— Неси! — уже сердито приказала она.
Плача, Амарча пошел обратно к чуму дедушки Бали. «Что-то темнят взрослые, а на меня кричат, — думал он. — Взять бы да бросить это мясо собакам».
— Ча! — Амарча пнул принюхивавшегося к свертку Амикана и зашел в чум.
— Бабушка не берет… Обратно послала, — со слезами на глазах он протянул сверток. Пэргичок только взглянула и отвернулась.
— Сынок, не плачь! Найди мой посох. Я пойду с тобой! — начал собираться Бали. — Проводи меня.
Амарча стоял, прижавшись к стояку-чимке.
— Перестань обнимать чимку! Брось, чего держишь перед глазами! — закричала Пэргичок.
— Не кричи на Амарчу! Лучше Палетой займись!.. Амарча — человек, а из нашего еще неизвестно, что выйдет!..
— Иди! Иди, слепота! Рассказывай всем! Иди к своей Эки, можешь не возвращаться! — кричала Пэргичок, — Тебе чужие дороже родных внуков!..
Амарча вывел Бали из чума, и они тронулись по протоптанной дорожке друг за другом.
— Эки, — заговорил дедушка Бали, усевшись на шкуре. — Не осуждай меня. Мне умереть легче. Был с глазами — и я кормил людей. Теперь забыл, как держат ружье… К голодной Тымани не могу привыкнуть. Сердце обливается кровью, когда она плачет и просит есть, а дать нечего — руки пустые. Иной раз и вправду думается: зачем ей нужно было появляться на свет в такое время. Жил надеждой — может, из внука что выйдет. Теперь вижу, вряд ли дождусь. Что мне делать, Эки? Мне надо в землю уйти… Твои сыновья ушли туда молодыми, а я задержался… А как уйдешь, коли еще не зовут?
Опустилась от таких слов голова у бабушки. Может, она несправедлива к людям? Разве не видит, что все еле-еле сводят концы с концами? Может, надо было взять это мясо и не обижать Пэргичок? Да… нынче как в прежние времена стало… У всех одно горе да заботы… Когда же жизнь-то наладится?..
Бабушка Эки делает вид, что поправляет платок, а сама незаметно смахивает слезинки. Надо, чтобы внук не заметил, что и у нее опустились крылья.
— Держаться нужно, Амарча. — Бабушка Эки называет его настоящим именем. — Придут еще сытые времена, придут. У меня тоже надежда — внук. Поднять бы его на ноги, а потом можно и уйти вслед за сынами. Креплюсь…
— Тебе, Эки, надо крепиться. Амарча будет настоящим человеком, — немного успокоившись, говорит дедушка Бали. — Если мы доживем до тех дней, когда он оперится, хэ, это будет надежный кусок хлеба! Амарча, тезка, надеюсь, и меня, седенького старичка, не обойдешь ниматом, а?
Амарча облегченно вздыхает — хорошо, что кончился этот тяжелый разговор, — смущенно мнется. Бали не видит этого и опять переспрашивает:
— Будет мне кусочек хлеба?
— Будет, амака!
Но не дождались обещанного кусочка хлеба ни бабушка Эки, ни Бали. Не виноват в этом маленький, Амарча. Никто не виноват, что вторая послевоенная зима была такой суровой и такой голодной в затерявшейся в бескрайней тайге Суринде. Жизнь за собою не признает вины…
Лишние кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала Эки для внука. Это, наверно, и подкосило ее.
Ударили сильные морозы; повисли мохнатые льдинки в туманном воздухе. В тайге — тишина, ни одна веточка не шелохнется, ни одного звука не слышно. Крепко-крепко уснула земля. Куропатки, глухари нырнули под снег, белки попрятались в гнезда — ни одна живая душа не шатается на морозе без дела. Лишь иногда по ночам раздастся треск умирающего дерева, напугает зайчишку, припустит он что есть духу со своего насиженного места под коряжиной, всполошит собратьев, и начинают они метаться по тропам, по полянам — греются. Набегаются вдоволь и к утру снова возвращаются к своим убежищам: прыг под колодину или в сугроб, и — словно их и не было.
В такие дни людей спасает только жаркий костер. Подставляй руки к огню, переворачивайся боками — грейся, огонь не даст в обиду.
Пошла бабушка Эки осматривать петли и пасти, поставленные на зайцев, да, видно, не рассчитала силы.
До самой темноты в тот день Амарча держал огонь живым, то и дело подбрасывая дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а когда дрова кончились, замолчал, изошел дымом. Тут сразу же дал знать о себе мороз — полез под маленькую парку, кусается; руки начало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, вроде теплее стало. Подожду маму, решил он. Сколько так лежал — не помнит, потому как дремал. Может, этого времени хватило бы на одну трубку, а может — на десять, но, наверное, прошло все же несколько часов. Мороз пощипывал все сильнее. Амарча ворочался, крутился, поджав под себя ноги. В голову лезли тревожные мысли: «Где же бабушка, почему ее нет? Неужели она наловила столько зайцев, что не может донести одна? Можно ведь оставить половину, а завтра сходить за ними? А может, она в темноте потеряла тропинку и никак не выберется из лесу?.. Да нет, бабушка и с закрытыми глазами найдет дорогу домой. Где же она?»
Сколько мог, столько и крепился Амарча. Но холод и тревоги одолели его, и он стал потихоньку хныкать.
— Мама, мама! — подвывал он. И ему была легче.
Послышался лай Качикана. Бабушка Эки, мама, пришла!.. Амарча сразу же забыл о слезах, сбросил одеяло и выскочил на мороз. Кругом темнота, хоть глаз коли. Едва разглядел Качикана.
— Качи! — радостно позвал он.
Собака завыла.
— Качи! — Пойдем в чум!
Качикан покрутился возле его ног и снова исчез в темноте.
— Качи! Качи!
Собака опять горько завыла; словно кто обидел ее, и, подбежав к Амарче, постояв немного, скрылась.
Амарча замерз, дрожит весь. Хотел было зайти обратно в чум, но смутная догадка остановила его: «С бабушкой беда! Качикан на помощь зовет!»
— Качи!
Вой раздался уже у самого леса.
«Беда! Бабушка не может вернуться, что-то случилось!» Амарча закричал, заплакал и тоже, не помня себя, побежал к лесу…
Никто не знает — ни тетя Наташа, ни дядюшка Мирон, почему Воло в такой мороз вышел на улицу по нужде. Вышел и — не увидел летящих из чума искр, потом услыхал чей-то плач и вой собаки.
Вся семья Мирона Фаркова бежала в темноте по лесу, теряя дорогу, проваливаясь в снегу, крича и зовя Амарчу. Он нашли его, когда тот уже лежал, свернувшись калачиком, возле колодины. Руки-ноги не гнулись, горло хрипело — он не мог даже плакать.
Бабушку Эки обнаружили только утром. Скорчившись, она сидела на тропе, за спиной — поняга с двумя зайчишками, рядом — посох и чуть в стороне — сухостоина. Ее бабушка несла для костра.
— Хэ! Эки, Эки… — сказал дедушка Бали. — Ушла как ездовой олень. Запалила свое сердце, оно и не выдержало, разорвалось на ходу. Хэ, горе-то!.. Пусто будет Амарче без тебя. Жаль мужичка… не окрепли покуда крылышки, не встал он еще на ноги…
Амарча обморозил руки, щеки и уши. Их намазали жиром, руки замотали тряпочками, а щеки и уши оставили так. Они почернеют, обрастут коростами, а потом коросты, отвалятся. Это небольшая беда. Но как зарасти коростам на сердце?
Бабушку Эки стали готовить в «дорогу». Грудь и живот обмыли горячей водой, нарядили в приготовленную заранее «походную» одежду, не застегивая пуговиц и не завязывая ремешков, — так легче и свободнее улетать душе. На дно длинного ящика лег кумалан[39], а на него — покойница. В изголовье положили шкатулку для иголок и наперстков, рядом — кремневку, провиант для охоты, посох, огниво, кисет с трубкой, скребки для обработки шкур. Полный стал ящик — все умела делать бабушка Эки, «там» ей все это пригодится. Принесли раскаленную сковороду, бросила туда кусочки жиру, они затрещали, задымились. Этим дымом окурили уходящую к нижним людям — пусть «там» понюхают и узнают, что здесь, в Срединном мире, люди живут сытно, с едой.
Все было сделано как полагалось, когда человека провожают в последний путь. До ямы, вырытой рядом с холмиком Колокана, несли бабушку женские руки. Так положено. Опустили длинный ящик в яму, полетели туда мерзлые комья земли, и тут весь ритуал прощания нарушил Качикан.
Видели его, тащившегося вместе со всеми, забегавшего вперед, лаявшего на женщин, несущих домовину, но не обращали внимания. Чаще, горестно и жалостно вздыхая, посматривали на Амарчу, до конца не осознавшего всего, что происходит. Но когда посыпались в яму комья земли, Качикан зарычал, прыгнул туда и залился хриплым лаем. Хэ, что тут началось! Шарахнулись все в разные стороны, женщины заголосили:
— Не хочет отпускать бабушку Эки!..
— Кого-то она здесь забыла!.. Ээ… э!
Испуганно остановились мужчины, побросали лопаты и отошли от ямы. Такого еще не бывало. Может, собака права, ведь она тоже что-то соображает… Все знали умение бабушки Эки выбирать щенков, может, она была связана о ними какой-то тайной связью? А может, дело тут в Духах ее дочери-шаманки?
Наконец Егор Тириков спрыгнул в яму, вытолкнул оттуда визжавшего, упиравшегося Качикана, потом они с Фарковым вдвоем засыпали могилу землей…
«Зачем так уходит Эки? Она же добрая. И не мы ли молили, чтобы ее душа с Верхнего мира поскорее вернулась назад в сердце нового человека?» — недоумевали люди.
Побоялись они повесить на крест распоротую парку, побоялись положить на свежий холмик продырявленные котелки, чайник, кружки, все оставили рядом с лиственницей, побросали. Забыли и уйти как положено — пятясь задом, заметая следы снегом, ушли, унося в сердцах страх. Каждый думал: не его ли она забыла прихватить с собою в «ту» дорогу…
Вечером Амарчу стало знобить. Дедушка Бали давал ему горячего чая, укрывал одеялом, парками, но это не помогало, мальчик метался в жару.
«Ладно, ли с тобой, мужичок?» — забеспокоился Бали.
Печальной была эта ночь. Из головы дедушки Бали не выходили тревожные мысли: не решила ли Эки забрать с собою Амарчу? Он был ее единственной надеждой, не хватило сил довести до конца свои земные заботы, вот и хочет его взять с собой, чего ему мучиться-то? Нет, Амарча должен жить! У него, слепого старика, еще есть дела и заботы: кому камус выделать, кому шкуру… с внучкой он нянчится… Да мало ли дел на этом свете? Теперь надо взять на себя еще одно — выполнить мечту Эки — отправить в интернат Амарчу, не оставлять его здесь, на фактории. Узнает Сынкоик, сразу же примчится, ей нужен кормилец на старости лет. А Сарта с Ургунчей — те не помощники, надежда на них слабая. В интернат здесь не возьмут, мал еще Амарча, значит, надо отправить его в Нербоко. Там, говорят, есть дом для детей-сирот…