Проблема с моим отцом была в том, что он всё время болел. В восемь лет я заметила это до того, как заметил кто-то ещё; когда все они ещё шептались о том, куда он пойдёт (вверх, вверх, вверх) и когда (со дня на день). Он начал проводить по много часов в одиночестве; выключал свет в гостиной и лежал, свесив, как балласт, руки по сторонам кресла и глядя в потолок. Иногда он дремал, но в многие вечера просто смотрел и смотрел в никуда.
В конце концов настал день, когда заметили все остальные. Мой папа приехал домой первым, с красным лицом; быстро пошёл в свою спальню и захлопнул дверь. Несколько минут спустя пришла моя мама, с красными глазами, в объятиях своей лучшей подруги – когда у неё ещё была подруга, жена одного из коллег моего отца. Мне никто ничего не сказал, будто бы я не существовала. Поэтому когда моя мама пошла на кухню, я замерла у двери, будто приведение, и прислушалась. Я не понимала, что они говорят:
– Он предал меня, – от моей матери.
– Набросился на начальницу, никто не может в это поверить, – от маминой лучшей подруги. – Сказал ей, что он лучше этого, что ему место на самом верху, рядом с ней. Все об этом говорят.
Я не знала, что это всё означает, но знала, что моя мама плачет, и это имеет какое-то отношение к папе. Внезапно я осознала что, скорее всего, случилось: они обнаружили его болезнь.
Я знала что делать. Я уже какое-то время об этом подумывала. Когда заболевала моя мама, я рисовала ей картинки и рассказывала историю, и ей от этого всегда делалось лучше. Я пошла в свою комнату и достала карандаши – бесценный подарок на день рожденья; такие, как у настоящих художников – и час рисовала, пока не сделала всё идеально. Я собрала рисунки и проскользнула в комнату родителей.
Мой папа лежал ничком на кровати в темноте; одна рука свисала вниз. Я залезла на кровать и села рядом с ним, пододвинувшись поближе к его лицу, чтобы ему было лучше видно. Потом я глубоко вдохнула и потрясла его за плечо. Он проснулся с резким вздохом. Мой живот немедленно свело, все инстинкты шептали: «Плохая идея!» Его глаза были затуманенными; он попытался сосредоточиться. Его тёмные волосы были потными, дыхание поверхностным и быстрым, будто он только что пробежал в гонке. На секунду на меня смотрело будто бы лицо незнакомца.
– Папа?
Его голос был невнятным.
– Ты кто такая?
Моё сердце болезненно сжалось.
– Джессика, – прошептала я.
Его взгляд обратился на прикроватный столик. Он потянулся дрожащей рукой, пытаясь схватить рыжий пузырёк и почти дотянулся до него. Он упал на пол, колпачок открылся, рассыпались белые таблетки.
– Чёрт возьми.
– Я уберу, обещаю, – Я подняла свои рисунки. – Я нарисовала тебе историю. – Я осмотрела листочек. – Давным-давно жил-был король, видишь, – я показала на картинку. – У него была красавица-жена – королева и дочка – принцесса. – Я показала на рисунки мамы и меня, которыми я очень гордилась: у меня очень хорошо получились носы. – Однажды, – я перевернула на следующий листочек, – злая волшебница заколдовала короля, и он уснул глубоким сном. Принцесса должна была разрушить заклятие. Она…
– Убирайся, – голос отца сделался резче. – Мне надо отдохнуть.
Я пододвинулась к нему поближе и подняла рисунки.
– Пап, видишь? Это в истории ты, я и мама. Я сделала нас королями и королевами. Твоя жена и дочь…
– У меня нет жены и дочери. – Он резко поднялся, и я потеряла равновесие и свалилась с кровати, резко упав на четвереньки. Мой отец неловко слез с кровати, опустился рядом со мной и принялся дрожащими руками собирать рассыпавшиеся таблетки в кучку.
Мои глаза наполнились горячими слезами; коленки и локти горели огнём. Но я не позволила себе плакать. Я смотрела на него, на его дрожащие пальцы.
– Я молод, – ни с того ни с сего сказал папа. – У меня впереди целая жизнь. Я выберусь из этой чёртовой дыры и поеду в Вашингтон. Использую свой чёртов диплом и перестану понапрасну растрачивать свои способности.
Согнувшийся в темноте, с распластанными по полу руками, мой папа совсем не походил на нарисованного мной короля. Я неподвижно сидела и мне было страшно; я хотела, чтобы земля проглотила меня целиком. Чтобы время пошло назад и безопасно отправило меня назад в мою комнату.
Мои рисунки были рассыпаны по полу, но мне было слишком страшно их собирать. Вместо этого я отползла, глядя на то, как папа собирает таблетки обратно в бутылочку. Потом он облокотился о комод и посмотрел на меня. По-настоящему посмотрел.
– Я ненавижу эту жизнь, – прошептал он. Он поморщился от света у меня за плечом – он шёл от приоткрытой мной двери. Его зрачки сузились, как у кошки. – Ненавижу.
– Нет, – сказала я, чувствуя, как у меня раскалывается грудь.
Когда он отвёл глаза от света, его зрачки были расширены, из каждого глаза лилась чернота. Я с ужасом смотрела на эту перемену.
– Почему ты настаиваешь на том, чтобы тянуть меня вниз? – прошептал он.
Я отползла назад и ударилась спиной о стену.
– Всё должно было быть лучше, чем сложилось. – Его глаза теперь были двумя чёрными дырами; зрачки затопили белки. И я знала, с внезапной ясностью, что лекарства у меня нет. Что он был болен из-за меня.
