— Что?
— Ничего.
— Нет. Скажи мне.
Карен какое-то время молча вела машину. Потом сказала:
— У меня был аборт. Забеременела — глупо, правда? Забыла принять таблетки. Так вот, я не сказала об этом Дарону, потому что он стал бы настаивать на том, чтобы сохранить ребёнка.
Я сознательным усилием подавил естественную реакцию на удивление — глупо захлопать глазами. Они поженились в 1980-е, сейчас 2040-е. Если бы Карен оставила ребёнка, ему бы сейчас было около шестидесяти… и он бы также направлялся бы сейчас на похороны человека, который был его отцом.
Я практически ощутил водоворот мировых линий, туман жизней, которые могли пойти иначе. Если бы Карен не прервала ту беременность десятки лет назад, она ради ребёнка могла бы остаться с Дароном… что означало, что она, вероятно, никогда бы не написала «Диномир» и его продолжения — к писательству её приохотил её второй муж. А это означало, что она никогда не смогла бы позволить себе услуги «Иммортекс». И была бы она сейчас просто старой-старой дамой, страдающей от больных суставов.
Мы въехали на парковку похоронного бюро. На ней было много свободных мест; Карен припарковалась на одном из мест для инвалидов.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Что? Ой. — Она включила задний ход. — Сила привычки. Раньше, когда я ещё водила, мы имели право пользоваться такими местами — мой бедный Райан передвигался с ходунками. — Она нашла другое место для парковки, и мы вышли. Я считал, что у нас в Торонто в августе жарко; здесь же было как в доменной печи и к тому же влажно, как в парной.
Другая пара — какое многозначное слово! — опережая нас, входила в здание. Должно быть, расслышав звук наших шагов, мужчина придержал для нас дверь, для чего ему пришлось обернуться
От удивления у него отвисла челюсть. Господи, как я устал от того, что на меня пялятся. Я выдавил из себя то, что считал своей лучшей постановочной улыбкой и перехватил дверь. Мы с Карен вошли. Сегодня здесь было три скорбящие семьи; указатель в вестибюле направил нас в нужное помещение.
Гроб был открыт. Даже с такого расстояния я мог разглядеть тело, пытающееся казаться живым.
Ну да. Мне ли об этом говорить.
Разумеется, все взгляды тут же устремились на нас. Женщина лет, наверное, под восемьдесят — примерно ровесница Карен — поднялась со скамьи и подошла к нам.
— Кто вы? — спросила она, глядя на меня. Её голос был слаб, а глаза покраснели.
Этот вопрос, разумеется, я много раз задавал себе в последнее время. Однако прежде, чем я успел произнести хоть слово, Карен ответила:
— Он со мной.
Морщинистое лицо повернулось к Карен.
— А вы кто?
— Я Карен, — ответила она.
— Да? — сказала женщина, явно ожидая продолжения.
Карен, казалось, не хотела произносить свою фамилию. Здесь, в окружении настоящих Бесарянов — Бесарянов по рождению или в силу длительного замужества — она, должно быть, не была уверена, что имеет на неё право. Но потом она всё-таки сказала:
— Я Карен Бесарян.
— О… Господи, — сказала женщина, щуря глаза и вглядываясь в молодое синтетическое лицо Карен.
— А вы…? — спросила Карен.
— Джули. Джули Бесарян.
Я не знал, сестра она Дарону или ещё одна его вдова, но Карен, похоже, это знала; она наверняка помнила имена своих бывших золовок, если таковые были.
Карен протянула Джули руки, словно в выражении соболезнования, но та лишь посмотрела на них и не пошевелилась.
— Мне всегда было интересно, как вы выглядели, — сказала Джули, снова переводя взгляд на лицо Карен.
Значит, другая вдова. Карен едва заметно вскинула голову.
— Теперь вы знаете, — ответила она. — На самом деле сейчас я выгляжу не намного старше, чем когда мы с Дароном были вместе.
— Я… простите, — сказала Джулии. — Простите меня. — Она посмотрела на своего мёртвого мужа, потом снова на Карен. — Я бы хотела, чтобы вы знали: за все пятьдесят два года нашей с Дароном совместной жизни он ни разу не сказал о вас худого слова.
Карен благодарно улыбнулась.
— И он очень радовался вашим успехам.
Карен слегка кивнула.
— Спасибо. Кто здесь из семьи Дарона?
— Наши дети, — сказала Джули, — но вы их вряд ли знаете. У нас родилось две дочери. Они скоро вернутся.
— А его брат? Его сестра?
— Григор умер два года назад. А Наринэ вон там.
Голова Карен повернулась к ещё одной старой женщине, опирающейся на ходунки, которая разговаривала со среднего возраста мужчиной.
— Я… я подойду поздороваюсь, — сказала она. — Выскажу соболезнования.
— Конечно, — ответила Джули. Женщины отошли, а я обнаружил, что прохожу в переднюю часть помещения, где стоит гроб, и там вглядываюсь в лицо покойника. Я не думал о том, чтобы это сделать — но мне стали очевидны намерения моего тела, и я не стал накладывать на них вето.
