А эти рассказы написаны как лесенка. На первой ступеньке — маленький смелый поступок, на последней — самый настоящий подвиг. Это рассказы о храбрости.
Девочка и рыба
Шёл пароход из Америки домой, в Ленинград.
Шёл и, встречаясь с кораблями, гудел в блестящую медную сирену:
— У-у-у-у-у!
В каюте, что под самым капитанским мостиком, ехала с отцом и матерью девочка. Звали её Нюся.
Выйдет, бывало, на палубу, а палуба качается: вверх-вниз, вверх-вниз… Схватит девочка папу и маму за руки и ходит с ними.
А чуть останется одна — прижмётся к стенке и ни с места.
Отец позовёт:
— Нюся, смотри, какие дельфины прыгают! Иди сюда!
А она:
— Я здесь постою.
Мать скажет:
— Нюся, какие чайки летают! Иди их хлебом кормить!
А она:
— Мне и тут хорошо.
Боится одна шаг шагнуть. Ну что с такой трусихой делать?
Посередине океана — целое море водорослей. Бурые, зелёные, лохматые. Вытащили матросы здоровенную охапку их. Тряхнули, оттуда на палубу — брык! — рыба.
До чего безобразная: бурая, зелёная, в лохмотьях. Голова большая, курносая. Плавники — как маленькие кривые ручки.
Налили матросы в ведро воды и пустили туда рыбу.
Голова у неё тяжеленная, перетянула — тык рыба носом в дно! Ручками-плавниками толкнулась, подпрыгнула. Не удержалась — кувырк через голову! — и опять на дно.
Матросы закричали:
— Рыба-клоун, рыба-клоун!
Пассажиры ахают:
— Вот так рыба!
А капитан слез с мостика и говорит:
— Эта рыба, и верно, клоуном называется. Живёт она в водорослях. Запутается и плавает с ними: сама-то плавать почти не умеет. Вот и держится, чтобы не перевернуться. Посмотрели? Давайте выпускать.
Нюся как закричит:
— Я не посмотрела! Принесите сюда.
Капитан оглянулся:
— А! Это та девочка, которая боится отпустить папы-мамины руки? Понимаю: если она их выпустит, то перевернётся вниз головой, как эта рыба.
Нюся обиделась и говорит:
— А вот и не перевернусь.
И выпустила руки.
Все засмеялись, а матрос взял ведро и пошёл тихонько к борту.
Нюся за ним. Показал матрос рыбу и — ш-ш-ш ух! — её с водой за борт.
Стоит Нюся у перил, на море смотрит. В воде дельфины прыгают, над водой чайки летают.
Шагать-то по палубе совсем не страшно! Видно, все её страхи вслед за рыбой-клоуном в море попрыгали.
Захлопала Нюся в ладоши и побежала по пароходу. Одна.
Санька
Декабрь на дворе, но в Приморье снега ещё нет..
Берега стоят жёлтые, осенние. В мёрзлой траве — охапками чёрный осиновый лист.
На воде уже лёд — забереги. Будто кто-то зелёной лентой обвёл синюю бухту.
Над рыбацкими бараками хвостиками дымки.
Собрались на улице ребята. Двое с ломами, один с лопатой, четверо налегке. Самый рослый из них — Сергей, самый маленький — Санька.
— А у Андрюхи, — говорит Санька, с опаской оглядываясь по сторонам,— три собаки новые! Поймал где-то... В воскресенье опять шкуры на базар потащит.
Ребята мрачнеют. Сторож Андрюха — живодёр и пьяница, ловит собак, убивает их и продаёт шкуры.
— Пошли выпустим?
— А лёд колоть?
— После. Айда!
У Сергея это получается так решительно, что все соглашаются.
Спрятав ломы и лопату в канаве, ребята пробираются огородами к Андрюхиному сараю. Собаки, учуя их, рычат и кидаются на дверь.
Сергей поднимает с земли камень и с размаху бьёт по засову.
Дверь с громом распахивается настежь, Сергей летит на землю, собаки с лаем — через него.
В ту же минуту из двери соседнего барака выскакивает Андрюха. Он в сером ватнике, без шапки; красное лицо всё в рыжей щетине.
— Держи, прибью! — орёт он.
Ребята бросаются врассыпную. Сергея как ветром поднимает с земли. Он перелетает через канавы, петляет между грядками. За ним зайцем скачет Санька.
Мало-помалу Андрюха отстаёт.
Только собравшись у причала, ребята приходят в себя.
— Ох и напугал!
— А как ты по засову — бах! ..
Впрочем, надо работать. Приносят ломы и начинают окалывать у причала лёд.
В этом году у школы свой причал и своя моторная лодка. Если не окалывать лёд, весной он свернёт столбы„
Вдруг Сергей поднимает руку:
— Стойте, а что это там такое?
