Он как будто вдруг поверил в успех, был почти оптимистичен. Надо бы не упустить шанс поддержать такой настрой, но у меня не было сил спорить, уговаривать, клянчить.
— Мне бы хотелось, чтобы ты пришла, когда здесь будет хирург. Если понадобится немного подтолкнуть его, чтобы он отпустил меня, у тебя это получится лучше.
Следующие дни были трудными и невероятно похожими друг на друга. У меня даже сложилось впечатление, что я проживаю один и тот же нескончаемый день сурка. Утром я приходила поцеловать Ксавье, затем шла в галерею. Во второй половине дня я закрывала ее и сидела с ним до вечера, после чего приходила к детям ближе к концу ужина и укладывала их спать. Помимо удовлетворения и радости от занятия своим делом — которого мне мучительно не хватало, я наконец-то покончила с самообманом и призналась себе в этом, — работа в галерее поглощала все мои мысли и отвлекала от напряженного ожидания грядущей выписки Ксавье из больницы. В момент слабости и спокойствия я сделала глупость, упомянув детям о такой возможности. С тех пор они каждый вечер спрашивали меня, что говорит врач. Их мир вторично рухнет, если хирург откажется выписывать папу. В промежутках между всеми заботами я из кожи вон лезла, чтобы организовать день рождения, пусть и не такой пышный, как в прошлые годы. Титуан согласился не звать друзей при условии, что мы поужинаем все вместе — с дедушкой, крестной Кармен и Идрисом. Он был готов на любые уступки, лишь бы папа присутствовал на празднике. Пока все складывалось удачно, Ксавье удалось встать на ноги. Правда, левое колено мучительно болело, полностью утратив подвижность после длительной иммобилизации в горизонтальном положении. Происходило и нечто неожиданное, из ряда вон: Ксавье наконец-то начал цепляться за жизнь и активно участвовал в своей реабилитации. Другая, не менее важная перемена — он согласился на посещения. Пусть не детей, но все же к нему приходила Кармен, и даже мой отец, и Идрис. Я иногда жалела, что меня там нет: например, моя помощь пригодилась бы на встрече молчаливого Ксавье и робкого художника, чтобы поддерживать разговор! Каждый посетитель непременно предоставлял мне отчет. Все говорили, что у него измученный вид и нестабильное психологическое состояние. Я же, со своей стороны, следила за мужем каждый вечер в надежде найти хотя бы малейшую брешь в его панцире. Я выискивала ее даже в его безнадежно потухшем взгляде, в котором не мелькало ни искорки. Убеждала себя, что слишком нетерпелива. Мне хотелось поскорее подвести под всем черту, но это было невозможно.
Накапливающаяся усталость тоже не способствовала лучшей, более точной и разумной оценке ситуации. Когда Ксавье радовался своим успехам, в его оживлении сквозила фальшь. Все наводило на мысль, что в глубине души он сожалеет, что идет на поправку. Возможно, его по-прежнему удерживало, не позволяя двигаться вперед, беспокойство за Констанс? Он больше не заговаривал о ней, я тоже остерегалась затрагивать эту тему. Опасалась вызвать несоразмерную реакцию. Еще больше я боялась спровоцировать очередную ссору между нами. К тому же что я могла ему сообщить? Теперь я не встречала Сашу ни в больнице, ни в музыкальном магазине. Меня приводила в ужас сама мысль о смутном и трудно определимом чувстве, свалившемся на меня в нашу последнюю встречу, и я предпочитала делать крюк, чтобы обойти стороной соседский магазин, подходила к галерее с другой стороны улицы и тем же путем уходила из нее. Мне не удавалось сформулировать, какие именно эмоции вызывает у меня этот человек, и я отказалась разбираться в нюансах, а заодно почти выкинула из головы и его самого, и его жену.
За три дня до дня рождения Титуана нас наконец-то принял хирург. Я зашла за Ксавье в палату. Он попросил о консультации в кабинете врача, за пределами четырех стен, в которых был так долго заперт. Его просьба удивила меня — до сих пор он не выражал ни малейшего желания выйти за порог. Но я предпочла скрыть удивление…
В коридорах и лифте я следила за каждым его жестом, не замечая ничего вокруг. Ксавье же, напротив, открывал для себя новый мир. Или, точнее, тот мир, внутри которого просуществовал затворником более месяца. Ему выдали специальные костыли, подогнанные под его еще загипсованное запястье. Он быстро научился передвигаться со всеми своими приспособлениями, но часто кривился от боли. Постоянная боль стала его верной спутницей. Чем ближе мы подходили к кабинету врача, тем больше он замыкался. До него было не достучаться. В приемной Ксавье рухнул в кресло — на свой лад, естественно, с множеством предосторожностей и долго примеряясь. Бледный, весь в поту, он прикрыл глаза от изнурения. Мы молча ждали, я держала его за руку, но не знала, ощущает ли он мое прикосновение. Наконец подошла наша очередь. Хирург долго осматривал и ощупывал Ксавье, потом предложил ему сесть на стул возле письменного стола. Ксавье предпочел не садиться, потому что это отнимало у него слишком много сил, как, впрочем, и вставание. Я напряглась в ожидании приговора. Главное — не потерять над собой контроль и не закатить скандал. Врач еще раз внимательно просмотрел данные полного обследования, которое Ксавье прошел в последние дни.
— Ваш реабилитолог говорил, что вы хотите выписаться.
Не снится ли мне сон? Выписаться… окончательно вернуться домой, а не просто получить краткосрочный отпуск?
