Елка сама по себе казалась чудом. Она пахла хвоей, а украшенная, сияла огнями и разноцветными игрушками. На макушке волшебного дерева всегда красовалась пятиконечная звезда. И опять же — какие могут быть вопросы: звезда водружалась в честь Кремлевских звезд — это же любому ясно.
Новый год — единственный праздник, когда мне можно было не ложиться спать хоть всю ночь. Впрочем, это меня не особо воодушевляло: мой организм устроен таким образом, что разрешай не разрешай, а после девяти я усну сама по себе, хоть сидя, хоть стоя. Но лучше лежа, конечно. Зато и встаю всегда в шесть утра.
Но, конечно, в новогоднюю ночь очень хочется посидеть вместе со всеми. Это же ночь после волшебства! Оно случается всегда 31 декабря. Вот как только поставим и нарядим елку, буквально через час непостижимым образом под ней оказываются подарки от Деда Мороза.
Я знаю, что настоящий Дед Мороз невидим. Он успевает в кратчайшее время под каждую елку положить подарки детям. Правда, не всем. Только послушным. Я послушная далеко не всегда, поэтому никогда не жду подарков. По справедливости — мне не положено. Я-то знаю!
Но каждый год под елкой оказывается для меня подарок. Даже не один! Книга и шоколадка! Интереснейшая книга, которую буду все каникулы читать, и большая красивая плитка моего любимого шоколада!
Дед Мороз все-таки очень добрый! Он знает, что я не самый послушный ребенок на свете. Он даже в открытках так и пишет: «Желаю тебе, Галя, быть послушной девочкой». И все равно — дарит подарки.
И главное: это ИМЕННО Дед Мороз дарит! Я же сижу у елки — меня не оторвать! Сижу-сижу-сижу. Никого нет! И вдруг — вот он, подарок! Не было только что ничего, а вдруг… Чудо! Настоящее чудо!
Единственный вопрос — почерк Деда Мороза очень похож на аккуратный почерк Женечки. Но когда я ее об этом спрашиваю, она смеется и говорит:
— Мало ли что тебе кажется! Ты еще скажи, что это я тебе подарки под елку кладу.
Нет, этого я сказать не могу. Никак. Я же слежу, наблюдаю. Вот — я. Вот — елка. И вдруг…
Так что с почерком — это я зря…
Дед Мороз пишет. А кто же еще?
Как я люблю болеть!!!
Танюся меня очень любила. Но в отношении школы была тверда, как гранитная скала. Никогда не критиковала учителей. Если я пыталась объяснить, что кто-то из учителей не прав, она всегда говорила:
— У любого, даже самого слабого учителя, есть чему поучиться. К старшим надо относиться с уважением. Просто потому, что они дольше мучаются в этой жизни.
И все. Вопросов больше нет.
За все школьные годы я практически не прогуляла ни одного урока! Немыслимо! Даже представить себе такое не могла: как это — вот просто так в школу не пойти. И даже если мне страшно не хотелось тащиться на занятия, отлынить не получилось бы никак.
Вот скажу я:
— Мне плохо. У меня голова болит!
— Температуры нет? Иди учись, голова пройдет, когда начнет думать.
И какое же счастье я испытывала, когда температура была! Впрочем, Танюся, закаленная в боях за мое здоровье, прекрасно могла отличить меня, больную, от меня же, играющей спектакль «мне плохо».
Больную по-настоящему всячески баловали. Приносили мне любимые книжки в кровать. Ставили розеточку с малиновым вареньем, давали чай с лимоном. Лежи себе, читай любимые книги и поправляйся.
Я любила болеть. Но удавалось это не так часто, как мне хотелось бы. И вот однажды… Я уже честно поболела около двух недель. И температура была высокая, и кашель, и слабость… Хорошо! Но… Всему хорошему приходит конец. Мне уже полагалось идти в поликлинику за справкой для школы. А не хотелось! И уроки я все дома делала, и не отстала ничуть, и ничего плохого, кроме некоторых деталей, в школе не происходило. Мне просто туда не хотелось. Но кому это интересно?
Никому!
Вечером Танюся для проформы дала мне градусник. Ну, она уже и так видела, что я поправилась. Это она для Митрофановой, нашей участковой, температуру мне мерила. Та спросит, что да как, а Танюся ей скажет:
— Последние три дня температура нормальная.
Однако я все же на всякий случай пожаловалась на слабость и головную боль, засовывая градусник под мышку.
— После болезни всегда слабость, — спокойно ответила Танюся и ушла на кухню, оставив меня лежать с градусником. Мерить температуру полагалось ровно десять минут.
И вдруг меня осенило! Идея ворвалась в мой мозг! Я быстро вскочила, прыгнула к батарее центрального отопления, невероятно горячей, как обычно зимой, и на миг приложила к ней кончик градусника. Глянула: мама дорогая! Температура подскочила до 42 градусов! Тут главное не переборщить, поняла я. Быстро улеглась в кровать и осторожненько принялась сбивать градус. В итоге получилось даже вполне пристойно: 37,6. Достаточно, чтобы считать меня еще не совсем здоровой.
Танюся вошла, глянула на градусник, удивилась.
— Сколько там у меня? — печально и равнодушно поинтересовалась я, будто ничего не зная не ведая…
Танюся попробовала ладонью мой лоб. Удивилась.
