Но я утратила и Сашу. Я знала, что мы не должны видеться ни под каким предлогом, но не могла не ждать его. Он больше не играл у Жозефа. Каждый вечер я прислушивалась, мечтая уловить хоть одну нотку, поймать вибрато его виолончели, но в галерее поселилась тишина. Когда она становилась невыносимой и проникала в каждую клеточку моего тела, я съеживалась и с трудом подавляла желание расплакаться. Я никогда уже не услышу Сашину музыку. Все последние недели он помогал мне выстоять — своим присутствием, своей игрой, магнетизмом, возникшим между нами. Он поддерживал во мне жизнь, когда вокруг все рушилось и погружалось во тьму. Мое сердце билось для него, для Саши, и больше ни для кого. Именно он дарил мне счастье и краткое успокоение, которые заряжали меня энергией, вливали в меня силы, удерживали на плаву и позволяли начать все с начала. Он был адреналином, мешавшим мне утратить почву под ногами. Но все кончено. Больше ничто не защищало меня от медленного падения. Разве что явное улучшение у Ксавье.
Я разрушалась. Потери уничтожали меня. Мой муж наконец-то был со мной, то есть сбывалось то, чего я всегда хотела, за что сражалась. Но в разгар своей битвы я встретила Сашу. И близость с ним лишала меня Ксавье, который только-только пришел ко мне. Правда, подсознание упорно нашептывало, что после той ночи с Сашей я возвратила его жене, а он вернул меня мужу. Мы прожили наше желание до конца, мы удовлетворили его и, возможно, подсознательно были убеждены, что после этого все встанет на свои места.
Но у меня это не получилось. Я больше не знала, кто я такая. Я боролась с собой, чтобы не показать одолевавшее меня возбуждение, надежно скрыть внутренний конфликт, однако все более обеспокоенные взгляды Ксавье показывали, что мне это плохо удается. Получается, я должна была уступить запретному желанию и почувствовать себя совсем скверно, чтобы мой муж снова обратил на меня внимание. Чтобы я опять существовала для него. Он оправлялся от ран, приходил в себя после аварии, освобождался от навязчивых мыслей о своей вине, а я была даже не в состоянии радоваться. По крайней мере так, как я того ожидала. Часть меня торжествовала и плакала от счастья, видя возрождение Ксавье, а другая мучилась виной и не позволяла насладиться им, отпраздновать его. Стоило нам оказаться в одной комнате, Ксавье принимался изучать меня, пытаясь проникнуть в мои тайны. Когда я переставала робеть и встречала изумрудное сияние его глаз, я читала в них боль. Настала очередь Ксавье ничего не понимать. Не узнавать свою жену, участливую, заботливую, полную энергии, всегда в форме, до сих пор никогда не болевшую и не испытывающую недомогания. Я была сама не своя и не умела это скрывать. Я требовала от него, чтобы он стал таким же, как прежде, а сегодня мне самой хотелось стать такой, какой я была всегда. Той, какой я была до аварии.
С кем мне было поделиться, что временами, когда я смотрела на Ксавье, когда думала о последних нескольких месяцах, моя грудь сжималась так сильно, что я едва не кричала от боли. Мне казалось, что мне на лицо положили подушку и душат, а я отбиваюсь, чтобы нормально вздохнуть, но ничего не могу сделать, на меня давят все сильнее, и у меня больше нет сил сопротивляться. Все мои терзания выбирались на поверхность. Я устала, я так устала. Плохо спала, иногда с криком вырываясь из кошмаров. В своих снах я заново переживала несчастный случай, ту страшную ночь, свою боязнь потерять мужа. Мое тело и подсознание сохранили память обо всех тогдашних эмоциях: в моих снах Ксавье лежал на больничной койке, искалеченный, вдруг ставший совсем маленьким. В них являлся и Саша со свирепым лицом. А еще они вдвоем разговаривали обо мне. Мои перепуганные вздрагивания будили Ксавье. Он приходил в замешательство, но всякий раз нежно успокаивал меня. Мог ли он представить себе, что, когда он кладет ладонь на мое плечо, чтобы унять мои страхи, когда шепчет слова утешения, чтобы я поскорее уснула, все становится еще хуже и мне приходится сдерживать рыдания и сразу вспыхивающее понимание своей вины?
Уже две недели я отчаянно барахталась, чтобы оставаться на плаву. Этим вечером за ужином, похоже, роли поменялись. Ксавье поддерживал разговор и прилагал усилия, чтобы моя рассеянность не озадачила детей. Он делал все, что мог, мешая мне окончательно погрузиться в свои мысли; так, он вдруг спросил, по-прежнему ли чувствуются благоприятные последствия выставки. Сколько прошло с тех пор, как он в последний раз интересовался галереей? Даже не помню. Единственное, в чем я уверена: это было задолго до аварии. Можно сказать, в другой жизни.
— Я довольна, — промямлила я. — Одна работа продана, и сегодня я подписала договор с новым скульптором.
— У Кармен появился конкурент.
Его замечание позабавило меня, а я-то считала, что разучилась смеяться.
— Ты ее знаешь, она удвоит бдительность! А у тебя как сегодня прошел день?
— Как обычно.
Подразумевается, что он побывал в больнице.
— Однако, — продолжил он, — меня больше интересует завтрашний день.
— А что будет завтра?
— Я встречаюсь со своим подменщиком в клинике.
Может, я плохо расслышала? Или начала путать мечты с реальностью?
— Что-что?
Он смущенно улыбнулся, как если бы и сам не очень в это верил.
— Давно пора узнать, что там происходит. Согласна?
К глазам подступили слезы радости, одна из них скатилась по щеке. И тут Ксавье сделал то, на что я больше не рассчитывала: он осторожно стер слезинку большим пальцем и посмотрел на меня в упор. Я заставила замолчать голос вины, чтобы насладиться проявлением нежности, как оно того заслуживало. Ксавье опять был самим собой: пусть искалеченный, пусть его шрамы никогда не исчезнут, но он обрел себя. Достаточно понаблюдать за его поведением сегодня вечером, чтобы стало ясно: он спустился с небес на землю и теперь воспринимает действительность нормально. Изумруд его глаз больше не затягивала пелена, хотя авария оставила на нем нестираемые отметины.
Неожиданно наступившая тишина заставила нас встряхнуться. Пенелопа и Титуан пристально и удивленно уставились на нас. Они уже давно не наблюдали такой близости между родителями. Ужин завершился в почти беззаботной атмосфере. И даже если она была не совсем беззаботной, то новой была точно, как если бы всей семье стало легче дышать. Может, у меня возродится надежда? Вдруг получится забыть? И продолжать жить наперекор всем невзгодам…
Но все рухнуло, когда я шла по лестнице, собираясь лечь спать, и заметила в полутьме столовой хорошо знакомый предмет — такие в последнее время слишком часто попадались мне на глаза у соседа в музыкальной лавке. Весь центр стола оккупировал футляр. Футляр от скрипки. Я подошла к нему, словно притягиваемая магнитом. Мне надо было знать. Футляр был весь в царапинах, вмятинах, следах от удара. Моя дрожащая рука приблизилась к нему, едва не дотронувшись. Потом я со страхом и отвращением отдернула ее. В нашем доме поселилась Констанс. Меня окружили, загнали в западню.
— Это никогда не кончится, — прошептала я.
Я спешно развернулась, чтобы не видеть скрипку и не позволить себе взорваться, оттолкнула Ксавье — я и не слышала, как он подошел, — и взлетела по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
— Ава, подожди!
Я заткнула уши, это было уж слишком. Я схожу с ума. Закрывшись в спальне, я принялась наматывать круги, чтобы успокоиться, чтобы вычеркнуть эту скрипку из памяти. Что она у нас делает? Как это возможно? Она же пропала, разве нет? Зачем Ксавье подсунул ее мне? Чтобы поиздеваться? За моей спиной открылась и закрылась дверь. Раздался стук костылей, положенных на пол, затем шаркающие шаги Ксавье.
— Я нашел ее сегодня.
— То есть ты ее искал?
— Последнее, что я мог сделать для нее, это найти скрипку.
В каком-то тумане я услышала его объяснение: как из разговора с Констанс он узнал, что инструмент потерялся, как у него стала чаще включаться память о минутах после столкновения с автомобилем и после того, как он пришел в сознание. И как он вроде бы припомнил, что из соседних домов вышли люди и кто-то собрал обломки. Тогда он стал звонить в каждый дом по соседству, и случилось чудо. Человек, поднявший скрипку, боялся, что его обвинят в воровстве, и потому не отнес ее в полицию. Скрипка Констанс ждала его там, где никому, в том числе Саше, не пришло бы в голову ее искать. Она никогда не забудет, что скрипку нашел не муж, а Ксавье.
— Если бы я знал раньше, — завершил он свой рассказ.
И тут я слетела с катушек.
— Хватит, Ксавье!
Я не невинная овечка, но мне надоело выслушивать упреки, ведь я просто старалась его защитить. И так усердно защищала, что сама заблудилась. Я приготовилась все ему высказать. Остановить себя я не могла: только что рухнула плотина, и меня подхватил слишком сильный, чтобы ему противостоять, поток.
— Ты в состоянии представить себе, как на меня действует присутствие этой вещи у нас дома? Нет, не в состоянии… После аварии тебя беспокоит другая женщина, а не я. Той ночью я исчезла из твоей жизни. Ты хоть раз задумался, как я себя чувствую? Задал мне хоть один вопрос? Представил себе, как я все это пережила?
Он побелел.
— Но…
— Помолчи! Ты уже швырнул мне в лицо все, что хотел, настала твоя очередь выслушать.
Меня трясло, а он был растерян и, судя по жесткости взгляда, злился.
— Я знаю, Ксавье, что на мотоцикле была не я, не я попала в аварию и не я, искалеченная, очутилась на операционном столе. Я прекрасно понимаю, что никогда не смогу поставить себя на твое место, можешь не сомневаться. Я никогда не позволю себе преуменьшить то, что ты пережил. Но известно ли тебе, что ощущаешь, услышав, что твой самый любимый человек попал в аварию и неизвестно, выживет ли он? Это разрушает тебя, загоняет под землю, приводит в ужас, пронзает насквозь.
Он сжал кулаки, но не сумел ничего ответить, поэтому я продолжила:
— Знаешь, что такое бесконечно долго сидеть в зале ожидания, когда тебе ничего не говорят? И в душе ты уже как будто умер? Знаешь ли, каково мне было справляться с ужасом от мысли, что я больше никогда тебя не увижу? И что придется сообщить детям, что они потеряли папу? Нет, ты этого не знаешь. Ты не представляешь себе, в каком аду я очутилась той ночью.