— Вы хорошо продвинулись за последнюю неделю, а домашние условия будут вас дополнительно стимулировать.
Я подняла к Ксавье залитое слезами лицо, но взяла себя в руки, не позволила себе броситься на шею человеку в белом халате, горячо благодаря его. Ксавье оставался невозмутимым, его погасший взгляд вперился в хирурга. В нем не промелькнуло ни намека на облегчение, я уж не говорю о воодушевлении.
— Ваше постепенное выздоровление было ожидаемым. Вы обошлись без осложнений. Мы еще проверим кое-что по мелочи, и через два дня вы нас покинете. Продолжите реабилитацию на дому и будете приходить на регулярные контрольные обследования.
— Спасибо, доктор! — Я была полна энтузиазма.
До сих пор я его ненавидела, а после этих слов была почти готова расцеловать. В отличие от Ксавье, который упорно молчал.
Я дождалась, пока мы войдем в лифт, и перестала скрывать восторг. Боясь причинить боль, я очень осторожно приникла к Ксавье и обхватила ладонями его лицо.
— Потрясающе! Еще немного, и ты будешь дома!
Я поцеловала его, он холодно ответил на мой поцелуй. Я была озадачена.
— Ты не доволен?
— Доволен, конечно, — хрипло выдавил он. — Мне просто трудно в это поверить.
— Дети с ума сойдут от счастья.
Но не ты…
— Ты действительно хочешь этого?
— Послушай, Ксавье! Как ты можешь задавать такой вопрос!
Он попытался высвободиться, как будто мои объятия мешали ему дышать.
— Когда я буду дома, у тебя появится куча забот…
— Тс-с-с, Ксавье, — прервала я, положив ладонь на его рот. — Я готова свернуть горы, лишь бы ты был с нами, я обязательно что-нибудь придумаю. Высплюсь после, у меня впереди вся жизнь, успею отоспаться, но больше всего я хочу спать рядом с тобой. Ни о чем не беспокойся, тебе надо как следует отдохнуть в ближайшие пару дней, чтобы выдержать ликование детей. И не только: представляешь, что устроят Месье и Мадемуазель? Приготовься к торжественной встрече!
Он уронил голову на грудь, выражение его лица было удрученным, руки, повисшие на костылях, дрожали.
— Что с тобой, любимый? Расскажи мне, прошу тебя, расскажи.
— Я… Я действительно буду дома? — в тихом голосе явственно проступала тоска, мука.
— Ну да, тебя отпустят. Разве ты не слышал?
Он окончательно потерял ориентиры. Я поднялась на цыпочки, обвила его шею руками, неловко притянула его к себе. Он не реагировал.
— Все пройдет отлично, вот увидишь. Мы опять начнем нашу жизнь, у нас все получится.
Мы доехали до нашего этажа, и мне пришлось отпустить Ксавье. В палате ждал ужин, но Ксавье его проигнорировал, точнее, отодвинул поднос как можно дальше. Он сел на кровать, и я собралась помочь ему вытянуть ногу на матрасе, чтобы ему не было больно. Но он меня оттолкнул.
— Я должен все делать сам, раз я выписываюсь.
— Я ничем не могу тебе помочь до ухода?
Он раздраженно отмахнулся и сумел здоровой рукой стянуть кроссовку, после чего откинулся на подушку. Я подошла и погладила его щеку, он повернулся ко мне.
— Я совсем без сил…
— Я побуду еще немного.
— Нет, иди и сообщи все детям, — прошептал он с едва различимой улыбкой.
Я поцеловала его и замерла на мгновение.
— Я тебя люблю, Ксавье…
— Я тоже.
Я бы так хотела, чтобы он сказал: «Я тоже тебя люблю». Мне до дрожи захотелось услышать от него слово «люблю». Терпение… рано или поздно все вернется в свою колею. Он сбит с толку, я должна помочь ему, должна уважать его страхи и избавить от любого давления. Я встала, взяла свои вещи и направилась к двери. Перед тем как открыть ее, я обернулась и увидела, что он уже уставился в черную ночь за окном.
— До завтра.
В ответ — молчание.
Я шла по больнице, и меня разрывали две противоречивые эмоции. Мне хотелось прокричать на весь мир о своем счастье — Ксавье скоро будет дома! — а ведь я все это время только и делала, что боялась: вдруг этого никогда не произойдет. Но меня душил страх из-за того, что ему так тяжело и больно. Что подавляло его и мешало жить: беспокойство за Констанс и непрестанное прокручивание в голове мыслей о своей вине? Что творилось в его голове, в его сердце? Почему он не поделится своими переживаниями со мной? Я была бы рада облегчить его муки, стать ему опорой. Он жил как под мощным успокоительным, оставаясь безразличным к самому себе, к Пенелопе и Титуану, ко мне. Я больше не могла терпеть эту пустоту, разделившую нас, и злилась из-за того, что Ксавье не проявляет никаких положительных эмоций от перспективы вот-вот очутиться дома. Но мне не нравилась эта горечь, это двойственное чувство, которое я испытывала к мужу. То чувство, которое он навязывал мне и самому себе тоже. Пора было срочно избавляться от него, более трезво оценить ситуацию и собраться с силами — я обязана пройти весь выпавший на нашу долю тернистый путь вместе с Ксавье, плечом к плечу. Между нами выросла стена. Но наша любовь справится со всем, она — лучшее лекарство против того, что его изводит. Я в это верила, сильно-сильно, сильнее, чем во что бы то ни было.