— Он — мнемоскан. Она — раввин-вегетарианец. Они воюют с преступностью.
Я засмеялся.
— Нет, сила у меня совершенно нормальная. Суперсила идёт за отдельную плату. Но вы же меня знаете: я любовник, а не боец.
— Это так… странно, — сказала, наконец, Ребекка.
Я посмотрел на ней и улыбнулся так тепло — так человечно — как только смог.
— Странность костей не ломит, — сказал я, но она не засмеялась шутке.
— На что это похоже? — спросила Сабрина.
Будь я по-прежнему из плоти и крови, я бы, конечно, сделал бы глубокий вдох, собираясь с мыслями.
— Это иначе, — сказал я. — Хотя я привыкаю. Кое-что весьма неплохо. У меня больше не болит голова — по крайней мере, до сих пор не болела. И проклятые боли в левой лодыжке исчезли. Но…
— Что? — спросил Руди.
— Ну, я всё ощущаю как бы в низком разрешении, так сказать. Такое чувство, что входящей сенсорной информации меньше, чем было раньше. Со зрением всё в порядке — кстати, я больше не дальтоник — хотя я иногда осознаю, что изображение, что я вижу, состоит из пикселов. Но вот обоняние практически отсутствует.
— Когда рядом Руди, это не так уж плохо, — сказала Сабрина.
Руби показал ей язык.
Я всё время пытался встретиться взглядом с Ребеккой, но каждый раз, когда я на неё смотрел, она отводила глаза. Я тосковал по её кратким прикосновениям, по её руке у меня на предплечье, по касанию её бедра, когда мы сидим рядом на софе. Но за весь вечер она ни разу меня не коснулась. Она даже смотрела в мою сторону редко.
— Бекс, — сказал я ей, наконец, когда Руди отправился в ванную, а Сабрина ушла смешивать себе коктейль. — Это по-прежнему я, ты ведь знаешь.
— Что? — спросила она, словно не имела понятия, о чём я говорю.
— Это я.
— Ага, — сказала он. — Конечно.
В повседневной жизни мы редко называем имена — как свои, так и других. «Это я», — говорим мы, когда звоним по телефону. Или «Смотрите, кто пришёл!», когда кого-то приветствуем. Так что, возможно, то была моя паранойя. Но до конца того вечера никто, даже моя милая, милая Ребекка, не назвал меня Джейком.
Я вернулся домой в поганом настроении. Ракушка зарычала на меня, когда я подошёл к входной двери, и я зарычал в ответ.
— Здравствуйте, Ханна, — поприветствовал я экономку, входя на следующее утро в мамин дом через главный вход.
Маленькие глаза Ханы округлились, но она быстро пришла в себя.
— Здравствуйте, мистер Салливан, — ответила она.
Внезапно я услышал, как говорю то, чего никогда раньше не говорил.
— Зовите меня Джейк.
Ханна явно была удивлена, но подчинилась.
— Здравствуйте, Джейк.
Я был готов её расцеловать.
— Как она?
— Боюсь, не слишком хорошо. В этом своём настроении.
Моя мать и её настроения. Я кивнул и направился вверх по лестнице — совершенно не напрягаясь, разумеется. Хотя бы эта перемена была приятной.
Я задержался, чтобы заглянуть в комнату, которая раньше была моей: частично для того, чтобы посмотреть, как она выглядит с моим новым зрением, частично, чтобы протянуть время и собраться с духом. Стены, которые я всегда видел серыми, на самом деле оказались бледно-зелёными. Так много открылось мне теперь, и о столь многих вещах. Я двинулся дальше по коридору.
— Привет, мама, — сказал я. — Что делаешь?
Она сидела в своей комнате и расчёсывала волосы.
— А тебе не всё равно?
Как мне не хватало способности вздыхать.
— Мне не всё равно. Мне не всё равно, мама, и ты это знаешь.
— Думаешь, я не смогу узнать робота, когда его увижу?
— Я не робот.
— Ты не мой Джейк. Что стало с Джейком?
— Я — Джейк, мама, — сказал я.
— С оригиналом. Что стало с оригиналом?
Забавно. Я не вспоминал о нём несколько дней.
— Он, должно быть, уже на Луне, — сказал я. — Дорога туда занимает три дня, а он уехал в прошлый вторник. Сегодня он, наверное, проходит деконтаминацию на Луне.
— «На Луне», — повторила мама, качая головой. — И правда — на Луне.
— Нам уже пора ехать, — сказал я.
— Что за сын бросает отца-инвалида и отправляется на Луну?
— Я не бросил его. Я здесь.
Она не смотрела на меня; она сидела лицом к стоящему на бюро зеркалу и обращалась к моему отражению в нём.
— Именно так ты — настоящий ты — поступал с Ракушкой, когда уезжал из города. Оставлял за себя робокухню её кормить. А теперь ты пришёл и сюда — ходячая и говорящая робокухня, пришёл сюда вместо настоящего тебя, чтобы делать то, что настоящий ты должен был делать.
— Мама, пожалуйста…
Мама покачала головой моему отражению в зеркале.
— Не приходи сюда больше.
— Господи Иисусе, мама, ты что, мне не рада? Мне больше ничто не грозит — ты этого не понимаешь? То, что случилось с папой, никогда не случится со мной.
— Ничего не изменилось, — сказала моя мать. — Ничего не изменилось для тебя настоящего. Мой мальчик по-прежнему носит в голове эту штуку, эту АВМ; мой сын по-прежнему рискует жизнью.
— Я…
— Уходи, — сказала она.
— А как же поездка к папе?
— Ханна меня отвезёт.
— Но…
— Уходи, — сказала моя мать. — И не приходи больше.
13
— Дамы и господа, — произнёс голос в интеркоме лунобуса, — как вы можете видеть на своих мониторах, мы готовимся перейти на обратную сторону Луны. Поэтому просим вас выглянуть в иллюминаторы и бросить последний взгляд на Землю; она не будет видна из вашего нового дома.
Я повернулся и уставился на полумесяц планеты, голубой и прекрасный. Это был вид, знакомый мне с детства, но когда Карен и остальные старики были детьми, никто ещё не видел Землю такой.
Карен сидела рядом со мной; Квентин Эшберн, мой сосед по космоплану, ушёл поболтать с пилотом лунобуса об их общей радости и гордости. Карен родилась в 1960, а «Аполлон-8» лишь в декабре 1968 года удалился от Земли достаточно далеко, чтобы заснять её всю. Конечно, я не запомнил бы дату вроде декабря 1968, но каждый знал, что люди впервые высадились на Луне в 1969, и я знал, что «Аполлон-8» — первый пилотируемый корабль, покинувший околоземную орбиту — летал на Рождество предыдущего года; учитель в моей воскресной школе в ознаменование этого события как-то раз проиграл нам трескучую запись, на которой один из космонавтов читает из «Книги Бытия».
Теперь же, однако, мы с Карен оба в последний раз смотрели на планету, породившую и нас, и всех наших предков до единого. Хотя нет, это, конечно, было не вполне так. В Солнечной системе жизнь зародилась лишь раз — но на Марсе, не на Земле; жизнь попала на третью планету с четвёртой около четырёх миллиардов лет назад, принесённая туда метеоритами. И хотя Земля, до которой всего около 400000 км, никогда не будет видна с обратной стороны, Марс — легко заметная, яркая точка цвета крови, цвета жизни — будет часто виден на ночном небе Верхнего Эдема, пусть он и находится в тысячу раз дальше Земли.
Я проследил, как ночная часть Земли — чечевицеобразная под этим углом, словно чёрный кошачий зрачок, примыкающий к светлому полумесяцу дневной стороны — коснулся серого лунного горизонта.
Ну что ж. По чему земному я не буду скучать, так это по её гравитации — по крошечному уколу боли, который я чувствовал каждый раз, когда наступал на левую ногу.
Но кого из людей мне будет не хватать? Мамы, конечно — хотя, разумеется, у неё будет новый, долговечный я. И я буду скучать по некоторым друзьям — хотя, если задуматься, их число не так велико, как можно бы было предположить; похоже, я уже примирился с мыслью, что никогда больше не увижу бо́льшую их часть несмотря на то, что в большинстве случаев последним, что я им сказал, а они мне ответили, было «Пока». Чёрт, интересно, как мои друзья сойдутся с новым мной. Хорошо бы было узнать…
Да, да, по одному другу я точно буду скучать. По одному весьма особенному другу.
Я смотрел на Землю, смотрел на Ребекку.
Под горизонт ушло уже больше Земли, чем оставалось над ним, а лунобус продолжал свой полёт.
Я попытался опознать ту часть Земли, что сейчас видел — но на ней было столько облаков, что ничего было не разобрать. Так много скрыто, даже прежде, чем доберёшься до поверхности вещей…
Я посмотрел на Карен Бесарян, которая вглядывалась в маленькое окошко у нашего ряда кресел. Её изборождённое морщинами лицо было мокрым от слёз.
— Вы будете по ней скучать, — сказал я ей.
Она кивнула.
— А вы разве нет?
— Не по планете, нет, — ответил я. Всего по одному человеку на ней.
Вся тёмная часть Земли опустилась под горизонт; был виден лишь крошечный голубой сегмент. На секунду я подумал, что вижу сияющую белизну на северном полюсе — она бросалась в глаза с околоземной орбиты, хотя, по словам Карен, сильно уменьшилась с тех пор, когда она была ребёнком. Но, разумеется, ориентация была совсем не та: мы летели параллельно лунному экватору немного к югу от него, так что Земля лежала на боку, и её ось была направлена горизонтально. Оба полюса уже были глубоко под горизонтом.
— Уходит… — тихо сказала Карен рядом со мной.
Земля была нестерпимо яркой на фоне чёрного неба; будь у Луны атмосфера, закаты Земли — которые можно наблюдать лишь из движущегося корабля, поскольку в любой месте видимой стороны Земля всегда находится в одной и той же точке неба — были бы потрясающим зрелищем. Хоть я и дальтоник и понимал, что упускаю некоторые аспекты зрелища, видимые остальным, мне всё равно всегда нравились закаты.
— Уходит… — снова сказала Карен. Над горизонтом виднелся лишь крошечный светлый бугорок.
— Ушла.
И так оно и было — полностью и навсегда. Все те люди, кого я знал, все те места, где я бывал.
Моя мать.
Мой отец.
Ребекка.
С глаз долой.
Из сердца вон.
Лунобус мчался дальше.
После катастрофического визита к маме я вернулся к себе домой. Ракушка продолжала пялиться в окно в ожидании кого-то другого.