Вообще-то обычно Боря на даче всегда умел себя чем-нибудь занять и не скучал, хотя жил за городом один с раннего апреля до конца октября. По поводу дачного одиночества у него даже возникла особая философия: я — один, ни от кого не завишу, могу делать что хочу, меня ничего и никто не связывает. Я занимаюсь своими делами, и никого здесь у меня нет, чтобы мне пенять, делать замечания и строить недовольные рожи. Про рожи — это Боря имел в виду детей. В Питере он жил в двухкомнатной квартире с 37-летней дочерью. Дочь Аня была не замужем. Она давала небольшую сумму на питание и Боря её «кормил», ходил в магазин, жарил к её приходу мясо, чистил картошку, и даже пёк иногда кексы. Аня изредка убирала и по выходным выходила из своей комнаты только, чтобы поесть. Дверь у неё всегда была закрыта, и Боря к дочери не лез. Так у них было заведено. В него самого в комнате было грязновато, запущено, стояла старая обшарпанная, видавшая виды мебель, и жил очень старый кот. Боря относился к коту ласково и свою к нему привязанность объяснял тем, что кот «воспитал его детей». Они с Аней общались, но довольно натянуто и поверхностно. На серьёзные темы не разговаривали, что Бориса в общем-то устраивало. Серьёзные темы он и сам не любил. В жизни бывали проблемы, у которых не было решения. Зачем тогда их обсуждать! Анька не замужем, это плохо, Боря расстраивался, но что он мог с этой проблемой поделать. Вроде всё при ней: не красавица, но симпатичная, с неплохой фигурой, хорошо одевается. Что не так-то? Да, чёрт его знает. Это дело тонкое. Вроде у Аньки кто-то появился, но кто — Боря не знал и не спрашивал. По обрывкам разговоров он понимал, что дяденька намного старше её, женат. Ну и ладно. Аня права: хоть так, и то — хлеб. У него у самого сколько раз были замужние женщины. Многие вещи Борис был склонен людям прощать. Аня часто сидела за столом мрачная без улыбки, на его шутки не отвечала, что-то её злило, напрягало и своё раздражение дочь не скрывала. На самом деле Боря прекрасно знал, что её бесит: они все вокруг считали, что он алкаш. Он — алкаш? Ничего подобного. Да, выпивает, это для него полезно, он привык, и совершенно не собирается отказываться от своей привычки только потому, что детишки делают недовольные лица. Надоело, честное слово, видеть Анькино страдальческое выражение, когда он брал со стола свою бутылочку с наливкой. Все эти её «папа, хватит… папа, не надо больше». Вот на даче ему никто ничего не говорил. Наливал себе сколько хотел и когда хотел. Никогда, кстати, не напивался.
Борис спохватился, что уже было почти два часа, а он не позаботился об обеде, да и гулять не ходил. А всё из-за этих проклятых сморчков. Борис достал из чулана корзинку с картошкой и принялся её чистить. Хотел сварить, да теперь надо будет жарить — это быстрее. Хотелось есть. Через полчаса он уже поставил перед собой хрустящую, обжигающую картошку и стал есть её прямо со сковородки, одновременно зачерпывая вилкой кильку в томате из консервной банки. Аньки была бы недовольна, заставила бы всё выкладывать на тарелку. Ничего, и так сойдет. Борис выпил три пятидесятиграммовых рюмки рябиновой настойки и пошёл прилечь. Пару часов ему надо поспать, иначе он к вечеру будет никакой. А что ж удивляться — ему уже 72 года. Другие в его возрасте полные развалины, а он в форме. Каждый день по 20 километров проходит. Разве алкашу это по плечу?
Боря проснулся в хорошем настроении: отдых пошёл ему на пользу, предстоял вечер перед телевизором, можно ещё прогуляться, зайти к Шурочке. Ну, это не обязательно… посмотрим. Борис подумал, что на даче ему действительно хорошо: не надо ждать Аньку с работы, греть ужин, поддерживать с ней разговор, звонить Коле, справляться о его жене и ребёнке, а главное сюда на дачу никогда не приезжала Таня, раньше ездила, а теперь перестала. Общество сестры его последнее время напрягало, и на это были свои причины. Кошка между ними пробежала, и всё тут было не так просто.
Танька, сестричка его маленькая. Большая между ними разница, 12 лет. Он уж большим парнем был, когда мама её родила. Как только они в Ленинград переехали, так и родила. Борис знал, что родители познакомились до войны в Калинине, где отец учился в военном училище, познакомились весной на выпускном, а в июне война началась. Мать по комсомольской линии была направлена в Волхов на рытье окопов. Там в составе Ленинградского фронта начала формироваться 54-я армия. Мама специально в Волхов попросилась, знала, что там её Коля. Отец, выпускник Калининского военного училища, прошёл уже финскую войну, тогда призвали курсантов, потом он спешно доучивался по ускоренной программе. Из штаба 54-й армии Коля попал в штаб 310-й стрелковой дивизии в новом, только что присвоенном, звании капитана. Штабная работа спасла ему жизнь, иначе он бы, конечно, погиб. Командиры батальонов не выживали. Его девушка рыла окопы, отец жить не мог без своей симпатичной молоденькой Ниночки, закутанной в платок, в здоровенных валенках. Потом Нина уехала домой к матери в Калинин, и как уж отцу удавалось вырываться к ней туда — непонятно. Посылали, как он говорил, за пополнением. Ездил не зря, Нина забеременела, очень расстраивалась, что ребёнок не ко времени, но Коля ей говорил, что ничего, как-нибудь… Его убьют, хоть сын останется. Он почему-то был уверен, что у них будет сын. В прорыве блокады отец не участвовал, но домой к матери в Калинин уже не приезжал. Боря родился в едва обогреваемом маленьком роддоме. Бабушка с дедушкой здорово тогда маме помогли.
Весной 1944 года 310-я стрелковая дивизия перешла в состав 3-го Прибалтийского фронта, став одной из частей 2-й гвардейской армии. Отец, как и все фронтовики, не любил ничего о войне рассказывать, но основное Боря знал: осенью 1944 года армия вышла к северному берегу Немана в районе Тильзита. В январе 45-го Тильзит был взят. Маленький Боря приехал с мамой к отцу, который служил в военной комендатуре города, переименованного в 46 году в Советск. Боря совсем не помнил Калинина, а вот Советск считал своим городом. Там прошло всё его детство. Военный комендант полковник Алексеев приходил к ним в гости. Отец ходил в военной форме с майорскими погонами, но насколько Боря помнил, занимался исключительно хозяйственными делами. Немецкие дядьки-военнопленные, в аккуратных мундирах без погон, заделывали воронки, расчищали руины и завалы. Уже года в три Боря крутился со старшими ребятами около старых жилых домов, которые разминировали. Дома были огорожены, но старшие парни всё равно туда лазили, и одному мальчику взрывом обожгло лицо и руки, он страшно кричал, и Боря с плачем убежал домой. Отец тогда отстегал его ремнем, чтобы не убегал из дому. Работы по разминированию старой части города продолжались до начала 50-х, но их семья, к счастью, переехала в новый район, где построили дома для командного состава. Они там квартиру получили. Боря воспринимал Советск домом, но родителям, особенно матери, там не нравилось. Она считала свою жизнь в городе временной, всё ей тут было чуждым, даже враждебным. Сколько бы усилий не было потрачено на восстановление города, он всё равно выглядел, как постоянная стройка, окруженная руинами. Жены советских военнослужащих не ценили чужой культуры и исторических памятников. Немецкое вызывало гадливость. Боря помнил выщербленное осколками здание городской ратуши, там разместился горсовет. Они с мальчишками залезали в обгоревшие развалины замка, прятались там в башнях с бойницами, где росли кусты, лазили на самый верх старой водонапорной башни, откуда был виден, как на ладони, город с его четырьмя мостами, два из которых были разрушены. Памятник воинам, павших во время франко-прусской войны, взрывали в городском саду. Сделали это ночью, и вся семья проснулась от грохота.
Боря до сих пор помнил, что они все бегали играть на заброшенное Лесное кладбище, в центре которого был крематорий, давно, впрочем, недействующий. Кладбище их к себе манило: густой запах травы, прели, шум ручейка, откуда они непременно пили, гомон птиц, среди которого явно различалось зловещее, уместное на кладбище, карканье ворон, которое немного пугало. Они слушали, как кукует кукушка и считали, сколько им лет осталось жить. Если кукушка быстро замолкала, было неприятно. Иногда они засиживались до вечера, начинало темнеть и где-то ухал филин, а может то была сова. Неприятные страшные звуки. Они всей ватагой бежали домой, с облегчением переводя дух, добежав до города. Но потом Боря с ребятами туда снова возвращались, лазили в склепы, пахнущие мышами и сыростью. Кроме тяжёлых ящиков с крышками, там ничего не было. Они всё собирались какую-нибудь крышку отодвинуть, посмотреть на гроб или что там ещё лежало, но так и не собрались. Наверное, не хватило духу.
В городе жило много литовских семей, но дети советских офицеров с ними не дружили, считая врагами. Боря пошёл в Советске в школу, куда ходили и маленькие литовцы, даже двое или трое немецких детей, из не пожелавших уехать из города семей. Они почти не говорили по-русски, держались особняком, но на открытые конфликты с «советише» не шли. Попробовали бы они! Избили бы в кровь. Изредка Боря ловил на себе их ненавидящие взгляды, на которые он тогда не обращал никакого внимания. Литва стала советской, существовала ГДР, но не для их одноклассников, которые остро чувствовали себя униженными и побеждёнными. Боря помнил тихую немецкую речь, он по-немецки не понимал и считал, что говорят непременно о нём, и разумеется, разные гадости. Что ж, наверное, так и было.
Они тогда только и знали, что играть в «войну». Делились на немцев и русских. В немцев стреляли, они обязаны были падать. Наших убить не могли. Игра ещё состояла в захвате языков и пленных. Хотя, что делать потом с пленными ребята не знали. Заставлять их работать на стройке было неинтересно, а что ещё… в расстрелы и повешения никто играть не хотел. В том-то и дело, что так могли только фашисты поступать, а советские солдаты — никогда. Девочек тоже в игру принимали: они становились санитарками и вытаскивали раненых с поля боя. Потом, когда Боря с родителями п