и ластится, как хищник прирученный.
Припал к земле, к траве сухой прилег,
ползет, хитрит... лизнуть нам руки тщится...
Еще одно мгновенье – и прыжок!
И вырвется на волю, и помчится...
Украдено от вечного огня,
ликует пламя, жарко и багрово...
Невесело ты смотришь на меня,
и я не говорю тебе ни слова.
Как много раз ты от меня бежал.
Как много раз я от тебя бежала.
...На сотни верст гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться от пожара?
Ты ножик вынул не спеша...
Ты ножик вынул не спеша,
гордясь своим искусством,
и с маху сталь в кору вошла
с тугим и сочным хрустом.
Береза белая была,
как тоненькое пламя.
Я сок березовый пила,
к стволу припав губами.
Еще несладкий ранний сок
из треугольной раны тек
капельками светлыми,
частыми, несметными...
По каплям жизнь ее текла,
лесная кровь сочилась...
Но чем помочь я ей могла
в беде, что приключилась?
Лишь помня о судьбе своей,
своей полна печали,
я чувствовала вместе с ней
мертвящий холод стали.
Все равно ведь, поздно или рано...
Все равно ведь, поздно или рано,–
чем позднее, тем нужней вдвойне,–
ты отправишь мне радиограмму
на известной нам двоим волне.
Все равно ведь, поздно или рано,
времени не тратя на ответ,
в очередь к билетной кассе встану
и кассирша выдаст мне билет.
Все равно – на море или суше,
пусть еще не знаем – где, когда,
все равно – «спасите наши души!»,
песни, самолеты, поезда!
ДАГЕСТАНСКАЯ НОЧЬ
Желто-тусклые фары,
рек невидимых гул,
в черной бездне –
янтарный,
словно соты,
аул...
В чьем-то доме ночевка,
тишина... темнота –
Монотонно, как пчелка,
песню тянет вода.
Ядра завязей плотных
холодны и тверды:
гордость сердца чьего-то,
чьей-то жизни труды...
Сонно листьями плещет
сад, незримый в тиши,
но не лечит, не лечит
горный ветер души,
только хуже тревожит,
память мне бередя...
Нет, не будет...
Не может
счастья быть без тебя.
Поздно, поздно,
ах, поздно!
Все равно не помочь.
Раскаленные звезды...
Дагестанская ночь...
Саманный дымок завился над трубой...
Саманный дымок завился над трубой,
а мы и на час не сумели прилечь.
И вот расстаемся надолго с тобой,
и в будущем нам
не обещано встреч.
Давно собираться пора
на вокзал.
Все явственней
краски осеннего дня...
Спасибо, что ты ничего не сказал,
ни словом одним
не утешил меня.
Ну что ж, поцелуй меня, добрый мой друг.
Еще мою руку чуть-чуть подержи.
Любовь не боится
огромных разлук.
Любовь умирает
от маленькой лжи.
Спор был бесплодным...
Спор был бесплодным,
безысходным...
Потом я вышла на крыльцо
умыть безмолвием холодным
разгоряченное лицо.
Глаза опухшие горели,
отяжелела голова,
и жгли мне сердце, а не грели
твои запретные слова.
Все было тихо и студено,
мерцала инея слюда,
на мир глядела удивленно
большая синяя звезда.
Березы стыли в свете млечном,
как дым клубясь над головой,
и на руке моей
колечко
светилось смутной синевой.
Ни шороха не раздавалось,
глухая тишь была в дому...
А я сквозь слезы улыбалась,
сама не зная почему.
Светало небо, голубело,
дышало, на землю сойдя...
А сердце плакало и пело...
И пело...
Бог ему судья!
Я хотела по росе...
Я хотела по росе,
чтоб измокли ноги,
ты сказал:
– Пойдем, как все,
по прямой дороге...
Я сказала:
– Круче путь,–
значит, дали шире...–
Ты ответил:
– Ну и пусть,
мы же всё решили...
– У меня одна душа! –
я сказала плача,
повернулась и ушла,
не могла иначе.
Оказались не просты
спуски и подъемы,
разводить пришлось костры,
залезать в солому,
вброд идти через ручей,
ежиться от ветра,
злые шорохи ночей
слушать до рассвета.
Все равно благодарю
свой характер вздорный
за чистейшую зарю
на вершине горной,
за цветов умытых дрожь,
за простор огромный...
Где-то ты сейчас идешь
по дороге ровной?
Того, наверно, сто́ю...
Того, наверно, сто́ю,–
осталось мне одно
кольцо не золотое,
слезами залитое,
как дни мои – темно.
Подарено с любовью,
поругано в тоске...
Ношу его по-вдовьи –
на левой руке.
Нет, нет, мне незачем бояться...
Нет, нет, мне незачем бояться
осенней, стынущей воды...
А помнишь, мы пришли расстаться
на Патриаршие пруды?
Вода была, как небо, черной,
полночный сквер безлюден был,
кленовый лист
позолоченный,
слегка покачиваясь, плыл...
И отчего-то все молчало...
Какая тягостная тишь!
А сердце билось и стучало,
кричало:
– Что же ты молчишь?! –
Кричало и теряло силы,
но я не выдала его,
я ни о чем не попросила
и не сказала ничего.
Верна одна из истин старых,
что как ни дорог,
как ни мал,
но если выпрошен подарок,
он быть подарком перестал.
А ты со мною и поныне,
и вот уже прошли года,
и счастье наше – навсегда.
А где-то стынет,
где-то стынет
ночная черная вода.
Я бывала в аду...
Я бывала в аду,
я бывала в раю,
четверть века
искала я душу твою.
Отыскала ее
на такой вышине,
что взгляну я –
и сердце холодеет во мне.
Не затем, что дорога
долга и трудна,–
я готова идти к тебе
тысячу лет...
Только вот, понимаешь ли,
в чем беда,–
лет у меня
нет!
Здесь никто меня не накажет...
Здесь никто меня не накажет
за тягу к чужому добру.
Худого слова не скажет,–
хочу и беру!
Беру серебро,
и лебяжье перо,
и рафинад голубой,
бисер и бирюзу,–
все увезу
с собой.
Всю красоту,
всю чистоту,
всю тишину возьму,
крыши в дыму,
морозной зари
малиновую тесьму
Берез кружева крученые,
черное вороньё,
все купола золоченые
возьму я в сердце мое,
пусто, пусто в нем, обворованном..
Все я спрячу в нем, затаю,–
маленький город,
небо огромное,
молодость,
нежность,
душу твою.
Лес был темный, северный...
Лес был темный, северный,
с вереском лиловым,
свет скользил рассеянный
по стволам еловым,
а в часы погожие
сквозь кусты мелькало
озеро, похожее
на синее лекало.
И в косынке беленькой,
в сарафане пестром,
шла к тебе я берегом,
по камушкам острым.
И с тобой сидела я
на стволе ольховом,
ночь дымилась белая