Я очень любила здание МГУ на Ленинских горах. Величественная высотка, возвышающаяся над городом, поражала воображение. Мне казалось, что в университетах учатся люди совершенно особенные, наделенные выдающимися способностями. Я все фантазировала, что же за Университет построили в честь дружбы народов. Гадала, представляла нечто небывалое. Приставала к Танюсе с просьбами поехать и посмотреть на новый университет.
— Ничего там особенного. И не надейся. Обычное здание, — разубеждала меня Танюся.
Но я ее все же уговорила. Мы отправились.
Мы доехали до Донского монастыря. Прошли вдоль его стен. Оказались у довольно невзрачного дома.
— Вот он, университет твой ненаглядный, — показала мне Танюся.
Я была разочарована.
— Говорят, будут на юго-западе основные корпуса строить. Наверное, там что-нибудь такое возведут, особенное, — постаралась утешить тетечка.
Мы так и стояли у кирпичной стены монастыря.
— Хочешь — зайдем, — предложила Танюся.
Мы зашли на территорию монастыря. Как всегда возле церкви, я ощутила тоску от вида запустения и чувства поругания чего-то очень важного, названия чему я не знала.
Вдоль внутренних стен на открытом воздухе стояли величественные скульптуры. Танюся рассказала, что это спасенные от уничтожения статуи, находившиеся во взорванном в тридцатые годы храме Христа Списителя.
— Уничтожили, — сокрушалась Танюся. — Кому мешал? Я ходила на работу пешком. Иду, бывало, и на купол оглядываюсь — его отовсюду было видно. И на душе легче делалось. А теперь там яма… Бассейн. Взрывали несколько дней. Никак у извергов не выходило. Люди стояли и плакали…
Я страшно затосковала от этого рассказа.
— Почему же никто не вступился? — спросила я. — Почему просто стояли и плакали? Надо было прогнать этих гадов.
— Все, кто вступался, сгинули, — вздохнула Танюся. — Такие времена.
Я, в который уже раз, осознала, что не туда попала при рождении. Дурацкое ощущение. Что значит — не туда попала? Кому-то ведь надо и здесь…
— Плюют народу в душу, — говорила словно про себя Танюся. — Такое добром не кончится…
Я постаралась не думать о плохом. Я убеждала себя надеяться на то, что худшие времена миновали, что все образуется… Заживем — и все будет хорошо.
Вот ведь как интересно становится: дружба народов расцветает. Танюся в своей академии стала работать на специальном факультете, который открыли для иностранных военных из дружественных нам стран. Их учили боевому мастерству наши офицеры-победители.
Наша богатая и огромная страна помогала всем новым странам. Мы везде строили светлое будущее. Наше топливо, наши запасы продовольствия, наши специалисты, наши средства — все отдавалось в развивающиеся страны ради идеи мировой революции.
Зарплаты и быт наших граждан, если смотреть на них незатуманенным взором, были нищенскими. Однако — жизнь без войны и надежды на будущее поддерживали веру в возможные улучшения.
Хотя… Если вспомнить жизнь русской деревни в конце 50-х — начале 60-х и сопоставить эту многотрудную, унизительно скудную, беднейшую жизнь с теми миллиардами, которые уплывали в неведомое афро-азиатское далёко, то иначе как преступлением против собственного народа такую политику назвать не получается.
«Зиганшин буги, Зиганшин рок…»
В марте 1960 года мы были потрясены известием, как четверо ребят с нашей оторвавшейся и унесенной в Тихий океан баржи семь недель провели практически без еды, с очень скудным запасом пресной воды.
Я до сих пор помню их фамилии: Зиганшин, Поплавский, Крючковский, Федотов.
Ребята выживали, как могли. Они в первые же дни их вынужденного плавания лишились сетей, так что рыбой питаться не получилось. Варили кожаные ремни в соленой океанской воде. Даже сапоги варили и ели… Они все надеялись, что их найдут. Но дни шли за днями. Они слабели. Теряли надежду. А нашли их американские моряки. Они их подняли на свой корабль, кормили потихоньку… Ребята оказались в Америке, их чествовали, как героев. Помню, читала я интервью Зиганшина. Его спросили, откуда у них столько мужества и силы духа, а он сказал:
— На нашем месте так поступил бы каждый советский человек.
Вот я и думала: а я выдержала ли бы? Достойна была бы звания советского человека. Вон — Зиганшин верит, что да…
Танюся купила журнал «Америка», где наши герои уже были прекрасно одеты, в красивых пальто, шляпах. Это все им там подарили американцы.
Я была охвачена восторгом! Вот ведь здорово! Спаслись!
И как же я была удивлена, когда услышала, как наши вздыхают:
— Вот вернутся домой ребятки, кто знает, что тут с ними будет?
Я разволновалась:
— А что с ними тут может быть? Их будут встречать, как героев. Они же герои, да?
Тогда мне рассказали, что во время войны попасть в плен считалось преступлением. То есть — вот ранили тебя, ты лежишь, истекаешь кровью, сознание потерял. Взяли тебя в плен. И все! Ты уже преступник! Ужас! Что ж делать-то? И что потом было с этими пленными?
— Большинство отправили в наши лагеря.
— Как?! После фашистских лагерей — в наши?
— Да.
Это в голове моей не хотело помещаться. Я не понимала — и все. Просто не понимала, за что.
Оказывается, не за что, а потому что. Потому что такие законы были в стране.
И тогда я стала желать Зиганшину-Поплавскому-Крючковскому-Федотову, чтобы они лучше остались в Америке. Вон какие у них там шляпы появились!
Но они все-таки вернулись домой. И, к счастью, их не посадили, им ничего не было за то, что они выжили и оказались спасенными американскими моряками. Наоборот: все радовались.
И даже пели песню на мотив американского танца буги-вуги:
Зиганшин — буги!
Зиганшин — рок!
Зиганшин съел второй сапог…
«Точу ножи-ножницы!»
Иногда во двор приходил человек-праздник. Он нес на плече небольшой станок. Останавливался, ставил ношу на асфальт и зычно объявлял:
— Точу ножи-ножницы!
Призыв его слышали прежде всего мы, дети, играющие неподалеку. Теперь надо было успевать. Мы бежали домой и сообщали:
— Точильщик пришел!
— Скажи, чтоб к нам поднялся.
Человек со станком уже работал во дворе: нажимал на педаль своего станка ногой, серое каменное колесо от этого быстро-быстро вращалось, когда к колесу подносили нож, во все стороны разбегались искры… Салют! Вжжжж! И сноп искр! Глаз не оторвать.
Потом он шел по подъездам, в те квартиры, куда его просили подняться.
У нас всегда было много чего для работы точильщика: и большие ножи, и маленькие, и маникюрные ножнички.
Покончив с основным занятием, точильщик собирал вокруг себя детвору. Он менялся с нами: мы ему стеклянную бутылку, а он нам за это — немыслимые сокровища: колечки с разноцветными камушками. Для мальчишек тоже припасены были интересующие их предметы. У нас же глаза разбегались от вида драгоценностей. Радостная торговля! Колечко можно было выбрать, примерить… Какое-то время после визита точильщика мы все щеголяли в перстеньках с рубинами, изумрудами, сапфирами. Ах, как красиво они переливались на свету!
Тяжелым трудом зарабатывал свой хлеб человек-праздник. Сколько стоили ему эти колечки со стеклышками? Пару копеек — и собственный труд. А бутылку он сдавал за 12–15 копеек. Рюкзак за его спиной, набитый пустыми бутылками, стоил от пяти до десяти рублей. Если подсчитать, месячный заработок оказывался бо́льшим, чем у среднестатистического инженера. Нам было не до этих скучных мыслей тогда. Мы наслаждались счастливыми приобретениями.
Потом колечки надоедали… Они никогда не ломались, сделаны были на совесть. Просто кольца мешали рыться в земле или играть в мяч. В какой-то момент, насытившись радостью, которую украшение дарило своей обладательнице, его, как обузу, снимали с пальца, обменивали на что-то другое или просто прятали в свою шкатулочку.
Точильщик снова появлялся, снова возникали мечты и желания…
Они исчезли незаметно к концу шестидесятых. Перестали ходить по дворам. Наверное, кому-то помешали.
Моя тёзка — Танюсина подруга
У Танюси имелась замечательная подруга. Звали ее, как и меня, Галя. Личность это была колоритнейшая, благодаря ей я узнала много нового. Она по натуре была открывателем далеких горизонтов.
Познакомились они и подружились почти сразу, как моя Танечка оказалась в Москве. Галя, старше на пару лет, была коренной москвичкой. Как именно завязалась их дружба, я не знаю. На моей памяти дружили они всегда.
Галя родилась в Замоскворечье, в богатой купеческой семье, в собственном двухэтажном доме, построенном по последнему слову тогдашних требований. В доме имелись две ванные комнаты и ватерклозеты. Нижний этаж — кипичный, с высоким, под четыре метра потолком, с большим залом для гостей, с роялем. Под нижним этажом находился подвал, вернее, как потом назвали помещения такого рода, полуподвал: там имелись окна, батареи отопления, электричество и — опять же — сантехнические удобства. Там отец семейства занимался делами и хранил товар. А вот второй этаж был деревянный, с низеньким потолочком, маленькими узкими комнатками — для прислуги, приживалок и другого, не очень важного люда.
Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию — на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле — училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.
Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.
Гале было десять лет, когда пришли люди и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то — Галя говорила:
— Тараканы из нор повыползали и зажили в нашем доме.