ТАК, ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ! Спи пока
Луи Армстронг, архангел чернокожий,
Не заиграл побудку над землей
американской, русской и еврейской.
Когда Рейн делал первые шаги в литературе, печатанием ведали сидевшие в редакциях поэты-консультанты, публиковавшие друг друга вперекрест, и эта игра длилась десятилетиями. В юности все они прочли стихи позднего, несколько ослабевшего Пастернака и пришли к выводу, что могут не хуже. Они упустили один момент — необходимость переживания. Рейн прочел классику (дозволенную и запретную) с глубоким болезненным вдохом… «И ночь сама — блондинка и примерка…» Какая опасная чувственность, что-то на границе любви и смерти, напоминающее «Темные аллеи»!
Вообще, самоуправный, переимчивый Рейн был всегда бесстрашен с цитатами и брал там, «где плохо лежит». Пожалуй, оно и правильно. Как говаривал Заболоцкий: «Важно не кто первый, а кто лучше». Не лучше, так хотя бы по-своему. Цитата в рейнском контексте всегда переосмыслялась…
Первоначальная его закваска была «пастернаковская». Но, обойдя круг современных ему мастеров, Рейн пришел «переучиваться» к Ахматовой. Побей, но выучи! Нет ничего случайного, ничто не проходит бесследно.
Его не печатали, это было горько. Но сказано Мандельштамом: «И Будду не печатали! И Магомета!» Рейн оказался гостем на затяжном пиру поколения дозволенных бунтарей (ныне превратившихся в явное ничто). Его любили, очаровывались обаянием. В чужом пиру похмелье… Потешая публику своими невероятными устными рассказами и время от времени намазывая хлеб икрой, он накапливал желчь Марциала и Ювенала, созерцал неутешительную реальность, ждал своего часа. И вот на первую его книжечку завистливой и вдумчивой рецензией откликнулся Е. А. Евтушенко, автор многотомников. Рейн — «смесь Фальстафа и Гамлета» (так отозвался Герцен об одном незаурядном деятеле). Для всех очевидно «фальстафовское». Но, не будь «гамлетовского», не было бы и лучших стихов, поэм. Рейн не стал измышлять какие-то возвышенные чувства, неведомые до него, и не принес новых истин, но освежил в нашей памяти отчасти призабытые старые. По богатству материала и стиховой мощи он не превосходил иных ровесников. Но был откровенней с музой и людей любил больше…
Я был в своей квартире единственный еврей!
……………………………………………………………………..
Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, —
Кто эту жизнь отведал, тот знает, что — почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
Что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
Кто учит нас терпенью и душу каменит,
Кто учит просто пенью и пенью аонид,
Тому, кто посылает нам дом или развал
И дальше посылает белоголовый вал.
Он решился честно рассказать о подлинной своей жизни, большего же от писателя и не ожидается. Евгений Рейн — замечательный писатель. Считаю, что главные его вещи — поэмы, а это — не только поэзия, но и повествовательная литература. Его свод поэм, посягнувших на собственность прозы, — для серии памятников будущего издательства «Academia». Они неравноценны. Но странным образом выигрывают от соединения и образуют книгу. Это, быть может, — новые «Сцены из жизни богемы». Только что наша богема поярче описанной в легкомысленной и нетленной книжке Мюрже, а время куда катастрофичней… Разумеется, и Рейн нуждается в отборе. Он порою коряв и шероховат. В XIX веке это было признаком неумелости, и только. Но, примерно со времени Случевского, иногда может быть достоинством. Неважные рифмы удавались ранней Ахматовой, а также раннему Тихонову, потом — Слуцкому. И Рейну. Бывает, неказистая рифма становится единственно возможной… Иногда Рейн небрежен, хватается сразу за многое, не видит ядра вещи, но, пожалуй, это говорит и о силе торопящегося вдохновения, множественности решений, артистизме.
Как радуют эти приступы силы и неистовые рывки:
Елисеевский, о!
Темнотою зеркал ты мне снишься, высоко-высоко
ты под буйные своды теснишься…
……………………………….
Было, было-прошло и уже никогда не настанет.
Осетрина твоя
на могучем хвосте не привстанет…
Или — в другой тональности, но еще более свирепо:
За полчаса стемнеет,
Фонарики зажгут.
Сильнее сатанеет
Спартаковский лоскут.
Иногда ему удается выжать что-то даже из состояния предельной усталости:
Кровь у тебя на губах,
Спи у меня в головах.
Падает тонкий стакан,
Валится аэроплан,
Тонет британский линкор,
Выльется на коленкор
Самый последний глоток,
Дай мне забыться, дружок.
Такие сравнительно недавние стихотворения, как «Австро-Венгрия» и «Дом поэта», отмечены печатью нового мастерства, осенены и согреты струящимся совершенством благородного света.
Недавняя книга итальянских стихов в целом не является удачей. Говорю об этом с большой легкостью, потому что вскоре после нее Рейном написано несколько сильнейших стихотворений. «Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать». Рейн в свои 60 лет — живой, действующий поэт, способный еще измениться. Москва переродила природного петербуржца, в ней создан основной корпус его полновесных стихов. Верю, этих своих удач автор не отдал бы и за банкетный зал Шведской академии. Предпочел бы оставаться в любимой нами пельменной у Тишинского рынка.
Я — на 11 лет моложе Рейна, но тоже уже пожилой. С годами нужно все меньше вещей. Дорога крутая, за плечами — мешок с тяжелейшим грузом: книгами. Время от времени что-то еще выкидываю в кювет, не столь обязательное. Стихи с некоторых пор нужны только те, которые помогут идти, или, наоборот, заставят остановиться, задуматься… Рейнский томик, видимо, уже до конца дней не выкину.
Евгений Рейн, очень искренний автор, писал всегда о себе и для себя, и значит — о нас и для нас. Он подчинился закону, выраженному в словах Баратынского: «Сердечных судорог ценою Ты выраженье их купил». Не видится возможности обойти этот закон.
Автора «Алмазов навсегда» с его пристрастиями, поступками, свойствами, описанными в литературе при жизни героя, этого летописца со своей былью, сохраняемой, «словно за пазухой у Эккермана», можно принимать и не принимать. Я всецело принимаю Евгения Борисовича и отношусь к нему с нежностью, которую было бы трудно скрыть. Позволю себе личную ноту: я принадлежу к числу друзей Рейна с ощутимым стажем. Конечно, у знаменитого нашего поэта немало разнообразных и близких друзей, и вряд ли найдется хоть один личный враг. Самым важным человеком для Рейна всегда был непосредственный сосед и собеседник. Способность путника прилепиться душой к встречному или попутчику, умение не только говорить, но и слушать и слышать, беспредельная терпимость, которой мы, грешные, лишены, доброта и человечность, веселый нрав, буйная фантазия, поэзия отношений при суровой правде обстоятельств — все это обеспечивает Рейну любовь окружающего человечества. В общем-то народ должен позаботиться о своих поэтах (настоящих мало), не все же им варить суп из топора… За годы изменился социальный статус Е. Б. Рейна, но образ жизни в основном остался прежним.
Я многому у него научился. Подействовали на меня не только и не столько стихи. Неисчерпаемая личность Евгения Борисовича значительней изобильных плодов его творчества, которое еще сулит нам многое… Рейн с широким гостеприимством распахнул передо мной врата своей вселенной, и я прошел круги и узрел миры, к которым дотоле не имел доступа. Благодарную любовь я решился выразить в стихотворении «Сатурналии»:
Словно Африкой переболев
И вернувшись в родные пенаты,
Выступает дряхлеющий лев,
Неудачливый, одутловатый.
Закативший прощальный скандал
И давно опоздавший на поезд…
Но хмелеющий дух разудал,
И трезвеющий голос напорист.
На толкучке он горькую пьет,
Закусивши растоптанной сливой,
Всласть читает часы напролет
Этот бред и шальной и счастливый.
Словно флот сновидений и смут
В плеске жизни и нежной и глупой,
И холсты Эрмитажа плывут,
И Тишинского рынка халупы.
Пшик продать, перещупать пальто
И раскатистым смехом залиться
Под высоким шатром шапито,
Под расшатанным небом столицы.
Подновляется зелень водой,
И цветут уцененные шляпы…
Ну, а спутник еще молодой,
Что ему этих покеров крапы!
Кто же знает, что в стуке сабо,
На развале вселенского тлена
Только дружба со старым Рембо
И осталась еще у Верлена.
Михаил Синельников.