— Странно. Рука не чувствует. А у тебя тридцать семь и шесть. Неприятная температура. Ладно, ложись спать. А утром еще раз посмотрим…
Я укуталась в одеяло и безмятежно заснула, зная, что утром мы, конечно, посмотрим. И, разумеется, увидим то, что будет нужно мне.
Утром Танюся тщательно сбила градусник и протянула мне. Наверное, какие-то сомнения ее посещали. Она не уходила от меня, так и сидела рядом. Неужели мой план провалится?
Тут, на мое счастье, зазвонил телефон. Танюся поспешила в коридор, а я рванулась к батарее. Доля секунды — и я снова лежу. Танюся заходит, не подозревая, какие я тут кульбиты выкидывала, пока она отлучалась на полминуты. Беда в том, что я не успела глянуть, сколько там набежало от батареи. Я старалась, чтоб не как вчера, не 42 градуса.
На ювелирную работу по уменьшению показаний градусника времени у меня не оказалось.
Танюся взяла у меня градусник и ахнула: 39!
Я видела, что она в ужасе. Именно этот ужас и помешал ей спокойно рассуждать. Ну, хотя бы перепроверить… Сесть рядом и дождаться. Я сама была не рада своей подлой игре: уж очень сильно испугалась моя бедная Танечка.
— Лежи, не вставай! — велела она, быстро одеваясь. — Вот беда! Ничто нас не минует. Бедная девочка! Так болеть! Одно везение за другим… Я за Митрофановой. Пусть посмотрит. Что это за напасть такая на нас свалилась!
Она убежала.
Мне бы радоваться, но радости никакой не было. Я оказалась подлым, лживым существом, недостойным любви. В ушах звучит дрожащий голос Танюсеньки.
Ну, и затеяла же я игру!
Тетя непостижимо быстро вернулась с Митрофановой. Та, наверное, прием бросила, побежала к нам. А я, обманщица, лежу тут совершенно здоровая…
Меня начало трясти от ужаса собственного преступления.
— Дайте градусник, — попросила Митрофанова.
— Вот, доктор, я специально оставила, чтобы вы посмотрели, — показывает ей тетя.
Врач встряхнула термометр и поставила его мне. Села рядом, засекла время. Стала ждать.
— Жаропонижающее давали? — спросила она.
— Нет, я сразу за вами побежала, — ответила Танюся.
— Ну, посмотрим.
Я тряслась. Сердце билось так, что вот-вот, казалось, выскочит из груди. Сейчас обнаружится моя мерзкая ложь. Будет у меня тридцать шесть и шесть. И все. И Митрофанова расхохочется и скажет, что я все наврала. И как на меня будет смотреть Танюся…
Пытка продолжалась ровно десять минут.
Митрофанова вытащила у меня градусник.
— Тридцать восемь. Ровно. Упала, значит. Сама собой.
Я не поверила своим ушам!
Тридцать восемь! Как это получилось? Неужели от ужаса может сама собой подняться температура?
До сих пор не понимаю, как это тогда произошло. И до сих пор считаю это чудом.
— Пусть лежит. Бывает — повторная инфекция. Только переболела. Ничего. Недельку отлежится, чтоб уж наверняка, — успокаивала тетю Митрофанова. — Тебе как? Полегче? Получше, чем рано утром?
— Легче, — отвечала я честно.
— Ну, лежи, поправляйся…
Стыд продолжал меня терзать довольно долго. Я все вспоминала Танюсин испуг и не находила себе оправдания.
Больше я никогда не пользовалась этим верным и надежным способом симуляции болезни. Проще в школу пойти, чем такое о себе думать! Муки совести — страшное наказание.
Рабочая совесть
У нас в семье выписывали несколько газет и журналов — так было принято тогда. Бежали утром к почтовому ящику, приносили в дом прессу. За завтраком могли и взглянуть на заголовки. Чтение начиналось вечером.
А я все не могла понять, что в этих газетах интересного. Урожай, ударники, пятилетка, семилетка… Неужели, когда я вырасту, это будет меня интересовать?
Наверное, я еще совсем глупая, раз не понимаю.
А однажды я все поняла. Ну — почти.
В газете писали про Пастернака. Что он свинья и даже хуже свиньи, что он нагадил, где ел.
А у нас дома часто говорили «Посади свинью за стол, она и ноги на стол». Это об очень плохо воспитанных людях так говорилось, о наглецах. Ну, я и подумала, что тут как раз тот случай.
Стала вчитываться, чтобы разобраться, кто же такой этот Пастернак. Поняла, что писатель. Почему? Да потому что в газете было много выступлений рабочих, которые, один за одним (или одна за одной), а то и всем коллективом, заявляли буквально следующее:
— Я, рабочий завода (далее — название) заявляю: книг Пастернака я не читал, но осуждаю его вражеские книги… И так далее.
И вот это меня просто ошарашило: как это — не читал, но осуждаю? Ты ж не читал! Может, там все не так? Надо прочитать! У нас на уроках внеклассного чтения Наталья Николаевна всегда проверяла, кто читал, а кто просто содержание книги узнал. Она говорила, что говорить о книге можно, только прочитав ее! Иначе это обман, ложь. Конечно! Все правильно!
Тогда почему все эти ударники производства, все передовики, как один, не стесняются писать:
— Мы не читали, но осуждаем!