с десятков орбит,
их росчерк мгновенен и светел.
Тревогу,
тревогу,
тревогу трубит
в ущельях полуночный ветер.
Пока фосфорящийся след не потух,
желанье
шепчу я поспешно.
Одно неизменное.
Ме́ста для двух
не стало в душе моей грешной.
К осеннему небу
прикован мой взгляд,
авось я судьбу переспорю!
...А звезды летят,
и летят,
и летят,
и падают в Черное море.
Я живу в постоянном предчувствии чуда...
Я живу в постоянном
предчувствии чуда,
и со мной происходят
иногда чудеса.
Воскресенье.
Сегодня здесь шумно и людно,
в пестрых тряпках
сырого песка полоса.
Ну, а море гремит,
и горит изумрудно,
и меняется каждые четверть часа.
Взад-вперед я брожу
неприкаянной тенью,
и волна замывает прилежно следы...
Значит, что же?
Сегодня у нас воскресенье?
Вечер, вечер субботний
у звездной воды!
Милый куст,
пропыленный,
жарой опаленный,
с чьей-то сохнущей майкой
линяло-зеленой,
до чего ты сейчас
неказист и уныл...
А каким ты поистине сказочным был!
Ты купался, в сиянье ночном трепеща,
ты струился листвой наподобье плаща.
И когда я на миг
открывала ресницы,
ты светился, как будто из синего льда,
и прохладною веткою трогал нам лица,
и на ветке, как птица,
качалась звезда...
Самолет на Москву улетел на рассвете.
Только б в небе его не застигла гроза!
Обнимаю шершавые пыльные ветви
и ладонью, смеясь, вытираю глаза.
На Святой – облаков ярко-белые груды,
и плывут они по небу,
как паруса...
Я живу в постоянном предчувствии чуда,
и со мной происходят
иногда чудеса!
Осенний пожар полыхает в лесу,
плывут паутин волоконца,
тяжелые капли дрожат на весу,
и в каждой по целому солнцу.
Какой нерушимый сегодня покой,
как тихо планируют листья...
Хочу вороха их потрогать рукой,
как шкурку потрогала б лисью.
Как много их – рыжих, лиловых
почти,
коричневых и золотистых.
Слетают на плечи, лежат на пути,
трепещут на кронах сквозистых.
Торжественной бронзой покрыты дубы,
горят фонари-мухоморы...
Я нынче с рассвета пошла по грибы,
бродить по глухим косогорам.
Брожу –
и нет-нет
да присяду на ствол,
к осенней прислушаюсь речи.
Почудилось – кто-то по лесу прошел.
Не ты ли прошел недалече?
Брожу –
и нет-нет
да тебя позову,
молчанье лесное развею.
Мне эхо ответит, лукавя: ау...
А я вот возьму и поверю!
Вчерашний дождь...
Вчерашний дождь
последний лист багряный
сорвал с деревьев, рощи оголя́.
Я вышла через заросли бурьяна
в осенние пустынные поля.
Все шло своим положенным порядком,
заранее известным для меня:
ботва чернела по разрытым грядкам,
рыжела мокрой щеткою стерня,
блестели позолоченные утром
весенне-свежей озими ростки...
Их ветер трогал с нежностью,
как будто
на голове ребенка волоски.
А журавли,
печальные немного,
на языке гортанном говоря,
летели синей ветреной дорогой
в далекий край,
на теплые моря...
Ну, вот и все!
И нету больше лета,
когда друг друга отыскали мы.
Но мне впервые не страшны приметы
недальней неминуемой зимы.
Зимы, грозящей и садам и людям...
Ну, что она отнимет у меня?
Ведь мы с тобою
вместе греться будем
у зимнего веселого огня!
Прошло с тех пор...
Прошло с тех пор
счастливых дней,
как в небе звезд, наверное.
Была любимою твоей,
женою стала верною.
Своей законной чередой
проходят зимы с веснами...
Мы старше сделались с тобой,
а дети стали взрослыми.
Уж, видно, так заведено
И не о чем печалиться
А счастье...
Вышло, что оно
на этом не кончается.
И не теряет высоты,
заботами замучено...
Ах, ничего не знаешь ты,
и, может, это к лучшему.
Последний луч в окне погас,
полиловели здания...
Ты и не знаешь, что сейчас
у нас с тобой
свидание.
Что губы теплые твои
сейчас у сердца самого
и те слова – слова любви –
опять воскресли заново.
И пахнет вялая трава,
от инея хрустальная,
и, различимая едва,
звезда блестит печальная.
И лист слетает на пальто,
и фонари качаются...
Благодарю тебя за то,
что это не кончается.
Я тебя вспоминаю солидной и важной...
Я тебя вспоминаю солидной и важной,
с толстой мордочкой,
в капоре серого пуха...
Говорила ты басом, немного протяжно.
Отвечала, как правило, вежливо-сухо.
Дома ты становилась другою немножко
в полосатой своей бумазейной пижаме,
улыбалась, хихикала, мучила кошку,
приставала с вопросами разными к маме...
До чего я порой уставала, бывало,
от несчетных твоих «почему» и «откуда»,
говорила: – А ну, помолчи! –
и не знала,
что жалеть о твоем красноречии буду.
Верно, так уж устроено сердце людское.
Мне казалось, я очень нуждаюсь в покое,
а сейчас вот, когда это время далеко,
мне не горестно, нет,
но чуть-чуть одиноко.
Иногда мне хотелось бы теплого слова,
иногда мне бы маленькой ласки хотелось.
Но к родителям
юность особо сурова,
ей совсем не к лицу проявлять мягкотелость.
У нее есть на все
очень твердые взгляды,
есть на все «почему» и «откуда»
ответы.
Я такой же была...
Так, наверное, надо.
А потом... до чего кратковременно это!
Скоро жить начинаем мы как бы сначала;
понимаем, что сложно живется на свете,
что любимых любили мы плохо и мало
и что, в сущности, мы
те же самые дети.
Предстают по-другому все наши поступки...
Помню я,
по одной из московских улиц
мама,
мама моя
в старой плюшевой шубке
одиноко шагает, слегка сутулясь.
Мне догнать бы ее, проводить до трамвая,–
до чего бы, я знаю, была она рада.
Ах, как часто теперь я о ней вспоминаю...
Юность вечно спешит.
Так, наверное, надо?!
Из книги «Второе дыхание» (1961)
Воздух пьяный – нет спасения...
Воздух пьяный – нет спасения,
с ног сбивают два глотка.
Облака уже весенние,
кучевые облака.
Влажный лес синеет щеткою,
склон топорщится ольхой,
Все проявленное, четкое,
до всего подать рукой.
В колеях с навозной жижею,
кувыркаясь и смеясь,
до заката солнце рыжее
месит мартовскую грязь.
Сколько счастья наобещано
сумасшедшим этим днем!
Но идет поодаль женщина
в полушалочке своем,
не девчонка и не старая,
плотно сжав румяный рот,
равнодушная, усталая,
несчастливая идет.
Март, январь, какая разница,
коль случилось, что она
на земное это празднество
никем не позвана.
Ну пускай, пускай он явится
здесь, немедленно, сейчас,
скажет ей:
«Моя красавица!»,
обоймет, как в первый раз.
Ахнет сердце, заколотится,
боль отхлынет, как вода.
Неужели не воротится?
Неужели никогда?
Я боюсь взглянуть в лицо́ ее,