Кирилл
. Испытаний было много. (Снова впадает в патетику.) И, смею думать, я вынес их достойно. Впрочем, ни тюрьма, ни ссылка в Якутию не были так уж непереносимы. Трудно было в Москве – год под следствием, тридцать седьмой, начало тридцать восьмого.Надежда
. Тебя били, Кир?Кирилл
. Как ни странно – нет. Теперь много говорят о тогдашних избиениях в тюрьмах (и это в общем правильно), и мне как-то неудобно признаваться, что меня никто и пальцем не тронул. (Накаляется и повышает голос.) Мучило не физическое, а моральное. Абсолютная нелепость, абсолютная бессмысленность обвинений, серьезность, с которой воспринимали дикое шутовство, что тогда называлось следствием, – вот что терзало.Надежда
. Какое правильное слово – нелепость! Нелепость и ложь – так мы тогда всё восприняли.Кирилл
. Мне передали записку, где ты писала, что не веришь обвинениям против меня. Спасибо тебе – пусть и с опозданием. Тогда мне было так важно, что есть люди, верящие в мою невиновность!Надежда
. Все мы верили в твою невиновность, не я одна. Всех нас потрясло, что взяли именно тебя, а не другого. Это не укладывалось в голове. Ну, взяли бы меня – я вольно вела себя и на собраниях, и в разговорах, Леонида могли бы взять: он тоже порою хватал лишку. Но тебя! Ты же был самым принципиальным, искренне преданным Сталину человеком. Пламенный Кир, иначе тебя не называли, – вот ты был какой. А взяли тебя, а не нас. В этом было почти кощунство. Сo дня твоего ареста я перестала верить, что враги народа реально существуют.Белогоров
. Тебе не предъявляли других обвинений, кроме близости к профессору Дорну?Кирилл
. Нет. Любимый ученик Дорна, помогал ему готовить покушения на Куйбышева и Орджоникидзе – такова была формулировка обвинения. На что-либо более серьезное у Сердюкова фантазии не хватило.Надежда
. Сердюкова? Это кто такой?Кирилл
. Мой следователь. Отвратительный человек: высокомерный, неумный… Клеветник без дарованья – эта пушкинская формула точно его характеризует.
Кириллу явно не хватает естественности: вероятно, он действительно долгие годы продумывал этот разговор. И только когда Белогоров или Надежда сбивают его неожиданными вопросами, в «пламенном Кире» проступает что-то более человеческое.
Белогоров
. Я его помню, он ведь и меня вызывал по твоему делу.Надежда
. А меня не вызывал, хоть я и требовала вызова.Кирилл
. Потому и не вызывал, что ты этого добивалась. Ты писала такие письма в мою защиту, что до сих пор не понимаю, как тебя не арестовали. Сочувствие к тем, кто попал на Лубянку, – в те годы это было очень серьезно!Надежда
. Я была в таком состоянии, что мне, вероятно, стало бы легче, если бы меня арестовали. Я места себе не находила.Белогоров
. Место, положим, ты себе находила – в пропускной Лубянки. Каждый день являлась туда как на службу.Надежда
. Я выпрашивала свиданье…Кирилл
. И об этом я знал. Сердюков был очень болтлив. В одном из водопадов его красноречия было и сообщение о твоих попытках вызволить меня. «Ваши сообщники хлопочут за вас! – орал он. – Признайтесь, что и эту девушку вы завербовали в свою контрреволюционную организацию. И хватит врать, что она ваша невеста: это старый прием – маскировать преступное содружество под любовную связь!»Белогоров
. Мне он болтуном не показался. Наглый, напористый – да, но не болтливый. Пронзительные, ощупывающие глаза, умение ловить на неосторожном слове… Интеллектом он, естественно, не блистал. Дубоватость, впрочем, числилась у них в добродетелях.Кирилл
. Меня он переламывал, а тебя допрашивал как свидетеля.Белогоров
. Удивительна была его молодость. Для такого солидного учреждения, как Лубянка, он был слишком юн.Кирилл
. Дел-то было сколько – старики не справлялись. Новых следователей выискивали на заводах, среди партийного актива и студентов. Сердюков как раз был из них, недоучившийся юрист, отозванный с четвертого курса. Ретивый стажер без принципов, без знаний, без понимания.Белогоров
. Мне он сказал, что твое дело, ввиду его важности, выделено в особое производство.Кирилл
. В итоге это меня и спасло. Всех привлеченных по делу Дорна расстреляли, а я, как видишь, живой.Белогоров
. Тогда то, что тебя выделили, показалось мне зловещим. Мы и представить не могли, что помощников Дорна расстреляют, но что добром никто не отделается, понимали. А ты был любимцем Дорна, и отделение от других могло означать лишь одно: тебе придется хуже.Кирилл
. И я так считал. Положение было отчаянным – и я стал бороться с Сердюковым. Не хвастаясь: сделал это блестяще и только потому сохранил жизнь, хотя свободы и не возвратил.Белогоров
. Тебе удалось доказать Сердюкову свою невиновность? Или, вернее, меньшую вину, чем у других сотрудников Дорна?Кирилл
. Сердюкову докажешь! Говорю тебе, у этого человека не было ни понимания, ни принципов – только указания, установки и ревностное их исполнение. Я переиграл этого близорукого хитреца.Надежда
. Расскажи, Кир!Кирилл
. Хитрые люди обычно неумны. Кто-то сказал, что хитрость – это ум глупого человека, и Сердюков служил живым доказательством. Скоро мне стало ясно его неумение вести следствие, и на этом я построил систему защиты.Надежда
. Ты в чем-нибудь признался, Кир? Я имею в виду – в том, чего не делал…Кирилл
. Все признавались, Надя, в том, чего не делали. Оклеветать себя – это был единственный способ избежать истязаний. Мало, очень мало кто имел мужество пройти отказчиком. Дорн тоже признался в своих мнимых преступлениях, я читал его показания. Среди прочих пособников старик и меня назвал, правда, не первым, а где-то в конце. Упорствовать мне не дадут – это я понял сразу. И решил оговорить себя, но признаться лишь в таких нелепых преступлениях, оклеветать себя так вздорно, чтоб потом, когда истребительские страсти поутихнут, любой беспристрастный юрист, взяв мое дело, должен был бы сказать, пожимая плечами: «Да это всё – ахинея!»Белогоров
. Тонкий план.Кирилл
. С умным следователем он бы не вышел, а с Сердюковым эту игру сыграть было можно. Я помню мельчайшие детали того дня. Шел третий час допроса, Сердюков безбожно путал даты и факты. У него выходило так, что мы готовили покушение на Куйбышева после его смерти, а Орджоникидзе собрались залечить, когда тот был абсолютно здоров и поехал в Среднюю Азию. Я молча слушал этот вздор. Наконец Сердюков закричал: «Как видите, следствию известно всё! Трофимов, признавайтесь, пока не поздно!»Надежда
. И ты не сказал ему, что он врет, не указал на несовпадения?Кирилл
. Зачем? Чтоб он умнее подобрал даты? Нет, я сказал: «Ладно, раз вам всё известно, буду признаваться! Пишите протокол». Он проворчал: «Так-то лучше…» – и сел писать. Он склонился над бумагой, рядом лежала раскрытая пачка «Казбека». Он скрипел пером, у него была тупая рожа, невыразительная, мерзкая. Боже, как я ненавидел его! Впрочем, я старался поменьше смотреть в его сторону, чтоб он не перехватил мой взгляд и не встревожился. Я откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу, взял из пачки папиросу и закурил. Он только промычал: «Но-но, без хамства, спрашивайте разрешения» – но папиросу не забрал. А я курил, и сердце у меня билось так гулко, что Сердюков услышал бы стук, если бы не был так занят проклятым протоколом. А потом он протянул мне бумаги для подписи, и на его харе светилось такое торжество, что просто не знаю, как я не свернул ее набок ударом кулака. Он упивался своей победой, он делал вид, что его уже не интересует, как я отношусь к его дурацкому поклепу: игра, мол, сделана – и ставок больше нет. Он встал, подошел к окну, посмотрел на кремлевскую башню, ту, что на оси Никольской, она хорошо была видна из его кабинета. И обернулся, лишь когда я сказал: «Готово, гражданин следователь!» И если бы вы видели, каким жадным взглядом он окинул подписанный лист, какое подлое облегчение появилось на его лице, когда он увидел, что я не вымарал ни единой строчки!Белогоров
. Еще бы! Собственноручное признание обвиняемого свидетельствовало о мастерстве следователя – для Сердюкова открывался путь наверх…Надежда
. А что он сказал, получив протокол?Кирилл
. Что-то вроде: «Теперь мы вас быстро оформим, засиживаться в тюрьме не будете». На радостях презентовал мне ту пачку «Казбека» – взял со стола и молча сунул, как премию за приз