— Где?
— Левее клуба!
За клубом, и верно, на льду чёрное пятно.
— Нерпа — тюлень! Заходи от воды, поймаем!
Заметив людей, нерпа движется к воде. Ребята бросаются наперерез.
Нерпа ковыляет на кривых ластах, вертя всем телом и вытягивая голову.
Она не успевает добраться до воды, как мальчишки перерезают ей путь.
Они с шумом наступают. Маленький Санька орёт громче всех:
— А-а-а! Давай, давай!
Нерпа, спотыкаясь и стуча по льду плоским хвостом, уходит от ребят. Её усатая собачья морда то поднимается, то падает. Чёрные бусины глаз налились кровью.
Санька оглядывается. От посёлка к ним по льду бежит человек.
На минуту кольцо ребят разрывается, и нерпа бросается в разрыв. До воды ей остаётся шага три.
— Уйдёт!
Санька срывает с себя пальто и, держа его на весу, прыгает нерпе на спину.
Ударом хвоста она сбрасывает его, но запутывается головой в подкладке.
Санька лягушкой отталкивается ото льда и плюхается снова на нерпу.
— Зубами хватит!
Шесть человек кучей наваливаются на Саньку.
Придавленная нерпа перестаёт биться.
— А ну, пусти! — раздаётся голос.
Ребята так и замирают: к ним подбегает Андрюха. В руках у него колотушка — дубовая палка, которой добивают крупную рыбу.
— Шкура-то, шкура,— захлёбывается он от радости.— А ну, прочь!
Ребята по одному слезают с нерпы и отходят в сторону.
— Вставай, примёрзнешь! — говорит, обращаясь к Саньке, Андрюха.
Санька медленно поднимается и стягивает с нерпы пальто.
Прижимаясь ко льду, как побитая собака, она сразу же тянется к воде.
Андрюха заносит двумя руками палку над головой.
— Не тронь! — вдруг говорит Санька и, шагнув, загораживает собой нерпу. — Отойди!
Андрюха не сразу понимает, в чём дело.
— Ты что? — глухо сипит он. Лицо его дочерна наливается кровью. Он пробует отшвырнуть Саньку, но тот упирается изо всех сил.
Тем временем нерпа уже подползла к краю льда. Она свешивается головой вниз и без всплеска уходит под воду.
Андрюха со злостью размахивается, намереваясь ударить мальчишку... но поздно. Ребята уже сгрудились вокруг Саньки, и перед сторожем стоит живая стена. Сергей ловит Андрюху на лету за руку.
Андрюха вырывает её. Он зло сплёвывает и, волоча колотушку по льду, медленно бредёт обратно к берегу.
Сергей тяжело переводит дыхание.
— Надень, замёрзнешь! — тихо говорит он, обращаясь к Саньке, и набрасывает на его плечи пальто, всё в инее.— Пошли, что ли?
Ребята направляются назад, к причалу.
Испытание
Пошли однажды матросы с крейсера купаться.
День хороший — солнечный. Шагают матросы по дороге. Трое впереди, четвёртый — Сёмчик — сзади.
Кончилась дорога. Вот и тропинка к морю. Скалы. Вода.
— А ну, Сёмчик, покажи, как у вас на Волге ныряют!
Сёмчик всего неделю на крейсере. Разделся, с камня— ногами вперёд — бултых! Вынырнул, воздух ртом ловит солёной воды с полведра хватил!
— Эх, ты, карась! Смотри, как нужно!
Залезли матросы на скалу, пошептались о чём-то и щучкой один за другим — прыг, прыг, прыг!
Только вода закипела.
Разошлись по воде круги, погасли. Минута, вторая... Нет матросов. Пропали все трое.
Сидит Сёмчик, глаза вытаращил, от волнения, как гусь, весь пупырышками покрылся.
«Куда же они делись?»
Тут вода раздвинулась и из воды полезла голова: здоровенная — целый пароход, — горбатая, с маленькими глазками.
— Батюшки! — ахнул Сёмчик. Вскочил — и бежать. Шагов двадцать отбежал — остановился.
А как же товарищи?
На том месте, где была голова, уже чёрная спина плавником воду режет. Р-раз — и исчезла.
Идёт Сёмчик назад к воде, ноги подкашиваются. Сел на камень, обхватил руками голову.
— Захлебнулись ребята... Надо вытаскивать! .. А там этакое страшилище.
Делать нечего — надо лезть. Спустил одну ногу в воду. Спустил вторую.
Только влез по пузо, слышит — позади камешек щёлкнул. Оглянулся — матросы! Все трое из-за скалы выходят.
Обрадовался Сёмчик. Кинулся к ним.
— Как же это вы, — спрашивает, — со дна вылезли?
