— Здравствуйте, — сказал я. — Не возражаете, если я составлю вам компанию?
Он улыбнулся.
— Если бы я хотел есть в одиночестве, то ел бы дома.
Я выдвинул стул и сел. Я машинально отметил тот факт, что ножки стула утяжелены — наверное, без этого с непривычки можно было слишком сильно за него потянуть и отправить в полёт в здешней низкой гравитации.
— Джейк Салливан, — сказал я, протягивая руку.
— Малкольм Дрэйпер, — представился он. Я заметил таффордское кольцо у него на указательном пальце правой руки, но из-за своего дальтонизма не мог различить, красное оно или зелёное; но это и не важно, я же не собирался делать ему предложение. Своё собственное я оставил дома; не думал, что оно может мне понадобиться здесь, среди всех этих стариков. В прошлом мне приходилось обходиться без секса два года кряду, хотя и не по собственному выбору, и у меня не было секса ни с кем с той единственной замечательной ночи с Ребеккой в канун Нового года. Так что я не сомневался, что смогу обойтись без секса те несколько лет, что мне остались до того, как синдром Катеринского убьёт меня или спровоцирует выполнение завещания о жизни. Конечно, мой таффорд был зелёным, по крайней мере, так мне говорили, что означало, что я гетеросексуал. Правда, исходя из своих успехов с женским полом я иногда начинал подозревать, что продавец воспользовался моей цветовой слепотой и всучил мне таки красный.
— Рад познакомиться, Джейк, — сказал Малкольм после того, как мы пожали руки.
— Малкольм Дрэйпер, — повторил я имя, которое он назвал. Что-то оно мне напоминало. — Я не могу вас знать?
На лице моего собеседника возникло обеспокоенное выражение.
— Вы федерал?
— Простите?
— Агент одной из моих бывших жён?
— Нет. Простите. Я не собирался…
Лукавая улыбка.
— О, конечно же, нет. Шутка. Некоторые люди могли обо мне слышать, да. Я был дершовицким профессором права и гражданских свобод в Гарварде.
— Точно! Точно! Громкие дела. Та лаборатория, где изучали приматов, верно?
— Да, это был я. Положил конец вивисекции высших приматов на территории Штатов и их незаконному удержанию.
— Помню это дело. Вы молодец.
Он добродушно пожал плечами.
— Спасибо.
— Вы не выглядите таким уж старым, — сказал я.
— Мне семьдесят четыре. Я бы мог ещё заседать в Верховном суде… не то чтобы чернокожий либерал имел шансы быть туда назначенным в ближайшие… да вообще никогда.
— Гмм, — сказал я, не найдя лучшего ответа. — А вы перед ним когда-нибудь выступали?
— Перед кем?
— Верховным судом. Американским, разумеется. Сам-то я канадец.
— Были канадцем, — поправил Дрэйпер. — Сейчас вы вообще никто.
— Ну-у… — сказал я.
— Но, возвращаясь к вашему вопросу, да, я выступал перед Верховным судом. В последний раз в деле «Мак-Чарльз против Масланковски».
— Так это были вы?
— Да.
— Вау. Горжусь знакомством, мистер Дрэйпер.
— Малкольм, пожалуйста.
Он выглядел таким бодрым, что я не мог поверить в его скорую смерть.
— Так вы… вы сюда в гости приехали?
— Нет, нет, я здесь живу. Я тоже переместил своё сознание. Полноправный Малкольм Дрэйпер по-прежнему занимается юридической практикой на Земле. Впереди ещё множество битв и множество юных умов, из которых нужно сделать юристов, а я уже слишком устал этим заниматься. Доктора сказали, что я запросто протяну ещё лет двадцать, но я больше не чувствовал в себе сил трудиться так же усердно и дальше. Так что я ушёл в отставку сюда — и теперь они говорят, что при здешней малой тяжести я смогу прожить и тридцать лет.
— Тридцать лет…
Он посмотрел на меня, но тактично удержался от вопроса. Интересно, каково это юристам — иметь возможность задавать любые неприятные вопросы, неважно, насколько прямые и личные, в зале суда, но воздерживаться от них так же, как все остальные, за его стенами. Я решил, что нет причин скрывать это от него.
— Я, вероятно, здесь лишь на короткое время.
— Такой молодой человек, как вы? Полноте, мистер Салливан, вы ведь под присягой…
— Нет, это правда. Повреждённые сосуды в мозгу. Их можно увидеть, но невозможно исправить. Я могу умереть в любой момент, или, ещё хуже, впасть в вегетативное состояние.
— Ох, — сказал Дрэйпер. — Ох ты ж…
— Всё нормально, — сказал я. — По крайней мере, другая версия меня продолжит жить.
— Точно, — отозвался Дрэйпер. — То же самое и со мной. Уверен, мы сможем гордиться ими обоими. — Он помолчал. — И как, вы уже нашли здесь себе пару?
Его прямота застала меня врасплох, и я ничего не ответил.
— Я видел вас с этой писательницей — Карен Бесарян.
— Да. А что?
— Вы ей, похоже, нравитесь.
— Не мой тип.
— Не ваш возраст, хотите сказать.
Я не ответил.
— Впрочем, — сказал Малкольм, — здесь отличные проститутки.
— Я знаю. Я читал брошюру.
