Иренсо, протянув к залу сжатые в кулаки руки и напрягая голос, сказал:
— Великому делу освобождения всех стран и народов от колониального гнета отдадим все наши силы, всю нашу энергию, а если потребуется, то и жизнь!
Он сошел с трибуны, а по залу долго еще разносились возгласы:
— Бороться за свободу!
— За независимость народов!
Когда митинг закончился, молодежь устремилась на улицу. Колонна участников митинга, обрастая, увеличиваясь, направилась по улицам Москвы. Двое юношей-негров несли впереди колонны портрет Патриса Лумумбы.
Вот колонна вошла в тихий переулок на Арбате и остановилась у здания Бельгийского посольства. Над головами людей колыхались наспех написанные плакаты: «Проклятье убийцам Лумумбы!», «Близится конец колониализма!»
Иренсо поднялся на крыльцо посольства, нажал звонок.
— Требуем посла! — закричал он.
— Посла! Посла! — скандировали студенты.
Звонок был слышен даже на улице, но в здании посольства не проявлялось ни малейшего признака жизни. Шторы опущены. Тишина. Безмолвие.
Иренсо стучал в дверь кулаками, ему помогали другие студенты.
— Они спрятались! — вытирая вспотевшее лицо, кричал Иренсо. — Им нечего сказать нам.
— К ответу палачей! Долой колониализм! — гневно и страстно гудела толпа.
17
В воинской части шли усиленные занятия, и только через месяц Косте удалось получить увольнительную записку. К Вире ему не хотелось идти, он позвонил ей по телефону.
— Хэлло! — услышал он в трубку звонкий голос Виры. — Костя? Опять ты? Ха! Не думаешь ли ты начать со мной легкий флирт?
— Не имею ни малейшего желания, — откровенно ответил он. — Будь добра, скажи мне адрес Иренсо. И поскорее. Я говорю из автомата. Люди ждут.
— Не спеши, Косточка, и не угождай людям, — ответила Вира. — Все равно они сделают тебе пакость. Пусть ждут. И еще…
Но Костя перебил ее:
— Вира, пожалуйста, дай мне адрес Иренсо. Мне, собственно, не он, мне Андрей нужен.
— Андрей? — Вира захохотала. — Я так ярко представляю его в черной рясе, с длинными волосами!
— Перестань болтать! Скажи адрес Иренсо.
— Иренсо? Я о нем говорить не желаю. Мы разошлись с ним как в море корабли. Целую тебя, Котик, в носик! Прощай! — И Вира положила трубку.
Половину дня потерял Костя, разыскивая Иренсо. Наконец он нашел общежитие, в котором жил угандиец, постучал в 214-ю комнату.
Дверь открылась, перед Костей предстал с газетой в руках Иренсо. Он радостно кивнул головой, нетерпеливо протянул газету, сказал:
— Товарищ! Пожалуйста, прочитайте вот это и объясните. Я не понимаю. А мне нужно знать.
Костя взял из рук Иренсо «Правду». Они сели на диван, и Костя стал читать вслух статью за статьей, разъясняя непонятные фразы. Иренсо был очень доволен.
— Спасибо, — сказал он и любовно сложил газету… — А вы к кому пришли? К Петье?
— Я к тебе, Иренсо, — улыбнулся Костя. — Ты не узнал меня? Мы встречались с тобой у Виры. Я ее школьный товарищ.
Иренсо смущенно замахал руками.
— Я не узнал! Я все еще плохо различаю белых. Они кажутся мне на одно лицо. Теперь вспомнил — тебя звали Костьей.
— И теперь так же зовут! — засмеялся Костя.
Он объяснил Иренсо цель своего прихода.
— Я знаю дом, где живет Андрей, — сказал Иренсо, — но позвать его никак нельзя. Там строго.
Иренсо постоял, подумал.
— Поедем к Андрею. Он очень расстроен. Ему друзей надо. Ты на него не сердись, что он священником захотел стать. Он думает. Он скоро перестанет быть религиозным.
И Иренсо вдруг так заторопился, точно каждая минута промедления могла иметь значение в судьбе Андрея.
…Они ходили взад-вперед мимо окон духовной академии. Накрапывал мелкий дождь.
В монастырском дворе было пусто. Изредка его пересекал то монах в черной шапочке, то священник. И один раз прошла группа семинаристов.
Вот в сад вышла Соня в ватной стеганке, в черном платке в белую крапинку, туго повязывающем голову. Она стала подметать сад, все время со страхом оглядываясь на Иренсо. Потом неуверенно приблизилась к изгороди и поманила его пальцем.
Иренсо подошел и вежливо поздоровался. Костя остановился поодаль.
— Ты к Андрею Никонову? — спросила Соня и мелко-мелко, испуганно закрестилась. — Господь прибрал его, — сказала она.
Иренсо не понял.
— Что вы сказали? — подбегая, в страшном волнении переспросил Костя.
Тогда Соня еще ближе подошла к изгороди, наклонилась и зашептала:
— Андрей Никонов руки на себя наложил. — Она боязливо оглянулась. — Лишился рассудка и с лестницы бросился. — И добавила еще тише: — Теперь в пролетах сетки натянули.
— Давно это случилось? — спросил Костя.
— Давненько. Дён пятнадцать прошло. Ночью, стало быть, он сотворил казнь над собой.
