Наконец секретарь снял трубку, покрутил ручку и сказал телефонистке:
— Дайте, Танюша, мне нашего комсомольского вожака…
Говорил он с Голубевым долго, подробно объяснял, что не наказывать, а воспитывать надо таких, как Лазовников.
— Рассуди спокойно и трезво, что произошло: информация в газете лишь частично была неточной. В целом коллектив ребят оказался стойким и убежденным. Зачем же мы будем горячку пороть? К тому же ты слышал, что Костя убедил десятиклассников остаться в Веселой Горке? Не слышал? А надо бы тебе знать. Знай о комсомольцах не только плохое, но и хорошее, иначе рука у тебя всегда будет замахиваться на выговор.
В конце разговора Сергей Семенович сердито сказал в трубку:
— О наказаниях забудь. Лучше поезжай в Веселую Горку и побеседуй с ребятами. Их почин — большое дело.
Сергей Семенович повесил трубку и, пригладив короткопалой пятерней волосы, спросил:
— Ну как, директор, доволен таким подходом к вопросу?
А утром Косте принесли повестку из райвоенкомата. Он долго смотрел на ее официальные строчки, на штамп в верхнем левом углу. Простая бумага, а какие огромные перемены несла она ему!
Было жаль школу, родное село, свою первую неудавшуюся любовь… Но зато открывалась новая страница жизни. Что она таит, что несет пионервожатому Косте Лазовникову?
В день его отъезда во дворе школы собрались все ученики и педагоги. Их было так много, что шофер, двигаясь от крыльца школы, непрерывно сигналил — трудно было ему проложить путь машине среди шумной толпы провожающих.
На крыльце стоял Илья Ильич и махал платком.
— Ребята! Я вернусь в школу! — срывающимся голосом крикнул Костя, обращаясь главным образом к малышам. А старшим своим воспитанникам он молча махнул рукой. Губы его дрогнули: с ними он прощался совсем.
Женька, Намжил и Ганька ответили Косте каждый по-своему. Женька стер с глаз предательские слезы. Ганька, нервно приплясывая, повернулся спиной к машине, а Намжил с деланным равнодушием, посапывая, уставился в землю.
Когда машина выходила из ворот школьного двора, ее встретила Елизавета Петровна. Вытянув шею и заглядывая в кузов, Елизавета Петровна грустно улыбнулась Косте, но он ее не видел и уехал с мыслью, что она проводить его не пришла.
Глава втораяАНДРЕЙ НИКОНОВ И ИРЕНСО НЦАНЗИМАНА
1
Нет, не широкой дорогой рука об руку, плечом к плечу с жизнерадостными молодыми сверстниками входил Андрей Никонов в жизнь. Ощупью, с закрытыми глазами плутал он по темным переулкам, продираясь к своей туманной цели, к своему призрачному счастью.
Дождливым осенним утром Андрей Никонов вошел в здание академии. В маленьком вестибюле с телефоном на столе, с рядами стульев, сдвинутых к стене, его встретил строгий седой привратник в черном костюме с голубой отделкой на воротнике и рукавах.
Андрей поднимался по узкой лестнице. Ноги его гулко стучали по старинным резным чугунным ступеням. Сквозь круглые оконца над лестничной клеткой скупо проникал утренний свет, затемненный разноцветными стеклами.
Второй этаж. У перил вполголоса разговаривают студенты. Большинство из них, как и Андрей, в черных брюках и куртках со стоячим воротником, некоторые в длинных черных рясах, стройные, легкие, как тени. Вот один, склонившись, целует правую руку священнику, а тот, улыбаясь, что-то говорит ему и левой рукой прикасается к большому серебряному кресту на своей груди.
В коридорах сумрачно. В углах — огромные иконы в дорогих ризах, с почерневшими от времени, но удивительно живыми и выразительными ликами святых.
Под иконами на золоченых цепях — массивные лампады. Они чуть теплятся и причудливым красноватым светом освещают нижнюю часть ризы. В полумраке освещенный край ризы приобретает форму меча.
Тишина, полумрак, мерцание золота, серебра, дорогих камней, люди в черном и колеблющееся пламя лампад — все это создавало какую-то особенную торжественность. Да, чей-то утонченный вкус и изощренный ум не зря придумали весь этот ансамбль, всю эту игру света и теней.
В прошлом году, когда Андрей впервые пришел сюда, он был поражен всем увиденным. Ему захотелось написать картину, передав в ней и эту тишину, и этот полумрак, и это розоватое пламя лампад…
Вот и сейчас Андрей с волнением всматривался во все окружающее. И вдруг он остановился. По какой-то необъяснимой причуде мысли ему неожиданно вспомнились шумные, веселые школьные перемены: смех, беготня, говор… Все это осталось в неповторимом и уже далеком-далеком прошлом. Неужели это все было в его жизни? А может быть, он, Андрей Никонов, совсем не тот Андрей Никонов — лучший ученик школы, художник, которому предсказывали большое будущее?.. Нет, это все тот же человек, и все-таки теперь он совсем другой, повзрослевший, замкнувшийся в себе. И мысли у него совсем иные — тяжкие и такие же мрачные, как эти черные, бесшумно двигающиеся люди.
К Андрею подошел преподаватель истории русского искусства, еще довольно молодой человек с добродушным широким лицом, с живыми темными глазами. Он был одет в черный гражданский костюм, ладно сидевший на его начинающей полнеть фигуре. На холеной руке блестело обручальное кольцо.
— Андрей Никонов, пройдите к отцу ректору, — сказал он и зашагал по коридору.
Андрей пошел за ним.
Кабинет ректора был большим и светлым. Посредине стоял письменный стол, вокруг него — мягкие кресла, возле стен — диван, стулья. Кабинет совершенно «мирской» — обычный кабинет ректора высшего учебного заведения.
— Разрешите? — спросил Андрей, останавливаясь у открытой двери.
Старик с седыми, спускающимися до плеч волосами, с длинной бородой-лопатой, высокий и сухой, молча кивнул ему.
Андрей шагнул вперед и склонил голову перед ректором.
На ректоре была темная ряса, на груди на массивной цепи — большой золотой крест.
Проницательные, еще молодые глаза пристально взглянули на Андрея.
— Сегодня я смотрел работы художественного кружка, — сказал ректор. — Видел и вашу картину.
Андрей вторично молча склонил голову.
Немного поодаль стоял преподаватель истории русского искусства, руководивший в академии художественным кружком. Он внимательно поглядел на Андрея и, заложив руки за спину, по привычке зашевелил пальцами, выбивая ритм не то молитвы, не то марша.
Андрей вспомнил, с какой надеждой ждал руководитель кружка завершения его работы. В ряду бездарных копий с икон его картина «Христос» была подобна звезде на темном небе. Преподаватель, обожавший живопись больше всего на свете, часами вздыхал за спиной Андрея, когда тот рисовал фигуру Христа в легкой белой одежде. Христос стоял у реки… У обычной быстротечной сибирской реки. Вдали поднималась тайга, над тайгой — горы. А на переднем плане лежала широкая, изрытая колеями дорога — возможно, та самая, по которой Андрей шел на рассвете со своими одноклассниками после выпускного вечера.
«Какой талантище! — вздыхая, думал руководитель кружка. — Какая сила в поднятой руке Христа, в его откинутой голове! Как чувствуется властная поступь его босых ног, как верно схвачены складки белоснежного одеяния, которое внизу чуть раздувает ветер. Да, не тот, не тот путь выбрал юноша…» И он осенил себя крестным знамением, чтобы отогнать неугодные богу мысли.
Последнее время Андрей писал лик Христа — молодое лицо, обрамленное рыжеватой бородкой. Но эта работа не вполне удовлетворяла преподавателя.
— Очень уж простое лицо получается, очень человеческое, не ощущается божественности, — со сдержанным неудовольствием говорил он.
Андрей то отходил подальше, то приближался к полотну, смотрел с одного боку, с другого, пожимал плечами. Лицо Христа получалось как раз таким, каким его хотел видеть Андрей. Он в раздумье смотрел на полотно, трогал кистью глаза, рот, убирал какие-то тени…
Но руководитель кружка все же оставался недовольным. Неудачу он объяснял неопытностью и молодостью художника. Картина в целом была все же хороша, и он намечал показать ее на выставке. Сейчас, видимо, по этому поводу и желает разговаривать с Андреем ректор. Сердце Андрея дрогнуло.
— У вас большой талант, Андрей Никонов. Лик Христа, правда, слишком приближен к человеческому, но в нем — кротость, всепрощение, страдание… Ныне редко кто дерзает отразить в художестве учителя и творца нашего. Да и ответственность за это на художника ложится великая. В ближайшие дни академию посетит митрополит. Я покажу ему вашу работу. А над ликом Христа советую еще потрудиться.
Ректор благословил Андрея, дал ему облобызать свою сухую руку и отпустил.
Андрей возвратился в аудиторию уже во время занятий по древнеславянскому языку. Преподаватель в черной рясе, с жидкими рыжими волосами до плеч и глубокими складками на лице, вопросительно уставился на него тяжелым взглядом. Пришлось объяснить причину опоздания.
Андрей сел за стол. Сосед его, Виталий, парень с бритой головой по случаю перенесенного психического заболевания, с расширенными зрачками, отчего серые глаза его казались черными, тихо спросил:
— А ну, не таись, скажи, о чем была речь у отца ректора?
Андрей шепотом рассказал все, что говорил ему ректор.
— Будешь ты у нас теперь не Андрей Никонов, а Андрей Рублев. Жизнь тебе в академии уготована легкая, — с завистью сказал Виталий.
2
С того дня за Андреем и утвердилось прозвище «Андрей Рублев». Однако предсказание Виталия о том, что жить Никонову будет легко, не сбылось. Начальство, преподаватели действительно выделяли Андрея из числа других воспитанников, а те и явно и тайно завидовали ему. Его недолюбливали за талант, за угрюмый характер, за отличное знание изучаемых предметов, за безупречное поведение и, наконец, за неподступное одиночество.
Но не это делало жизнь Андрея тяжелой. С нелюбовью товарищей можно было примириться. К этому он привык еще в школе. Мучило его сейчас другое. С отроческих лет Андрей верил в то, что бог существует, но доказать этого не мог. Андрей надеялся, что в духовной академии он получит научное обоснование своей веры. Но, чем больше он постигал библию и богословие, тем острее ощущал вопиющие расхождения с наукой. Один из главных предметов академии — догматическое богословие (учение о боге, его отношение к миру и человеку, о сотворении мира и его конце) не дало Андрею никаких доказательств существования бога. Авторы догматики ссылались только на библию, считали ее «священным писанием, верховным автором которой является сам бог». Андрей был потрясен запуском советской ракеты в межзвездное пространство. Да и не только он. Это событие взволновало, подняло на ноги многих студентов академии. Правда, наставники и преподаватели на уроках и в частных беседах старались пригасить это впечатление, разъясняли студентам, что и это от бога. Бог дал человеку разум и сказал: «Владычествуй над всею природой!» — и вот человек владычествует, он выполняет «предначертания божьи»… И никакие достижения в мире видимом не могут помешать «бытию мира духовного».