— С какого дна? — отвечают. — Мы за скалой были. По-смотреть на тебя хотели: полезешь спасать или нет. Испугался?
— Ага, — говорит Сёмчик. — Здорово испугался. Тут без вас такое приплыло. Чёрное и переворачивается!
— А-а, — говорят матросы, — это кит играл. Полезли?
Полезли на скалу. И Сёмчик за ними.
Срывается, а лезет. Ведь неизвестно ещё, какой из него моряк получится
Злой узел
Нехитрое дело — связать узел.
А есть люди, для которых хорошо завязать узлом верёвку или канат бывает важнее всего на свете.
Это матросы.
Дело было в Баку. В городе, где много моря и ветра. Только море — не море, а вода пополам с нефтью, и ветер — не ветер, а летучий песок с камнями.
Потому и люди там крепкие: смолёные, хлёстанные.
Служил в Баку на барже матрос. Звали его Гуссейн.
В барже возили нефть.
Нальют её, бывало, по самую горловину. Подойдёт буксир.
— Эй, лови!
Шлёп на баржу толстенный канат с петлёй на конце.
Гуссейн подхватит его и тащит к железной тумбе — кнехту. Набросит на кнехт, затянет узлом.
— Пошёл!
Запыхтит буксир, забурлит винтом и потянет баржу вон из порта...
Узлов Гуссейн знал множество.
Были у него узлы послушные: свернул, дёрнул — и готово.
Были упрямые: семь потов сойдёт, пока завяжешь.
Были хитрые: год сиди — не распутаешь.
И был один — самый лучший, который Гуссейн почему-то вязал очень редко.
Раз поздно вечером, в ноябре, шёл Гуссейн по городской улице и видит: в окнах, обращённых к порту, мерцают красные огненные зубчики. Больше, больше, и вот уже на всех стёклах заплясали молчаливые красные человечки.
В порту начинался пожар.
Когда Гуссейн прибежал туда, на причалах было светло, как днём.
Горела баржа с нефтью. Только не Гуссейнова, а та, что рядом.
Огонь бил из неё, как из громадного примуса.
Пожарники ничего не могли поделать.
— Убрать её, убрать! — кричали люди. — Сейчас взорвётся!
Подошёл большой горбатый буксир. С него на баржу бросили канат.
Теперь главное — его привязать.
Двое смельчаков влезли на баржу; задыхаясь от дыма, они набросили тугой пружинистый канат на тумбу и спрыгнули на берег.
Буксир потянул. Петля на конце лопнула, и канат змеёй сбежал с тумбы.
Тогда крепить его полезли трое.
Молча следили за ними люди.
Вот канат снова на тумбе. Вот он завёрнут узлом. Буксир дёрнул. Канат соскочил и плюхнулся в воду.
Больше охотников не находилось.
И тогда какой-то человек вылил на себя ведро воды и взбежал на баржу по сходне.
От него сразу же повалил пар.
Человек на лету поймал брошенный с буксира мокрый канат и, присев на корточки, начал вязать его за тумбу.
От жары куртка на нём сразу высохла и надулась пузырём... Петля… Ещё петля… чуть-чуть потуже...
— Готово!
Он махнул рукой, бросился назад к сходне и, не добежав до неё, упал.
Обожжённого, его вынесли на берег.
Это был Гуссейн.
Буксир натянул канат, и баржа стала медленно поворачиваться носом к морю.
Вот её корма задела причал — трах! — канат дёрнулся и упал в воду.
Неужели узел не выдержал?
Нет! Канат вырвался из воды и снова натянулся как струна. Баржа, освещая красным светом гавань, пошла к выходу.
В море буксир обрубил канат.
Не успел он отойти и на пятьсот шагов, как баржа взорвалась. Жёлтый огненный гриб вырос над водой.
Когда он погас, баржи не было...
Гуссейн целый месяц пролежал в больнице.
Спина и грудь его были покрыты волдырями, а пальцы были все в ранах. Тяжёлый канат, когда он вязал его, в кровь разодрал руки...
Вот каким оказался самый лучший узел Гуссейна — крепким, безотказным.
Но это был злой узел.
Капитан «Доротеи»
Капитан Минаев был угрюмый старик.
Другим капитанам везло. Они служили на сверкающих краской и медью паровых гигантах, командовали дизель-электроходами, пересекали ледяные просторы Арктики.
Минаев всю жизнь проплавал на старом маленьком пароходике со смешным названием «Доротея».
Пароходик ходил по заливу между Ленинградом и Кронштадтом и был кривоносый, с тонкой, как макаронина, трубой.
А теперь шла война. Это она вытащила старый пароход из залива, заставила пройти всё море и нынче гнала обратно в Ленинград.
Корабли отступали. Они шли, как усталые солдаты, цепочкой, один за другим.