Иренсо растерянно смотрел на Костю, а тот нелюдимо уставился на мрачное здание академии.
Соня взяла в руки метлу, замахала ею:
— Идите отсюда. Идите куда знаете.
Костя непонимающими глазами посмотрел на нее и снял с головы фуражку. Иренсо взглянул на Костю и тоже снял шляпу. Они постояли еще секунду. Окинув взглядом молчаливые царские чертоги с узкими старинными оконцами, оба представили себе темную весеннюю ночь и Андрея, охваченного отчаянием…
Молча пошли к электричке. Ехали тоже молча. Только один раз, провожая взглядом группу ребятишек, мелькнувшую около насыпи, Костя сказал:
— Когда вернусь в Веселую Горку, буду работать вожатым, а потом учителем, — клянусь, ни одной души не отдам господу богу!
Иренсо пожал Костину руку и, помолчав, сказал:
— Будем дружить? У меня есть один русский друг Петья — хороший товарищ, умный, добрый, простой… А к Вире я не хожу. Мне жениться на белой девушке нельзя. Зачем Ванькью валять?
Как ни грустно было на душе у Кости, он улыбнулся и подумал: «Так вот почему Вира не хотела дать адрес Иренсо! Самолюбие заело. Ничего, это ей полезный урок».
— Будем дружить, Иренсо, — пожимая его руку, ответил Костя.
Глава третьяВИРА ВЕРШИНИНА
1
За восемнадцать лет лучший учитель — жизнь преподала Вире много поучительных уроков. Но нередко случается так: ни талант педагога, ни заботы родителей и коллектива товарищей до поры до времени не идут человеку впрок, он остается глух и нем ко всем добрым голосам.
Вира знала, что она хороша собой. Часами она крутилась у зеркала, с удовольствием разглядывая свои русалочьи глаза, загадочную усмешку ярко-красного нежного рта, неожиданный горестный взлет коричневых бровей и золотистую россыпь пушистых волос над белым блестящим лбом…
Красота ей казалась самым главным в жизни. В ее понимании это было лучшее оружие, при помощи которого она могла завоевать все, чего бы ни пожелала. Поэтому она удивленно пожимала плечами, когда математик ставил ей двойку. Ведь, стоя у доски и смотря на преподавателя скромным, просящим взглядом, она так изящно склоняла головку, что — Вира была уверена, — окажись тут художник, он несомненно запечатлел бы ее на полотне. Вира не огорчалась двойкой, не плакала, как другие девочки, она лишь мысленно называла учителя «бесчувственной деревяшкой».
Но вообще-то училась Вира неплохо. Науки давались ей легко, без усилий. Так же легко постигала она и музыку, которой с восьми лет обучал ее старый, опытный музыкант. Она училась играть на скрипке — «это оригинальнее, чем на рояле». Она с удовольствием участвовала в школьных концертах, заучивала позы перед зеркалом и, появляясь на сцене, всегда поражала зрителей каким-нибудь новым, неожиданным жестом или движением.
В семье Вершининых Вира была единственным человеком, для которого не существовало твердых правил и обязанностей. Домашняя работница убирала за ней постель, потому что она всегда опаздывала в школу. Стирала, гладила, пришивала воротничок та же работница, иначе Вира ходила бы во всем грязном.
У Виры была своя небольшая компания сверстников. В отсутствие родителей они собирались у нее дома: до исступления плясали рок-н-ролл, разучивали песенки из репертуара зарубежных ночных кабаре.
Классная руководительница, пожилая преподавательница английского языка, не раз приглашала мать Виры в школу. Она указывала Наталье Степановне на упущения в воспитании дочери: девочка является в школу то с маникюром, то с необычной, вызывающей прической, то в капроновых чулках, кокетничает, да и не только с мальчишками-одноклассниками, но даже и с преподавателями.
Иван Сергеевич об этом, разумеется, ничего не знал. Он увлеченно занимался своей работой, полностью доверив воспитание дочери жене. Наталья Степановна воевала с Вирой одна, чаще всего тайно от мужа. Вначале она не хотела отрывать его от серьезных занятий, а потом уж боялась признаться в собственной беспомощности. Так и шли дни за днями, месяц за месяцем.
«Мамочка, что же плохого в том, что я хочу наряжаться? Ты сама говоришь, что я хорошенькая!» — недоумевала Вира, когда мать, вернувшись от классной руководительницы, пробирала дочь.
И Наталье Степановне казалось, что Вира по-своему права и большой беды тут нет, а классная руководительница — «старый синий чулок, смотрит на все через увеличительное стекло».
Но однажды произошел такой случай, который заставил Вершининых по-настоящему встревожиться.
Первого мая, утром, Вира ушла со школой на демонстрацию. Она не вернулась не только к обеду, но не пришла и к ужину. Родители направились в школу. Однако там, кроме сторожа и двух дежурных десятиклассников, никого не оказалось.
Иван Сергеевич и Наталья Степановна вышли из школы и, волнуясь, недоумевая, остановились на широком крыльце, раздумывая, что же предпринять дальше.
Темнело. Невдалеке, за школьной оградой, оживленно разговаривали две девочки лет пятнадцати. Одна была коренастая, беленькая, другая — высокая, черноволосая. Наталья Степановна вдруг уловила фразу: «А Вира Вершинина…» Она поспешно подошла к девочкам: