В основе характера лежала вечная нужда в опоре.
Когда мои дети учились ходить, наступал такой момент, что только страх, опаска, мешали им идти самостоятельно. Хоть за что-то надо было держаться. За палец. За веревочку.
В конце концов я давала малышу нитку. Чем нитка могла помочь? Но с ниткой в кулачке мои младенцы топали бодро и бесстрашно. Без нитки — стоп.
Так и мне. Нитка была нужна. Иллюзия безопасности».
«Я позвоню господину Шостаковичу…»
Во время путешествий всегда происходят всякие неожиданности. Ими-то (в том числе) путешествия и интересны.
Однажды Костя летел с концертами — буквально — вокруг земного шара. Сыграл в Америке, и, наконец, ему предстояло лететь в Японию на фестиваль памяти Шостаковича, который устраивал Мстислав Ростропович.
Он сидел в аэропорту и ждал вылета самолета. Сидел неподалеку от гейта.
Но на самолет не успел, так как посадку не объявили: просто пропустили всех, кто стоял рядом, и все.
Костя прибежал к месту посадки, когда гейт уже был закрыт.
Он стал возмущаться. Как это — посадку не объявили?
Это действительно была вина работников аэропорта. Они вовсю извинялись, очень сопереживали. (Все происходило в золотые спокойные времена до теракта 11 сентября 2001 года.)
Наконец, стали выбирать подходящий рейс, которым Костя мог бы улететь в Токио.
Но по времени получалось, что он опаздывал на репетицию с оркестром.
Он начал возмущаться:
— Вы понимаете, что я лечу на фестиваль Шостаковича! У меня репетиция с Ростроповичем — я должен успеть на нее!
Огорченная девушка предложила принять удар на себя:
— Простите! Простите! Я очень сожалею! Давайте я сама позвоню господину Шостаковичу и скажу, что это я виновата!
Рейс они все-таки нашли. Он не опоздал на репетицию… Шостаковичу звонить не пришлось. Слава Богу!
11 сентября 2001-го. Сент-Винсент госпиталь. Нью-Йорк
В сентябре 2001 года мы находились в Нью-Йорке, на Манхэттене. Чудесные дни стояли: солнечные, ясные, теплые. Остановились мы у нашей подруги, той самой американской писательницы, которая мне потом поведала заключительную часть истории о Горации.
Приехали мы из аэропорта достаточно поздно (летели с другого конца Америки). Пока умылись, переоделись… Во многих городах мира в поздний час поесть негде. Мы спустились в роскошный мраморный холл и спросили привратника, веселого и приветливого афроамериканца, можем ли мы еще где-то поужинать.
— Ребята! Вы в Нью-Йорке! Здесь можно все!
…И так все выглядело в то время легко и празднично!
В ночь на 9 сентября мне приснился сон. Сны мне снятся очень часто, в основном сюжетные. Я много рассказов и даже романов написала благодаря снам: главное — записать сразу, как проснешься, иначе обижаются и улетают навсегда. Потом и не вспомнишь. Но тот, приснившийся в Нью-Йорке, не годился для рассказа. Он был непростой, один из тех, что и забыть-то не получится.
…Я входила в нашу «квартиру 60-а» на Девичьем поле. У окна, как и прежде, стояла кровать. Танюся, молчаливая, строгая, застилала ее белоснежными, твердыми от крахмала простынями. Меня почему-то испугал холод и яркий белый цвет простыней. Но я радовалась, что вижу Танюсю.
Слева, там, где у нас стоял наш обеденно-письменный стол, сейчас находилась узкая раскладушка. Ее застилала мать — такими же холодными белейшими простынями. Она тоже не произносила ни слова. Вдруг Танюся куда-то отошла, и мать быстро легла на ее постель.
— Зачем же ты? Это же Танюсина кровать! Она сейчас вернется…
Мать не отвечала, но смотрела выразительно, словно стараясь поселить в моем сердце тревогу.
И все. Сон кончился. Я проснулась. Но почему-то тревога осталась на сердце. Я поняла так: они обе (это был единственный раз, когда мне, взрослой, приснилась мама), так вот — они обе были посланы предупредить меня о каком-то грозящем событии. Им не разрешено было говорить. Они могли только показать. Вот они и застилали — мертвенной белизной место сна…
Я рассказала мужу об этом сне, попросила запомнить:
— Скоро что-то случится. Рассказываю заранее, чтобы потом никто не говорил, что я выдумала это потом. Запомни, что я сейчас рассказала.
Он запомнил.
На следующий день мы улетали из Нью-Йорка.
Сели в такси, поехали. Таксист, выходец из какой-то ближневосточной страны, все пытался рассуждать о политике. Запомнила его слова:
— Им война нужна! Они войны хотят! Ну — они ее получат, что тогда?
Странно… Смог эмигрировать в страну своей мечты, имел работу, а теперь зло его переполняло настолько, что первым встречным выплескивал его, не стесняясь.
— Оглянись, посмотри, какая красота.
За нами высились башни-близнецы, сияющие в розоватом солнечном освещении. Это было очень красиво и производило сильнейшее впечатление.
До свиданья, Нью-Йорк!
Мы прощались ненадолго: меньше, чем через месяц нам предстояло сюда вернуться.
…Прилетели в Москву, и я отправилась на Новый Арбат, в Институт красоты.