Мама распахнула дверь, и комнату наполнил свет. Отец отпрянул, и они уставились друг на друга в ужасном застывшем мгновении. А потом они начали орать.
Несколько часов спустя я позволила маме обнять меня, извиниться, поплакать. Она вернула мои рисунки, и я позволила ей положить их рядом со мной на кровать и дождалась, пока она уйдёт из комнаты, прежде чем порвала их на кусочки и засунула в мусорку. Несколько дней после этого я говорила ей, что я в порядке. Год я помалкивала, особенно после того, как мы переехали из Бедфорда в Норфолк, чтобы папа смог перевестись в другой филиал сталелитейной компании.
Я отогнала воспоминание о его болезни и её причинах так далеко, что оно создало тоненький разрыв в самом центре моего естества; мою личную крошечную чёрную дыру. И сколько бы ни проходило лет, внутрь я никогда не заглядывала.
До старшего курса колледжа. Дома на Рождество, когда я с резким вздохом проснулась, всё ещё чувствуя холодный ствол пистолета у своего виска, всё ещё видя перед собой огромные чёрные зрачки наркоторговца, кошмар из сна сменился, зловещим движением руки, внезапным приливом воспоминания, всплывшего четырнадцать лет спустя.
Всего несколько часов спустя нам позвонили: моего отца нашли в номере мотеля. Он лежал, свесив руки по сторонам кровати; мёртвый от передозировки. На похороны никто не пришёл. Когда мои бабушка и дедушка подошли к могиле и увидели, что там только я, мама и священник, моя бабушка так разрыдалась, что дедушке пришлось держать её, чтобы она не упала. Вместо того, чтобы обнять нас, похлопать меня по плечу, как она делала, когда я была маленькой, моя бабушка подняла дрожащий палец.
– Это всё ты виновата, – сказала она, яростно глядя на мою мать. – Это ты поймала его своей беременностью. Ты сделала его несчастным. Ты его убила. И смотри! – Она обвела руками пустое кладбище. – Никому даже нет дела, что его не стало. Он должен был стать важным человеком!
Моя мама сделала два шага вперёд и с силой ударила бабушку ладонью по щеке. Та отпрянула, открыв рот, а мама пошагала прочь от могилы, с кладбища, и ни разу не обернулась.
Так что в конце концов мы остались втроём. Мы с бабушкой и дедушкой молча стояли и слушали, как священник читал похоронные молитвы, а гроб с отцом опускали в землю. Был морозный зимний день, а я оставила куртку в машине, но удивительное дело: я почти ничего не чувствовала. Я слышала шум пурги, будто одеяло белого шума, как снаружи, так и у себя под кожей. Я смотрела, как падает, лопата за лопатой, земля, и в голове у меня звучали, как заевшая пластинка, с каждым мягким ударом от падения земли на гроб, два голоса. Голос отца, из того проснувшегося воспоминания: «Я должен был быть лучше». И голос моей бабушки: «Никому нет дела, что его не стало».
Мне, конечно, было дело. Но я, наверное, была не в счёт.
Когда каникулы закончились, и я вернулась в Дюкет, я стала всех избегать: спала днём, а по ночам, когда спали Каро и Хезер, гуляла по кампусу. Иногда я сдержанно разговаривала с мамой. Как ни странно, она стала мне звонить, чего раньше никогда не делала.
Потом однажды я вернулась в свою комнату в общежитии и застала там сидящую на моей кровати Каро; в её глазах были слёзы. Хоть я ей и не говорила, она как-то прознала о том, что случилось. Она хотела обняться и поговорить, быть моей лучшей подругой, но я оттолкнула её и сказала, что не готова. Она просто кивнула и сунула мне в руку листочек бумаги, прежде чем уйти.
Я упала на кровать и без интереса посмотрела на листочек. Это было стихотворение Мэри Оливер. Я быстро просмотрела его, пока не дошла до последней строки, вопроса: «Что ты собрался делать со своей бешеной и прекрасной жизнью?»
Я села в приступе ярости. Почему я должна удовлетвориться одной бешеной и прекрасной жизнью? Перед глазами мелькнул вид могилы моего отца и трёх маленьких фигурок вокруг неё. Это нечестно. Люди заслуживают большего; больше, чем маленькое, короткое существование, в конце которого они увядают в никуда.
Мои глаза обожгло слезами. Я разорвала стихотворение и сунула в мусорку. Одна жизнь, полная ошибок – это недостаточно времени, недостаточно шансов, чтобы сделать всё правильно. Этого недостаточно. Кто такая эта Мэри Оливер, чтобы велеть людям принять ничтожество, когда сама она тем временем знаменита? Когда тем временем она знала, что её жизнь будет бесконечной; её мысли и слова будут повторяться сотни лет. Вот чего я хотела. Я хотела стать достаточно большой, достаточно важной, чтобы никогда по-настоящему не умереть. Тогда я никогда не окажусь в ловушке под землёй, как мой отец, без единой оплакивающей меня души.
Я точно знала, что мне нужно сделать. Я села за стол и загрузила компьютер, нетерпеливо постукивая в ожидании, пока он прогрузится. Если моя бабушка была права, и жизнь моего отца прекратилась из-за меня, я должна была показать ему, что я того стоила, заставить его мной гордиться, и жить за нас обоих: пойти в аспирантуру в Гарвард, а потом поехать в Вашингтон и работать с известными воротилами. Я отправлюсь вверх, вверх, вверх, и возьму его с собой. Ему не обязательно заканчиваться вот так. Я дам ему ещё один бешеный и прекрасный шанс.