Я не могу сказать, что все мои мысли доброжелательны и уместны, и я довольно часто хочу, чтобы они вообще не приходили мне в голову. Но они приходят, и я вынужден их принимать. Этот человек там, в гробу, делал то, чего я никогда не сделаю — касался её во плоти, сливался с ней в природной, животной страсти. Да, то было шестьдесят лет назад… задолго до моего рождения. И я не злился на него за это; я ему завидовал.
Он лежал, скрестив руки на груди, и выглядел очень спокойным. Спокойным — и очень старым; лицо изборождено морщинами, голова практически лысая. Я попытался представить себе это лицо молодым; был ли он в молодости красавцем — и насколько много тогда это значило для Карен? Но я не мог сказать, как выглядел этот человек в двадцать один, в возрасте, когда она вышла за него замуж. Ну да ладно; вероятно, лучше и не знать.
И всё же я не мог отвести взгляд от его лица, такого, каким моё собственное теперь уже никогда не станет. Однако нас разделяла не только внешность; этот человек — Дарон Бесарян — был мёртв, а я — я до сих пор пытался это осознать — я, вероятно, никогда не умру.
— Джейк?
Я выпал из своего транса. Карен приближалась ко мне очень короткими шажками; на её искусственную руку опиралась Джули, по-видимому, преодолевшая своё недоверие к ней.
— Джейк, — повторила Карен, подойдя ближе, — прости, что я вас сразу друг другу не представила. Это Джули, жена Дарона, — очень тактично с её стороны не уточнять «вторая жена».
— Я глубоко сочувствую вашей утрате, — сказал я.
— Он был хороший человек, — сказала Джули.
— Не сомневаюсь в этом.
Джули немного помолчала, потом сказала:
— Карен рассказала мне, что с вами произошло. — Она указала тонкой скрюченной рукой на моё тело. — Я, конечно, немного слышала об этих вещах — я всё ещё смотрю новости, хотя они по большей части вгоняют меня в депрессию. Но я и подумать не могла, что познакомлюсь с кем-то настолько состоятельным, чтобы…
Она замолчала, и я не нашёл, что сказать в ответ, так что я просто ждал, что она продолжит, и она в конце концов заговорила снова.
— Простите, — сказала она. Потом посмотрела на гроб, и снова на меня. — Я не хотела бы того, что есть у вас — только не без моего Дарона. — Она коснулась моего синтетического запястья своей рукой из плоти и крови. — Но я вам завидую. Мы с Дароном были вместе всего пятьдесят лет. Но вы двое! У вас впереди ещё столько времени! — В её глазах снова блеснули слёзы, и она опять посмотрела на своего мёртвого супруга. — О, как я вам завидую…
Вскоре после прибытия на Луну я слышал, как кто-то в шутку сказал, что одно из преимуществ лунной жизни в том, что здесь нет адвокатов. Но, разумеется, это было не совсем так: мой новый друг Малкольм Дрэйпер был адвокатом, пусть и, по его собственным словам, в отставке. Так что было естественно обратиться к нему за советом относительно моих затруднений. Я позвонил ему по внутренней телефонной сети Верхнего Эдема — единственной, к которой имели доступ здешние обитатели.
— Привет, Малкольм, — сказал я, когда его легко узнаваемое лицо появилось на экране. — Мне нужно с вами поговорить. Есть минутка?
Он приподнял седые брови.
— Что стряслось?
— Мы можем где-нибудь встретиться? — спросил я.
— Конечно, — ответил Малкольм. — Как насчёт оранжереи?
— Отлично.
Оранжереей называлось помещение пятидесяти метров в длину и ширину и десяти метров в высоту, полное тропических растений и деревьев. Это единственное место во всём Верхнем Эдеме, где воздух влажен. Огромное разнообразие цветов казалось пёстрым даже мне; представляю себе, какое буйство красок и оттенков видит Малкольм. Конечно, растения предназначались не только для борьбы с ностальгией жильцов; они были составной частью системы регенерации воздуха.
Мои нечастые посещения оранжерей в Торонто — «Аллан-гарденс» была моей любимой — приучили меня к медленным, неспешным прогулкам, словно в музее, от одного информационного стенда к другому. Но на Луне ходят по-другому. Я видел исторические кадры астронавтов «Аполлона», подпрыгивающих на ходу — а ведь на них были надеты скафандры, которые весят больше, чем сам астронавт. У нас же с Малкольмом, одетых спортивные шорты и футболки, не подскакивать просто не получалось. Это наверняка выглядело смешно, но мне было не до смеха.
— Так что же случилось? — спросил Малкольм. — Почему такое кислое лицо?
— Появился способ лечения моей болезни, — сказал я, гляда на переплетение лиан.
— Правда? Так это же здорово!
— Да, только вот…
— Только вот что? Вы должны прыгать до потолка. — Он улыбнулся. — Ну да, вы и так подпрыгиваете на каждом шагу, но радости в вас что-то не заметно.
— О, я очень рад тому, что лечение нашлось. Вы себе не представляете, каково мне было все эти годы. Но, в общем, я поговорил с Брайаном Гадесом…
— Да? — сказал Малкольм. — И что же сказал этот c хвостом?
— Он не отпустит меня домой, даже когда меня вылечат.
Мы пропрыгали ещё несколько шагов. Малкольм время от времени взмахивал руками, чтобы удержать равновесие, и он явно тщательно обдумывал свои слова. Наконец, он произнёс: