Не понимая, о чем мы спорим, и Берт и Дитрих стали спрашивать нашего переводчика. Он, было, смутился, но Гарик ободрил его: " А чего? Переведи: вон она чего выдумала! Он, может, миллионер, чего это я платить буду за эту икру». Не знаю, как, но наш знакомец перевел. Берт расхохотался, Дитрих тоже, всем почему-то стало легко и весело. В какой-то момент Марлен взяла мою руку в свои и стала показывать её Берту: «Ты посмотри, ты только посмотри, — говорила она — какие у неё красивые руки!» «А ты посмотри на мои!» — это она уже мне говорила. И я смотрела с восторгом, потому что мне все в ней нравилось. И эти её большие жилистые руки с артритными шишками на пальцах — мне тоже нравились. Она все держала мою руку в своей артритной, с непонятной мне гордостью сообщая: «Я все делаю этими руками! Я все делаю сама! Я сама мою полы в доме своей дочери!»
«Миссис Дитрих говорит, что она сама моет полы в доме своей дочери…", — переводил наш переводчик, но я не могла понять, почему.
То, что я все сама делала своими руками — и мыла, и готовила, и стирала — это понятно, но звезде, такой звезде — ей-то зачем самой мыть полы в двухэтажном доме, да еще почему-то не в своем, а своей дочери? Да еще в таком возрасте, да при таком артрите? Тогда я не задала этот вопрос, но через много лет, уже здесь, в Америке, читая книгу воспоминаний дочери великой актрисы, получила ответ:
«Господи Боже! Эти известные всему миру обломанные ногти и огрубелые руки… Сколько выгоды извлечено из них за последние годы! Рассказы Дитрих о том, как она моет дом своей дочери, где только не прославились, даже попали на страницы мировой печати».
Ресторанный сумрак скрадывал все приметы её глубокой немолодости, но там, в вестибюле, под яркой люстрой в момент знакомства мне было ужасно неловко, стыдно за свою бездарную, пошлую молодость, очень бестактным показалась сборище гладкорожих, налитых кобылок и жеребцов — и этого Берта тоже — вокруг звезды, сияние которой уже едва-едва теплилось и готово было вот-вот померкнуть.
И все же она была великолепна! То, что она делала на сцене, было абсолютной магией — магией жеста, голоса с хрипотцой, внутреннего трепета, исходящего от нее и увлекающего зал за собой в непостижимые дали. То, что она делала в жизни, — тоже было магией, но магией другого сорта. Ее доступность, обыденность, простота были обманчивы, сеяли в душе смятение, оставляли неизгладимое ощущение твоей малости перед чем-то огромным. Казалось, она настоятельно приглашает тебя перепрыгнуть пропасть между собой и тобой, но, сколько бы ты ни силился, она становится только шире и глубже. Марлен Дитрих ворожила в жизни так же искусно, как и на сцене. Мне кажется, рисунок, на котором она в тот вечер поставила свою широкую размашистую подпись, хранит следы этой ворожбы.
ЧАСТЬ 2: ПОЛИГРАФИЧЕСКИЕ ИСТОРИИ
содержание
«БОЕВОЙ КАРАНДАШ»
НАХОДЧИВЫЙ ГАГА
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ РАЗВОРОТ
ЮБИЛЕЙНАЯ РЕЧЬ
КРЫСА
ЕВРЕЙСКИЙ КРОКОДИЛ
ЖИЗНЬ И СКАЗКИ УОЛТА ДИСНЕЯ
ГЕРОИЧЕСКА АЗБУКА
ЛЕОНОВ ИГРАЕТ ХОББИТА
САМОЗВАНЦЫ
БОЕВОЙ КАРАНДАШ
Еще учась в институте имени. Репина на 3-м курсе графического факультета, я стал делать плакаты в «Боевой карандаш»: было такое объединение в Ленинграде при Союзе художников. Возникло оно во время войны; в блокадном городе художники рисовали плакаты для фронта, они наклеивались на танки и т. д. Плакаты были сатирические, про Гитлера, Геринга, Геббельса и т. д, и стихи смешные сопровождали их. Они пользовались большой популярностью.
В 60-е годы Хрущев поручил вырастить своих сатириков. В 1960 году «Боевой карандаш» возобновил свою деятельность. Стали выпускать плакаты против американских «поджигателей войны» и на внутренние темы, против воров-продавцов, нерадивых управдомов, бюрократов и т. д. Ну, вроде журнала «Крокодил».
Платили там очень много. На пропаганду у нас в СССР денег не жалели. Плакат стоил от 300 до 500 рублей. Мой брат Володя, инженер получал тогда рублей 80!
Конечно, плакаты эти проходили цензуру. Сначала в самом «Боевом карандаше», а потом их возили утверждать в Ленинградский обком партии, в отдел пропаганды, и т. д. Там делали разные замечания, поправки, иногда, вообще, браковали, но в общем — раз в месяц или в два плакаты выходили, и жить было можно.
Там был худосовет. Смотрели композицию, рисунок, шрифт и т. д., был и представитель отдела пропаганды обкома — некто Николай Яковлевич Борисов, невысокий, весь как на шарнирах такой шутник, из Белоруссии, кокетничал, повторял, что знает еврейский язык. Знал выражение «бикицер». Я думаю, что в годы репрессий — он был матерым охранником, но скрывал это. Иногда забывался и проговаривался: «…когда я служил на севере…»
Он регулярно делал замечание: « — А вот этот человек похож на свастику», а поскольку на наших плакатах часто были нарисованы бегущие, то хулиган от милиции, то граждане от хулиганов, а силуэт бегущего человека действительно похож на свастику, то у него всегда был повод сделать замечание.
Ко всем плакатам подбирался эпиграф из поэзии и выступлений, чаще всего из Хрущева, благо он в своих речах любил «острить», цитировать пословицы и поговорки и т. д.
Потом это всё везли утверждать в обком, там часто вообще браковали, оказывалось, что за это время сменились указания.
Например появились «совнархозы», и поэт Романов, написал под Маяковского—
«Бюрократы, лейте слезы!
В строй вступили совнархозы!»
Потом почему-то довольно быстро эти совнархозы отменили и мы предложили сделать другой плакат
«Бюрократы, лейте слезы!
Наебнулись совнархозы!»
Но вообще мы любили ходить на эти худсоветы, они проходили раз в неделю, вечером, в издательстве, на Исаакиевской площади, потом мы шли в сосисочную на Невском, у Московского вокзала и пили пиво, и ели вкуснейшие сосиски. Потом гуляли по Невскому, по «Бродвею» — так называли главные улицы почти во всех городах. «Прошвырнуться по Броду». В кино видели — этот Бродвей, но и во сне мне не снилось, что я когда-нибудь буду по нему идти, просто так. Там, на углу Невского и Литейного жил «Мопс» — обаятельнейший Лёва Поляков, он умел гасить все конфликты мирно. На «Брод» я ходил регулярно, там все встречались, ведь дома никто не мог видеться, все жили в коммуналках, да и еще в одной комнате. Но зато в центре, в 15 минутах ходьбы от Невского.
Иногда, нас, молодых художников да и «взрослых» тоже посылали на разные конференции, собрания и т. д., чтобы мы своими юмористическими плакатами украшали фойе залов, где проходили эти собрания. Мы рисовали доброжелательные шаржи на выступающих, иллюстрировали «смешные» примеры недостатков, и т. д., поэты писали смешные стихи.
Всем было лестно, чтоб шарж на него висел в Таврическом дворце, например.
Но были и обиды. Например, артист Татосов, знаменитый пародист, потребовал снять очень смешной шарж на него, где он был нарисован в виде попугая. Скандал учинил и режиссер Товстоногов, и потребовал снять и его шарж, где он был нарисован с десятью ногами, и десятью руками, и были такие стихи:
«Превращение Товстоногого
То в сторукого,
То в стоногого!»
ГЕОРГИЙ ТОВСТОНОГОВ
Эти замечательные стихи относились к тому, что режиссер ставил спектакли, кинофильмы, разные эстрадные постановки и т. д., все это было замечательно остроумно нарисовано. Текст написал поэт Дмитрий Толмачёв, который создал бессмертный русский перевод «Сильвы», его «Красотки, красотки, красотки кабаре вы созданы лишь для наслажденья…» написанный в 1930 году поют и до сих пор, и
«…Без женщин жить нельзя на свете, нет!..
В них солнце мая,
В них любви расцвет!..»
(Кстати, и «Марицу» тоже он перевёл. Я эти оперетты видел в эвакуации, в Красноярске.
Он был высочайшего класса профессионал, еще в 20-е годы работал в ТРАМе (Театр рабочей молодёжи). Подписи сочинял мгновенно. Очень смешные, остроумные.
НАХОДЧИВЫЙ ГАГА
ГЕОРГИЙ КОВЕНЧУК (ГАГА)
Был в Ленинграде коллектив художников и поэтов «Боевой Карандаш». Он выпускал небольшого формата юмористические плакатики на внутренние и международные темы.
Кроме этого он делал листовки для ГАИ, для пожарников, для медицинского управления, тоже юмористические, на заданные заказчиками цены.
Плакатик на тему «Много пожаров возникает, когда пьяные засыпают с папиросой» сделал мой друг, замечательный художник Георгий Васильевич Ковенчук, которого с детства все звали Гага.
На худсовете плакат и стихи поэта Романова очень понравились, и соавторы поехали в пожарное управление — получить одобрительную подпись от заказчика. Заказчику тоже плакат очень понравился, особенно стихи.
Замечательно, очень здорово, очень смешно, выразительно, лаконично, прямо как у Маяковского:
Ночью пьяный лёг Иван
С папиросой на диван.
В результате утром рано
Ни Ивана, ни дивана!
«Замечательно, просто замечательно!..» Вдруг он задумался… «лёг Иван…», Иван…»
«Знаете, не очень хорошо получается, …лёг Иван, как-то получается обобщение, русский Иван»… «Не очень хорошо. Подумайте ещё…»
Но думать было некогда, нужно было подписать плакат, срочно привезти в бухгалтерию и получить деньги. И Гага тут же подытожил:
«Давайте сделаем „Степан“ — и всё в порядке».
Ночью пьяный лёг Степан
С папиросой на диван.
В результате утром рано
Ни Степана, ни дивана!
Начальник пришёл в восторг. «Ну вот, совсем другое дело. Замечательно, лаконично, как у Маяковского. «Ни Степана, ни дивана!..»
Но вдруг лицо его приняло скорбное выражение. Соавторы насторожились.
«Да… как-то не очень хорошо получается, — протянул начальник, — сгорел человек, наш, советский человек. Нет, это не годится».