост: скрученная, как спагетти, арматура; раскрошенный, словно штукатурка, бетон. Но в 80 километрах от города, в пригороде Рамадани, становится ясно, что дел тут натворили гораздо больше, чем в Косово. Танки не просто нейтрализовали. Они сожжены до окалины. У некоторых вывернуты люки – вместе с пулеметной турелью – словно у банок с печеньем. Разбитые в лепешку автомобили, сброшенные прямо с мостов. Каждая искореженная зенитка на каждой огневой позиции говорила об унижении иракской армии.
Мы проехали мимо багдадского музея[227], который тогда еще не получил обратно вазу из Урука[228] и 300-килограммовую бронзовую голову царя Аккада. Каждый иракец считает, что эти музейные ценности были похищены по тайному сговору с американцами, кувейтцами или теми и другими вместе. Мы миновали торговый центр. Авиабомбы сплющили его, как мог раздавить коробку с попкорном, сев на нее в своем «Стингрее», толстозадый американский охранник. Мой переводчик показал жестом на министерство ирригации. Ирригация – подходящее слово. В здании было больше дырок, чем в садовой лейке.
Однако самые серьезные разрушения принесли Багдаду не американцы. После вторжения прошли недели, а здания все еще горели, но не от авиабомб, а из-за мародеров. Большинство магазинов закрыто. Везде битое стекло, улицы забиты мусором, так как муниципальные службы не работают. Мимо проносятся небольшие японские пикапы, груженные медными проводами, вырванными с корнем на улицах. И те же самые мародеры грозят кулаками и жалуются, что нет электричества. Как и любой другой репортер в Багдаде, я провел десятки общественных опросов. Совал блокнот под нос прохожим, которые понятия не имели о подобной процедуре, и спрашивал их мнение о тех болезненных переменах, которые мы привнесли в их городской пейзаж и политический расклад. С моим переводчиком Томасом мы прошли до Садр-Сити, бывшего Саддам-Сити, где 2 млн шиитов живут в обстановке непреходящей разрухи, когда на широких улицах, словно созданных для проезда танков, то возникают, то исчезают рынки.
«Здравствуйте, – обратился я к Хамаду Казиму. – Как вам все это? Вы счастливы, что Саддама больше нет?» Пастух в джеллабе рубанул воздух ладонями, как бы отгоняя мух от ушей и сказал: «Мы 35 лет прожили под гнетом и теперь счастливы, что пришли американцы». Затем он попытался продать мне одну из своих вонючих бурых овец за $50. Другие посчитали, что его слова нуждаются в подтверждении. «Американцы пришли и очистили нас (перевод Томаса) от Саддама, но до сих пор мы ничего больше от американцев не видим», – кричал другой мужчина. Обнаружив, что я по-арабски почти ничего не понимаю, толпа повела себя более агрессивно. Все принялись нервно препираться с Томасом.
«Где наш газ, наше электричество? Они кормят нас одними обещаниями!» Страсти накалялись, я застегнул куртку, и мы стали отступать к машине. Тощий мужчина в жилетке высунул нос из окна. «У меня нет работы. У меня нет денег. Бандиты повсюду убивают людей. Если так будет продолжаться, – заорал он и зловеще похлопал жилеткой, – я стану террористом-смертником!»