– Чтобы ты понял, каким я тебя видела тогда. Правильным молодым человеком, который мне ужасно нравился.
– Да?.. Что ж, ты мне тоже нравилась.
– Знаю! Ну ладно, хватит уже о тебе. Перейдем к вещам поважнее. Давай я покажу тебе свои картины!
Сильви умела припудривать факты иронией – она и на самом деле считала себя центром мироздания. И мне всегда казалось, что надо обладать изрядной дозой эгоцентризма, чтобы год за годом творить и творить, ни на секунду не усомнившись в своем таланте. Она стала показывать мне свои последние работы, и я поражался этой ее невероятной самоуверенности. Можно подумать, ей предстояла персональная выставка в Бобуре[17] и у нее не было другой заботы, кроме как отобрать, какие картины там выставить. Как будто она и не помнила, что пока что они развешаны у нее в комнате, а живет она на иждивении мужа-дантиста. Сильви давно переселилась в какой-то сказочный мир, где многое просто замалчивается. Как художнику ей никогда не приходилось зависеть от приговора критиков; она расхаживала среди своих картин, словно посетитель зоопарка, где на каждой клетке – таблички с полной информацией. Двадцать лет все твердили ей, как она талантлива. Но кто эти все? Муж, родные, друзья и соседи. Примерно раз в пять лет она устраивала выставку в какой-нибудь столичной галерейке. И каждый раз, читая приглашение и биографию художницы, можно было заключить, что она совершила переворот в искусстве гуаши. Или что это ей обязан всеми своими новшествами Джефф Кунс. Мы покупали с каждой выставки по картине (у меня их не меньше десятка). А побуждал – чтобы не сказать принуждал – нас к этому ее безумный фанат Эдуар. Он был способен на все, и попробуй-ка не купи картину, когда сидишь с открытым ртом, а над тобой жужжит бормашина, это жуткое орудие пытки. Поэтому на вернисажах Сильви пожинала обильные похвалы, никто не смел нарушить общий хор минорной ноткой и даже отдаленно намекнуть на истинное положение вещей; все это укрепляло ее в счастливой иллюзии собственной гениальности.
Но почему же я судил ее так строго? Пусть мне не нравились, даже казались безобразными ее работы, какое право я имел порицать ее за то, как она живет? Да, она водила меня от картины к картине и донимала нудными объяснениями, но разве от этого был менее достоин восхищения ее неувядающий оптимизм? Кто я такой, чтоб относиться к ней с презрением, – я, всю свою жизнь бездарно тянувший лямку! Хотел писать, но побоялся и не стал. Увидел, что таланта не хватает, или просто струсил? И робость помешала – вот чего у Сильви нет в помине. Я ни за что не смог бы показывать кому-то свои работы и еще того меньше дергать людей, зазывать их на выставку и ждать, что они скажут. Вот потому-то никогда и никому не дал прочесть ни одной своей строчки. Отдавать то, я написал, на чей-то суд для меня нестерпимо. А вдруг окажется, что это плохо! Да и что я сумел написать? Один большой невнятный черновик и кучу дополнительных заметок. Возьмись я продолжать – как знать, довел бы до конца? Решиться и ступить на путь, который, может быть, ведет в тупик? Но именно этого, работы со словами, мне всегда не хватало. Теперь-то я вижу… Не понимаю, как я жил, отгородившись от своей главной страсти. Зачем так упорно отворачивался от самого важного, убегал от живительного источника? Уверен, потому я и иссох. Отсюда чувство пустоты, отсюда боль в спине. И, чтобы выздороветь, надо вернуть мою жизнь в предназначенное ей русло. Двадцать лет дожидалась меня моя настоящая жизнь.
Пока Сильви вещала, а я вполуха слушал, занятый своими мыслями, прошел целый час, и наконец она мне показала самую последнюю свою работу. Чем эта картина так уж отличалась от всех остальных, я не видел, но Сильви сказала, что это “поворотный пункт” в ее творчестве. И я поверил, тем охотнее, что на этом церемония завершилась. Сильви была в восторге, что просветила меня, я забавлялся, глядя на нее. Но вот она встала прямо передо мной и, глубоко вздохнув, спросила:
– Ну и что ты об этом думаешь?
– О чем?
– Как о чем? О картинах… обо всем, что видел.
– Что я думаю?
– Да.
– Откровенно?
– Конечно.
– Ну, если откровенно, мне ужасно все понравилось.
– Нет, правда?
– Правда. Очень здорово.
20
Интенсивность боли: 2
Настроение: полный раздрай
21
На ужин с Элизой я шел, как на первое свидание. Женщина, которую я так хорошо изучил, которую понимал без слов (может, зря?), вдруг предстала совершенно незнакомым человеком. Не помню, в какой книжке, я когда-то прочитал историю о муже и жене, много лет проживших вместе, которые в один прекрасный день проснулись и посмотрели друг на друга как чужие. Смысл ясен: повседневность – жуткая машина, мы перемалываемся в ней и перестаем видеть своих близких. Вот и наш брак с Элизой уже давно держался только в силу инерции. Я боялся, что наш разговор сведется к неприятному открытию. А чего мне хотелось бы, так и не знал. Я считал, что люблю ее, но это мне не помешало в тот момент, когда она сказала о своей утрате, самой тяжелой для нее, подумать первым делом, не сорвется ли моя поездка. А когда она произнесла слово “развод”, я не бросился сразу ее отговаривать. Мало того – укатив в тот же вечер к Эдуару, уже примеривался, как буду жить без нее. И в общем-то, без особого ужаса. Конечно, как всегда в делах сердечных, я бесконечно метался в разные стороны. Двух минут не прошло – а я уже не сомневался: мы с женой созданы друг для друга. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы наша совместная жизнь взяла и оборвалась, тем более в какой-то пошлой пиццерии, куда Элиза пришла минут на десять раньше меня.
Она показалась мне красивее обычного. Ни с того ни с сего я подумал: “Может, у нее есть любовник”. Да почему бы и нет, раз все у нас расклеивалось. Я сел за столик, не в силах отвести от нее взгляда – так меня поразила ее красота. Просто в себя не мог прийти. Понятно, дело было не в Элизе, а в том, что я теперь иначе на нее смотрел. Лишнее подтверждение избитой истины: мы начинаем ценить человека, когда его потеряем. Элиза встретила меня улыбкой, я улыбнулся в ответ – все как обычно. Не считая одного: я не поцеловал ее, не знал куда. Если в губы – она могла бы отвернуться, и одна эта мысль обжигала меня. А в щеку – нет! Элизу в щеку – нет, увольте. Щека моей жены предназначалась для других, хотя, возможно, вскоре я буду в их числе. В обойме “прочих”, всех, кому положено целовать мою жену в щеку.
Поначалу мы болтали о пустяках, тянули время, не знали, как подступиться к главному. Но запас незначительных тем быстро иссяк. Я мог бы рассказать ей, что меня уволили, и это было бы хорошим отвлекающим маневром, но лучше сначала поговорить о нас, пусть Элиза выскажет, что собиралась. Она так и сделала:
– Я возьму адвоката.
– …
Смешно, но факт: сначала мне послышалось, будто она сказала “авокадо”. Я подумал, она говорит о меню – что хочет заказать. И даже посмотрел было на страницу закусок, прежде чем до меня дошло.
– Адвоката?
– Да. Чтобы сделать все как следует. Ты тоже возьми своего. Или, если у нас не будет разногласий, можно нанять одного.
– …
И это говорит моя жена? Какое прагматичное чудовище вселилось в ее тело? Когда вчера она заговорила о разводе, я подумал, что речь идет о том, чтобы расстаться. Может, даже на время. А если расставаться навсегда, разъединять наши жизни, то мне казалось, надо это делать постепенно. Как-нибудь шаг за шагом – чтобы было не так больно. Она же хотела наотмашь, одним ударом разрубить нашу общую жизнь на две части. Ей, наверно, казалось, что безболезненнее так. У нас были тактические расхождения во взглядах на эту процедуру. Как между теми, кто считает, что снимать повязку нужно осторожно, и теми, кто предпочитает сдирать ее единым махом. Что ж, это по-женски. Женщины всегда опережают мужчин, всегда охотнее берут быка за рога.
– Ты не думаешь, что это как-то слишком быстро?
– Я и хочу, чтобы как можно быстрее.
– Тебе сейчас тяжело…
– Нет… то есть да, конечно… смерть папы повлияла… но я уже давно почувствовала… да и ты тоже… не притворяйся…
– Разве мы были несчастливы?
– Нет, но этого мало для счастья. Мы дороги друг другу, у нас столько общего… но все притупилось, превратилось в привычку.
– Все можно изменить.
– Можно было. Но у меня нет никакой охоты. И у тебя. Прошло то время, когда стоило стараться.
– Но ты меня любила… еще совсем недавно…
– Любила, да, наверное. Так было еще несколько дней тому назад. А потом оборвалось, когда внезапно я сама себе все объяснила. Но на самом-то деле все кончилось гораздо раньше.
– …
– Ты тоже не был счастлив. Я говорю так резко, потому что знаю тебя, вижу насквозь. Ты не реализовал себя, это было заметно всегда. А когда ушли дети, тебе стало еще хуже.
– …
Говорила одна Элиза. Как будто бы читала давно отрепетированный монолог. Я только слушал, и временами мне казалось, что все это происходит в книге. Упомянув о детях, Элиза сказала примерно так: “Наша пара сохраняла жизнеспособность, пока была встроена в семью”. А собственных опор не нашлось. По мне, так надо переждать, возможно, наше счастье еще впереди… впрочем, я уже ни в чем не был уверен. Может, Элиза и права? Конечно, я любил ее, но какой-то безвольной любовью, слишком вялой, как и теперешняя моя реакция. Я не разрыдался, не стал рвать на себе волосы. Конечно, на душе было скверно, но до трагического накала далеко. Как ни смешно, но больше-то всего я огорчался именно поэтому: из-за того, что в такой момент не испытывал эмоций посильнее.
Нам обоим кусок в горло не лез, еда на тарелках оставалась нетронутой. “Сразу видно влюбленную пару”, – проницательно заметил наш официант, определенно сведущий в психологии романтических отношений. Мы дружно покатились со смеху. Впрочем, теперь, оглядываясь назад, я прихожу к мысли, что он был не так уж далек от истины. Между любовной завязкой и разрывом существует немалое сходство. В обоих случаях двое сидят, не едят и молча глядят друг на друга. Я нарушил молчание и опять затянул свою песню: