А сорок шесть прошло немалых лет.
Она вошла в каком-то темном платье,
почти совсем седая голова,
лиловым чуть подкрашенные губы.
И рядом муж, приличный человек,
костюм и галстук, желтые ботинки.
Я надрываясь кончил «Окроканы»
выкрикивать в благополучный зал
и сел в президиуме во втором ряду.
А через час нас вызвали к банкету.
Тогда-то я и подошел, и вышло
как раз удобно, ведь они пришли
меня проведать — гостя из столицы.
Как можжевельник цвел, черника спела,
залив чувствительно мелел к закату,
и обнажалось дно, и валуны
дофинской эры выставлялись глыбой.
Вот на такой-то глыбе мы сидели,
глядели на Кронштадт и говорили
о пионерских праздничных делах:
«Костер сегодня — праздник пионерский,
но нам туда идти запрещено.
Нас засмеют, поскольку мы уже
попали под такое подозренье,
как парочка, игравшая в любовь».
Я так всмотрелся в пепельный затылок,
что все забыл — костер и дачный поезд,
который завтра нас доставит в город.
И в тот же пепельный пучок глядел сейчас.
Совсем такой же. Две или три пряди
седые. Вот и все. Как хорошо. Как складно
получилось: вы пришли, и мы увиделись,
а то до смерти можно не поглядеть
друг другу в те глаза, что нынче
стеклами оптически прикрыты.
А рядом муж — приличный человек,
перед которым мы не погрешили,
а если погрешили — то чуть-чуть.
Была зима, и индевелый Невский
железом синим за душу хватал.
Ее я встретил возле «Квисисаны»,
два кофе, два пирожных — что еще?
Студент своей стипендией не беден.
Мы вышли из кафе и на скамейку
на боковой Перовской вдруг уселись.
Тогда она меня поцеловала.
Я снял ей шапочку и в пепельный затылок
уткнулся ртом, я не хотел дышать,
и мы сидели так минут пятнадцать.
— Ну как Москва? — Москва? Да что сказать,
я, в общем, переехал бы обратно,
когда бы не провинция такая,
как Петербург, куда податься тут?
— Ах, ферт московский, постыдился бы… —
А Тициан на масляном портрете
сиял пунцовою гвоздикой из петлицы.
Уборщица посудой загремела —
пора, пора, пора, пора, пора!
КАК ПОПАСТЬ ЗА КУЛИСЫ К ЛЕОНИДУ УТЕСОВУ
Мы приехали в Москву «Красной стрелой» в восемь тридцать декабрьским утром. Адрес у меня был: Лаврушинский переулок, 17. Это было удобно, пока дойдем, люди проснутся, и мы никого не разбудим. Шли мы к Вячеславу Всеволодовичу Иванову — великому Коме. Перед выездом звонили из Ленинграда. Нас ждали. Москва уже горела окнами.
Кома был в полосатой байковой пижаме. Книги лежали стопами даже в коридоре. Нас провели на кухню. Усадили за стол, накормили яичницей с ветчиной.
Бродский помалкивал. Я объяснил, что происходит в Ленинграде. Лернер, народная дружина, обком, Толстиков, тунеядство. Вот-вот арестуют.
— В Москве вам нечего бояться, — сказал Кома.
Бродский с сомнением покачал головой. У меня был еще один телефон и еще одна идея. Через час я позвонил. Это был номер телефона Виктора Ефимовича Ардова. Нас пригласили. Это было близко, на Ордынке, три минуты ходьбы через проходные дворы. Так я впервые очутился на легендарной Ордынке. Ахматовой в этот день у Ардовых не было. Зато был Найман. Когда мы вошли, он стоял в пальто: уходил на Высшие сценарные курсы. Посоветовал что-то остроумное.
Но все остальные были на месте — Виктор Ефимович, Нина Антоновна, Миша, Боря. Нас снова позвали к столу. Боря вынес бутылку «белой головки». Идея моя состояла в том, что Бродского надо спрятать в больнице, может быть, в нервной, может быть, в психиатрической. Бродский молчал. Говорил Виктор Ефимович:
— Нервы-нервы, мания величия, шизофрения, паранойя — самое верное дело, — с этими словами он поднял телефонную трубку.
— Не надо, — сказал я.
У меня про запас был еще один телефонный номер, тот, что называется в армии НЗ. Это был Михаил Ярмуш — поэт, врач-психиатр, он работал на «Скорой помощи».
На Ордынке шла своя жизнь. Миша рассказывал наилучшие анекдоты, Нина Антоновна курила, Ардов сидел за маленьким столиком, на котором были разложены машинописные страницы, деревянные коробочки неясного назначения, обглоданные куриные кости, карандаши, бутерброды, лимоны. Ахматова называла это место «уголок людоеда». На диване сидела невыразительная собачка Лапа. Над дверью висел портрет Ахматовой, перебирающей нитку аметистовых бус, работа старшего сына Нины Антоновны, киноактера и художника Алексея Баталова. Водки выпили все, кроме Виктора Ефимовича. Бродский оживился.
— Только не сегодня, — вдруг сказал он.
Я понял, это было сказано о больнице. Ярмуш уже уехал со своей «Скорой помощью». Ясно было, что не сегодня.
— Пойдем, погуляем, — сказал Бродский.
Мы вышли на Ордынку, и пошли к Балчугу, к ГУМу, на Красную площадь. Было морозно, ясно, суетно, превосходно. Москва начала новый день великой империи. Я тоже учился на Высших сценарных курсах.
— Пойдем к нам, — сказал я Иосифу, — там кино, компания, Илья Авербах, Толя.
— Нет, что-то не хочется, — сказал Бродский.
Мы зашли в ГУМ. Деньги, не очень большие, у нас были.
— Носки, — сказал Бродский, — свежие носки. Быть уверенным в своих носках — это уже не мало.
Купили две пары — настоящая полушерсть, производство ГДР. Пошли в уборную, выбросили несвежие носки, надели обновки. Настроение у Бродского совсем исправилось.
— Где здесь автомат, — внезапно спросил он.
— Кому ты хочешь звонить?
— Это по делу, — явно соврал Бродский.
Стоя за его спиной во время телефонного разговора, я услышал странное имя «Иоланта».
— Планы на вечер? — спросил я.
Он не ответил.
Секции ГУМа мы обошли все. Дважды примеряли костюмы, потом полупальто на овчине, потом уцененные шляпы. Я даже купил чешское «борсалино» с пятнами за два рубля.
— Надо пообедать, — сказал Бродский.
Я знал Москву, кое-как, но знал.
— Пресное или острое? — спросил я.
— О чем говоришь, — ответил Бродский.
Я повел его на Неглинку в армянский ресторан «Арарат».
То, что произошло там, я уже описал в стихах. (Читайте в этой же книге поэму «Арарат»). Да, ночевали мы у Ардовых.
Ярмуш появился на следующее утро в одиннадцать часов, приехал он на психиатрической «Скорой помощи». Я снова рассказал, что к чему, он одобрил идею.
— Пойдем в машину, — сказал он Бродскому.
— Только не сегодня, — ответил Бродский.
Я понял — Иоланта. Но у меня издавна был еще один телефон — номер Генриха Сапгира.
— Вот как удачно! — отозвался Генрих. — У меня сегодня кукольная премьера в театре на Спартаковской. Жду вас.
— Ты пойдешь? — спросил я Бродского. — Познакомишься с Сапгиром. Сильный поэт.
— Обязательно, — сказал Иосиф.
Я нарисовал план, как доехать до Бауманской и найти там театр.
— Встретимся у театра в половине седьмого.
— Обязательно, — повторил Бродский.
И я отправился на улицу Воровского в Дом кино на Высшие сценарные курсы. Там на третьем этаже был маленький просмотровый зал для студентов. Как раз успел к началу фильма Хичкока «Северо-северо-запад». В зале сидела блестящая компания: Илья Авербах, Найман, Светлана Шенбрун, Максуд Ибрагимбеков, Радий Кушнерович, Марк Розовский и еще человек пятнадцать. В первом ряду находился директор курсов Михаил Маклярский.
В американском фильме Керри Грант пытался спастись от преследующей его авиэтки. Самолет пикировал, летчик старался убить пропеллером бегущего по шоссе человека. Человек прятался среди вырубленных в скалах голов пяти величайших президентов США — Вашингтона, Джефферсона, Линкольна, Теодора Рузвельта, Рузвельта Франклина Делано. Темой фильма был советский атомный шпионаж в Соединенных Штатах. И это показывали в Москве 1963 года. Но только для избранных. Маклярский мог все. Он написал сценарий «Подвига разведчика» и «Секретной миссии». Говорили, что он полковник НКВД и СМЕРШа одновременно, а во время войны был шифровальщиком в ставке Гитлера. Он не отрицал. После фильма все спустились в рабочий буфет. Алкоголь там был без наценки, армянские три звезды — четыре рубля двенадцать копеек бутылка. Полчаса перерыва. Потом опять фильм. На этот раз показывали «У стен Малапаги». Жан Габен случайно вынимал из кармана перчатки убитой им любовницы. Его новая любовь — Анна Маньяни — все понимала. Полицейские выследили Габена, в доме Маньяни его ожидала засада. Девочка, дочь Маньяни, хотела его предупредить. Она сидела на крутой уличной лестнице, ожидая, когда ее мать и Габен ночью пройдут к дому. Но она заснула. После ареста Габена все снова спустились в буфет. Зимние сумерки за окнами уже сгущались. Авербах, Ибрагимбеков и Найман играли в покер, выбрасывая кости из кожаного стаканчика. Найману везло, одним броском у него вышел «стрит» — от единицы до шести на каждом кубике. В буфет вошла киноактриса Быстрицкая — Театр киноактера помещался в этом же здании, но, кажется, в то время она была в труппе Малого.
— Аксинья, — сказал Авербах.
— Еврейская Аксинья, — добавил Найман.
— Она делает «карамболь», как нам и не снилось, — сказал Максуд.
Быстрицкая действительно была изумительная бильярдистка. В буфет вошел Маклярский.
— В главном зале, — сказал он, — вечером будет моя картина «Выстрел в тумане».
Выбор премьер был слишком велик. Я поехал в кукольный театр на Спартаковскую. Генрих Сапгир стоял у подъезда с контрамарками. Бродского не было. Генрих ушел, оставив талончики мне.
— Потом немного выпьем, — сказал он, уходя. — Выпьем с куклами.
Он всегда был веселым человеком.
Без пяти семь пришел Иосиф.
— Я не пойду, прости, — сказал он. — Приглашен в другое место, там мне хоть кукол не будут показывать.
Я понял, это — Иоланта.