Почему Хезер не сказала тренеру Фрэнки, как клялась поступить? Я попыталась поймать взгляд Каро, но она отказывалась на меня смотреть. Не хватало кусочка паззла.
– Так значит весь этот талант, – сказал Минт, – был из-за допинга, а не ты? Не «гордость Оаху»?
– Клянусь, моя карьера в «НФЛ» – это всё я, – сказал Фрэнки.
– Никто не идеален, – сказал Куп. – Чья бы мычала, да?
– Нет, Минт прав. – Фрэнки посмотрел на море людей. – Я устал притворяться тем, кем не являюсь. Я так много всего сделал просто потому, что не думал, что я достаточно хорош. Пора перестать бояться. Я постараюсь отрастить воображение получше.
Прежде чем кто-то успел что-то ответить или задать ещё вопросы, Фрэнки схватил со стойки в углу платформы микрофон и закрыл глаза – ненадолго, всего на секунду, – а потом открыл их и закричал в микрофон с широченной улыбкой: «С праздником, Дюкет!»
Его голос прозвучал над кампусом, словно глас божий. Толпа взвыла в ответ. Я впилась руками в перила.
– Меня зовут Фрэнки Кекоа, выпуск 2009 года. Для тех, кто не знает – пока я был тут, я привёл нашу команду к участию в четырёх чемпионатах дивизиона.
Все затрясли помпонами и заорали.
– А потом меня позвали в «Сэйнтс».
Топанье и крики сделались громче.
– И ты выиграл Супер Кубок! – закричал кто-то и вокруг него разошёлся смех.
– И я выиграл Супер Кубок, – со смехом согласился Фрэнки. – Может два. Кто знает? Этот год хорошо начался.
Толпа была в восторге. Фрэнки всегда был прирождённым лидером. Огромная личность. Совсем как Хезер.
– Но позвольте мне рассказать вам кое-что о себе, чего вы не знаете.
Моё сердце бешено забилось. Я сдержала позыв броситься на Фрэнки, защитить его.
– Кроме того, что я забил больше всего голов за историю стадиона Кримсон и стал единственным выпускником Дюкета, попавшим в «НФЛ», я, Фрэнки Кекоа, люблю синий цвет.
Все засмеялись над этим ложным выпадом.
– Я люблю хорошие стейки, – продолжил Фрэнки. – Я думаю, что Пасха – самый недооценённый праздник. И я горд тем, что я гей. Так что теперь вы кое-что обо мне знаете.
Было потрясающе смотреть, как сотни человек разом прекратили кричать и замерли.
О господи. Фрэнки каким-то образом удалось ещё больше раздеться на платформе парада. Он стоял, выпрямившись, широко расправив плечи, и вызывающе смотрел на толпу.
Я в отчаянии посмотрела на Купа, будто говоря: «Мы должны что-то сделать».
Куп кивнул с диким взглядом в глазах.
– Эй, я разденусь догола и побегу по кампусу. Прямо сейчас.
– Что? – прошипела Каро.
– Быстро, – прошептала я.
Но вдалеке поднялся странный гром. У меня ушло на это какое-то время, но я всё-таки осознала: это был звук восторга. Крики вокруг нас, со всех сторон, делались всё громче и громче, словно прилив: «Фрэнки. Фрэнки. Фрэнки». Болельщики, стоявшие рядом с нашей платформой, чуть не повалили перила, тряся помпонами. Кто-то закричал: «Мы любим тебя, Фрэнки!»
Парад превратился в свалку.
На нас набросились члены футбольной команды Дюкета: они влезли на платформу сзади, окружили Фрэнки, шлёпали его по рукам и обнимали его, пока не подняли, несмотря на его протесты, в воздух. Фрэнки Кекоа, одетый как король Дюкета, смеялся, сидя на их плечах.
Он это сделал. Фрэнки, всегда такой осторожный, такой тревожный, заново создал образ своей жизни. Я попыталась представить себе, что сказал бы Джек, если увидел бы тут Фрэнки.
Среди всего этого хаоса, закрыв ухо одной рукой от шума, Эрик показал на опустевшую теперь заднюю часть платформы. Я не хотела туда идти, хотела остаться и наслаждаться триумфом Фрэнки, но взгляд Эрика не терпел никаких возражений. Все остальные пошли за ним и собрались вокруг него в тесный кружок, плечом к плечу.
– Я не думаю, что это сделал Фрэнки, – закричала Каро. – Я ему верю.
– Я тоже, – сказала я, бросая взгляд на толпу, которая всё ещё безумствовала, не обращая на нас ни малейшего внимания. Слова Фрэнки не сказать чтобы полностью очистили его репутацию. В конце концов, он может врать; может быть Хезер всё ещё собиралась рассказать его тренеру и он это сделал, чтобы остановить её. Но я была уверена в невиновности Фрэнки. Ещё одно моё инстинктивное чувство.
– Что теперь? – спросил Куп. – Что мы будем делать дальше?
– Я сказал вам, что теория о Фрэнки не совпадает со всеми фактами, – сказал Эрик. – Пора посмотреть на всё остальное. Соединить точки. – Он сунул руку в карман куртки и вытащил три листа белого картона в прозрачных файлах. На каждом из них была аккуратно восстановленная фотография. Три разных фотографии Ист-Хаузской семёрки. Первая – с первого курса, перед «Ист-Хаузом». Вторая – с весенних каникул второго курса, из нашей поездки в Миртл-Бич; на ней все мы были в купальниках, красные от солнечных ожогов.
Последняя была с последнего дня третьего курса. Мы с Купом стояли рядом сзади; я всё ещё помнила как он в последний момент сунул мне в руку свою ладонь – прямо перед тем, как нас сфотографировали. Как я вздрогнула от удивления, но в следующий же момент надела невозмутимую маску. Камера поймала тот самый момент – это долю секунды – когда на моём лице были ясны, как день, все конфликтующие эмоции.
Каждая фотография была порвана на мелкие кусочки, а потом собрана, как паззл. На каждой из них лицо Хезер было яростно зачёркнуто ручкой, так агрессивно, что листок был пробит насквозь: маниакальные концентрические круги, ножеподобные кресты. На последней фотографии штрихи ручкой были настолько сильными, что половины лица Хезер не было вовсе; как раз там, где должна была быть улыбка, была зияющая дыра.
Мир сошёлся на этих яростных отметках, зарезанной чернилами бумаге. Шум толпы отступил, неровные движения платформы отошли на второй план. Моё сердце ушло в пятки. Не может быть.
Эрик поднял фотографии, повернув их так, чтобы мы все могли посмотреть.
– Я начал расследовать дело Хезер через два дня после вашего выпуска. Тогда у меня это не очень хорошо получалось, но я старался.
Я помнила, как Эрик, напряжённый и одинокий, шёл по сцене, чтобы принять диплом Хезер; стук его ботинок по дереву был единственным звуком во внезапно притихшей толпе.
– Я сел в её комнате дома и заставил себя разобрать её коробки, потому что родители не могли. Я знал, что если я этого не сделаю, она так и останется там, одинокая и нетронутая. Я помню, как мне казалось, что всё, что у меня осталось от неё – в этих коробках. Как будто она каким-то образом была там, и я должен был о ней позаботиться. Поэтому я их разобрал. Там была странная смесь вещей. Полиция быстро побросала туда всякое, когда закончили обыскивать её комнату.
Я тоже это помнила: как одетые в тёмное люди копались в моих вещах.
– Я нашёл странные обрывки фотографий среди бумаг Хезер со стола. На то, чтобы найти все кусочки, у меня ушёл час. Но потом я сложил их все вместе, и подумать только, – он постучал по одной из фотографий, той самой, где лицо Хезер было изрисовано чёрными крестами. – Новые улики. Которые пропустила полиция. В тот самый момент я понял, что они всё поняли неправильно, и найти убийцу сестры предстоит мне.
Чёрная дыра внутри меня закрутилась, и из неё посыпались воспоминания – быстрее, чем я успевала их отгонять. Я сказала себе, что буду искать убийцу Хезер, но не ожидала, что этот путь приведёт сюда.
Эрик оглядел наш маленький круг.
– Я ждал десять лет, воображал все вероятности. Я знаю, что это один из вас. Так что признавайтесь.
– Никто тут не может быть таким фриком, – сказала Кортни, качая головой. – Эти фотографии – прямо работа маньяка. Социопата.
Я почувствовала, как глаза стоявшего на другом конце Купа жгут мне лицо. Он хотел, чтобы я подняла взгляд, заверила его, безоговорочно сказала ему глазами, что я не имею к этому никакого отношения, несмотря на всё, что он сказал обо мне много лет назад. Я продолжала смотреть на свои ноги и услышала его резкий вдох.
Этого было достаточно. Чёрная дыра взорвалась, и из неё посыпались воспоминания.
Глава 26
Декабрь, выпускной курс
Воспоминания – могущественные вещи.
Но – и это важно, по словам моего психолога – тёмные места – тоже. То, что ты, сознательно или бессознательно, решаешь подавить. Это всегда что-то, от чего тебе нужна защита. Они – чересчур: чересчур страшные, чересчур стыдные, чересчур разрушительные. Что-то, что, если ему позволить, станет угрожать самой сути того, чем ты должен быть.
Оказывается, что на самом деле ты – лоскутное одеяло, сшитое из света и тьмы. Жизнь, которую ты живёшь в солнечном свете и твоя теневая жизнь, растянувшаяся под поверхностью твоего разума, будто глубокий подводный мир, и источающая невидимую силу. Ты – живая, дышащая история, созданная из нанизанных одно за другим мгновения, которые ты бережно хранишь – и мгновений, которые ты прячешь. Такие мгновения кажутся потерянными.
До момента, когда это оказывается не так.
За день до Рождества на старшем курсе, тем утром, когда мой отец умер от передозировки, я проснулась от ужасного сна, в котором я была в ловушке, и у моего виска держали пистолет. Пистолет всё стрелял и стрелял, и последним, что я видела, всякий раз были глаза, такие тёмные, что зрачки в них тонули. Когда я, дёрнувшись, проснулась, с тяжело бьющимся сердцем, я потеряла нить сна, но приобрела воспоминание. Оно вернулось всё разом: мне было восемь лет, и я была мечтательницей. Наивным ребёнком, витающим в облаках. Больше всего на свете я любила писать и рисовать истории. И я любила своих родителей – боготворила их. Моя ангельская мама, всегда готовая меня поддержать, когда мне это было нужно. Мой красивый отец – важный человек, на которого все смотрели с глубоким восхищением.
Поговаривали, что он заслуживает лучшего, чем сталелитейная компания, в которой он работает: временная работа, чтобы свести концы с концами. В конце концов, он был многообещающим выпускником Гарварда, и рано или поздно он доберётся туда, где должен быть. Это шёпотом говорили даже его друзья, даже моя мама: он поедет, как собирался, в Вашингтон, будет работать среди важных воротил, использует свой диплом по экономике, ради которого так много работал. Это его судьба. Он – такой умный, такой ценный. Он это сделает со дня на день. Со дня на день.