Самым большим среди кораблей был «Восток». Он вёз раненых. В его каютах и трюмах одна на другой стояли зелёные больничные койки, а во весь борт — от воды до палубы — тревожно алел санитарный крест.
Самой маленькой была «Доротея». Гружённая фанерой, мукой и пробкой, она шла неподалёку от плавучего госпиталя, то и дело отставая от него.
— Эй, на пробковой фабрике! Мукомолы! — кричал с мостика капитан «Востока». — Плетётесь как черепаха. Взять на буксир?
— Обойдёмся! — бурчал обиженный Минаев и в который раз принимался ругать механика и кочегаров.
Он понимал: для парохода и для него этот рейс был последним. В Ленинграде «Доротею» ждал причал для идущих на слом кораблей, а его больница. Сердце капитана уже никуда не годилось.
«Для этой войны мы оба слишком стары! — часто думал он. — И «Доротея», и я… Тяжело: одни мины чего стоят!»
Да, хуже всего были мины.
Фашистские самолёты забросали ими всё море. Мины лежали на дне молчаливые чёрно-зелёные снаряды.
Внутри их прятались магнитные стрелки. Стоило железной громаде парохода пройти над миной, как стрелка поворачивалась, включала ток и оглушительный взрыв раскалывал воду. Чем тяжелее был корабль или чем больше железа было в его трюмах, тем скорее взлетал он на воздух.
Маленькой, лёгкой «Доротее» мины были не особенно страшны.
«Ох, если этот наскочит!» — думал Минаев, поглядывая на огромный «Восток».
Вдоль борта плавучего госпиталя стеной стояли фигурки в белых халатах. Когда «Доротея» подходила поближе, над палубой поднимался целый лес рук. Раненые считали маленький корабль своим товарищем: ему тоже приходилось туго.
Когда корабли пришли в Таллин, «Восток» и «Доротея» стали рядом.
Капитаны встретились на причале.
— Не сердись, Минаич, — сказал капитан «Востока». — Про пробковую фабрику и мукомолов это я так — шутя. А вот машина у тебя тянет плохо. Дойдёшь ли?
— Дойду… Тебе тоже достаётся. Если будут самолёты, ты как?
— От бомб? Отверну.
— А мины?
На этот вопрос капитан «Востока» ничего не ответил. Действительно, если пароход начнёт тонуть, как спасти тысячу раненых, половина из которых не может ни ходить, ни плавать?
В глубокой задумчивости Минаев простился с ним.
А через час на «Доротее» закипела работа. Из трюмов тюками выбрасывали пробку, выгружали муку и фанеру. Вместо них грузили железные болванки, рельсы, колёса, сыпали ящиками гвозди. На палубу рядами укладывали якорные цепи.
Когда погрузка закончилась, Минаев собрал команду.
— Ночью «Доротея» пойдёт впереди «Востока», — медленно начал он. Сегодня, как никогда, у него болело сердце. — Если на пути попадётся мина, нам конец: слишком много на корабле железа. Но мина достанется нам, а не ему, — капитан ткнул пальцем в сторону плавучего госпиталя. — Кто хочет идти в рейс — два шага вперёд!
В строю стояло четырнадцать человек. Одиннадцать шагнули вперёд, трое остались на месте. Собрав вещи, они ушли.
Когда караван вышел в море, «Доротея» стала впереди «Востока» и, густо дымя трубой-макарониной, начала прокладывать ему путь.
Она шла, тяжело осев под грузом железа в воду. Чуткие магнитные стрелки, которые раньше не замечали её приближения, теперь уже издалека начинали покачиваться на тонких осях.
Но «Доротее» везло. Она то проходила в стороне, то между минами, и следом за нею уверенно двигался огромный «Восток».
Минаев не уходил с мостика. Никто из команды не спал.
Дважды гул отдалённых взрывов долетал до них. Погибли два парохода, но «Восток» уцелел.
Кончилась ночь.
Оранжевое солнце поднялось над горизонтом. По носу кораблей встал из воды синий берег. Это был Кронштадт. За ним уже дымили трубы Ленинграда.
— Вот и всё! — устало проговорил Минаев и прислонился к стене рубки, держась рукой за сердце.
Вдруг страшный удар потряс «Доротею». Мина пришлась как раз на пути судна. Чёрный столб воды взметнулся над его палубой. «Доротея» провалилась под воду. Громадный пузырь воздуха из её трюмов с шумом вырвался на поверхность.
Не спасся никто.
«Восток» прошёл прямо через пятно, которое расплывалось на месте взрыва.
Белые фигурки раненых стояли вдоль борта. Люди молчали.
Огромный корабль, не меняя хода, уносил их всё дальше и дальше от того места, где закончился последний рейс «Доротеи» и её старого капитана.