Выхожу после массажа в холл и вижу, как охранники смотрят на огромный экран телевизора, где показывают, как мне показалось, очередной дурацкий американский боевик: самолет таранит одну из башен Всемирного торгового центра.
Как же надоели эти низкопробные фильмы! И никуда от них не деться, только их и показывают.
…Жаль, что это был не фильм!
Это был все повторяющийся и повторяющийся в тот день репортаж о реальных событиях.
Я вообще боюсь этого дня — 11 сентября. Это день Усекновения Главы Иоанна Предтечи. В православии — день строгого поста.
Черный сентябрь в Чили 1973-го тоже начался 11 сентября…
И вот сейчас Нью-Йорк…
И сразу вспомнился мой сон: мои приходили меня предупреждать об опасности!
…Много непонятного и странного в этих событиях. Именно после них начались широкомасштабные войны США с терроризмом. Но тут я от комментариев воздерживаюсь, хотя собственное мнение на этот счет у меня есть.
…Через десять дней после атаки на Башни-близнецы мы должны были лететь в Гонконг, оттуда — в Нью-Йорк (предстояло большое турне по Америке), оттуда — в Японию. Это было время, когда люди в массовом порядке по всему миру отказывались от своих авиабилетов: летать панически боялись. Из-за этого разорялись целые авиакомпании.
Сейчас забавно вспоминать: мы летали в пустых самолетах. Иногда еще 3–4 храбреца на весь огромный лайнер — и все. Стюардессы готовы были кормить нас ежеминутно. Они ценили наш героизм.
Улетали мы из доброй улыбчивой страны, а вернулись — и не узнали ее! Вот этого до сих пор жаль: этой неповторимой американской радушной атмосферы, этих улыбок, этих дружеских слов, которые можно было услышать от каждого… Все это исчезло в одночасье. И трудно было привыкать к мрачности и порой грубости, крикам работников аэропортов, бесцеремонно досматривающих багаж. Много абсурдного вошло в жизнь. Не все аэропорты, оказывается, были снабжены нужной техникой. И вот проводились ручные обыски. Но не у всех! Выборочно! Мы, с нашей неамериканской фамилией, каждый раз становились объектами тотальных шмонов…
Но тогда, в октябрьском Нью-Йорке, мы еще не ощутили всей глобальности наступивших перемен. В первый же день мы решили пойти к развалинам башен. Руины до сих пор дымились. Настроение у людей было подавленное. И вот идем мы пешком по направлению к башням. И сердце мое забилось быстро-быстро. Может, от грусти, а может — от недавнего долгого перелета. Я и говорю:
— Вот бы сейчас накапать тридцать капель валокордина… Продышалась бы.
Муж у меня — человек деятельный. Он не любит просто так разговоры разговаривать. Он любит, чтобы «сказано — сделано».
— Пойдем в аптеку, купим капли!
А я знаю, что никаких таких капель на западе не купишь. Болит сердце? Ложись уже сразу в больницу, лечись… Каплями не отделаешься.
— Не будет там капель, пойдем, я сама продышусь, — возражаю.
— Но что-то должно там продаваться на такие случаи? — не соглашается со мной Костя.
Тут и аптека подвернулась. Он заходит, я, естественно, за ним.
В аптеке только один покупатель: красивая светловолосая девушка с белой голубоглазой собакой. Картины с них можно писать. И в кино снимать — это точно. Девушка покупает витамины. Расплатившись, не уходит, слышит вопрос мужа про сердечные капли.
Капель, естественно, никаких нет, не было и не будет.
— Ребята, — обращается к нам девушка очень тревожно и очень сочувственно. — Ребята, дело серьезное, с сердцем шутки плохи. Вам в госпиталь срочно надо.
Я все прекрасно понимаю про эту девушку. У нее налицо все симптомы серьезного посттравматического состояния. Мы тоже в августе 1991 долго были настороже и бросались на помощь ближнему при первом подозрении, что тому плохо. Нью-йоркцы только что пережили подобную страшную травму. Все происходящее видят они сквозь призму катастрофы.
— Дело серьезное, — повторяет девушка.
— У меня все в порядке, — твержу я.
Дуэт глухих.
Каждый слышит только себя. Муж же внимательно прислушивается к словам заботливой местной жительницы.
— Надо в госпиталь. Срочно. Пойдемте, я отведу вас в Сент-Винсент госпиталь, это тут, рядом.
Я талдычу свое:
— Мне хорошо, я в порядке.
Похоже, это никого не интересует. Муж идет за девушкой, поспешает. Человек с больным сердцем и не угнался бы. Но у меня-то все хорошо, я вполне поспеваю за ними, неустанно повторяя, что я — ОК.
Подходим к госпиталю. Это тот самый госпиталь, куда свозили пострадавших 11 сентября. И тут я, у которой на самом деле все в порядке! Стыд-то какой!
— Ребята, дело серьезное, — объясняет наша провожатая охранникам. — У нее проблемы с сердцем, они издалека прилетели.
— Ничего срочного, — встреваю я. — У меня все ОК.
— Нет-нет! Не слушайте ее. Ей надо помочь, — настаивает девушка.
— Я хорошо себя чувствую! — заявляю я.
— Проходите, — велят охранники. — Вам нужно к доктору.