— Я вёл колонку о гражданских свободах в «Пентхаусе». Как Алан Дершовиц[12] до меня.
— Правда?
— Ага. Их девиз был «Журнал о сексе, политике и власти».
— И о писающих женщинах.
— И об этом тоже, — улыбнувшись, согласился Малкольм. Подростком я иногда в них заглядывал, пока «Пентхаус» и «Плейбой» не обанкротились, не выдержав конкуренции с сетью. — Так в чём же дело? — продолжал Малкольм. — Не любите за это платить?
— Пока не приходилось.
— Я считал, что в Канаде всё это легально.
— Это да, но…
— Кроме того, посмотрите на это под таким углом. Вы за это не платите. Джейк Салливан с Земли — это он оплачивает все счета. Вы на каком плане обслуживания?
— Золотом.
— Ну, тогда проститутки включены.
— Я не знаю…
— Поверьте мне, — сказал Малкольм, и в его глазах сверкнула искра, — вы никогда по-настоящему не занимались сексом, пока не попробовали его при вшестеро меньшей тяжести.
Теперь, когда у меня было новое тело, я прекрасно обходился без потения, чихания или усталости, без чувства голода. Я не скучал по отбитым пальцам на ноге, по солнечным ожогам, по соплям и мигреням. Я не скучал по болям в левой лодыжке, по поносу, перхоти и спазмам, по моментам, когда так в туалет хочется, что аж больно. Я не скучал по необходимости бриться, стричь ногти или пользоваться дезодорантом. Не скучал по бумажным порезам, метеоризму, прыщам, затёкшей шее. Было здорово знать, что мне никогда не понадобится накладывать швы, или делать ангиопластику[13], или вправлять грыжу, или лечить лазером отслаивание сетчатки — то, что Ракушка сделала с моей рукой, было исправлено за пару минут, и рука стала как новая; любое физическое повреждение могло быть устранено так же легко, без анестезии и не оставив шрамов. А ещё, как говорилось на презентации, очень приятно не беспокоиться о диабете, раке, болезни Альцгеймера, инфаркте, ревматоидном артрите — или о проклятом Богом синдроме Катеринского.
Плюс теперь я мог читать часами. Мне по-прежнему становилось скучно так же легко, как и раньше; книга должна быть мне интересна. Но мне больше не приходилось прекращать чтение из-за того, что устали глаза или от чтения при тусклом освещении начала болеть голова. В сущности, я не читал так много с тех пор, как был студентом.
Были ли вещи, по которым я скучал? Конечно. Моя любимая еда — перец халапеньо и попкорн и желейные конфеты и тянучий сыр на пицце. Я скучал по тому чувству, которое у меня возникало после того, как я действительно сладко зевнул, или по бодрящему ощущению от плещущей в лицо холодной воды. Мне не хватало щекотки и ощущения шёлка на коже и смеха такого заливистого, что начинали болеть щёки.
Но всё это ушло не навсегда. Через десяток-другой лет появятся технологии, которые смогут вернуть мне все эти ощущения. Я могу подождать. Я могу ждать сколько душе угодно.
И всё же, несмотря на то, что у меня было всё время мира, некоторые вещи развивались с пугающей стремительностью. Карен съехала из своего люкса в «Ройал-Йорке» и переехала ко мне. На время, разумеется — просто так удобнее, раз уж ей пришлось задержаться в Торонто для регулярных визитов к Портеру для проверки и отладки два или три раза в неделю.
Я сам не собирался уезжать из Норт-Йорка в обозримом будущем. Поэтому я пытался решить, что мне делать с кухней. Казалось бессмысленным отводить такую большую площадь под то, что мне — что нам — никогда не понадобится, и, честно говоря, она была нежелательным напоминанием об удовольствиях, от которых нам пришлось отказаться. Конечно, мне надо будет оставить ванную для гостей, но на кухне бара с мойкой и кофейника гостям должно хватить за глаза, а она у меня была огромная и окнами выходила на ландшафтный парк во дворе. Это была слишком хорошая комната, чтобы её избегать. Может быть, я сделаю в ней бильярдную. Всегда хотел дома бильярдную.
Пока я раздумывал обо всё этом, Карен, как это часто бывало, сидела в кресле, читая что-то с планшета. Она предпочитала бумажные книги, но для новостей не возражала против планшета, и…
И внезапно я услышал, как она издала звук, который заменял ей горестный вскрик.
— Что случилось? — спросил я.
— Дарон умер.
Я сразу не узнал это имя.
— Кто?
— Дарон Бесарян. Мой первый муж.
— О Господи, — сказал я. — Мне так жаль.
— Я не видела его… надо же, уже тридцать лет. С тех пор, как умерла его мать. Она была очень добра ко мне, и мы поддерживали контакт, даже после того, как мы с Дароном развелись. Я приезжала на её похороны. — Карен на мгновение замолчала, потом решительно произнесла: — И я хочу поехать на похороны Дарона.
— Когда они?
Она сверилась с планшетом.
— Послезавтра. В Атланте.
— Ты… ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?
Карен задумалась, потом сказала:
— Да. Если ты не возражаешь.
Вообще-то я терпеть не мог похороны — но никогда не был на похоронах кого-то, кого не знал лично; может быть, будет не настолько плохо.