Мгновенно заснули, будто тяжелая крышка сундука над ними захлопнулась.
А когда проснулся Колька, показалось, что попал в волшебный замок — понять ничего не мог.
Горела палатка блеском пяти огромных ламп, на скамейках много народа сидело, девок, парней и польских усатых солдат.
Мотька у дверей стоял и важно покрикивал:
— Билеты прошу приготовить, билеты, прошу пана.
На галдарейке сидел седой старик и грустное, что-то жалобное выводил на плачущей скрипке. А потом тряхнул головой, и заплясала скрипка разудало, громко, прямо, ноги на месте не стоят, плясать хочется.
Выскочил мальчишка в синем матросском костюме, завертелся, запрыгал, волосы только вились под круглой лихо заломленной шапочкой с ленточками. Знакомым показался Кольке мальчишка.
— Ба, да ведь это не мальчишка, а давешняя Диночка!
Улыбались губы, покраснели щеки, только глаза, блестящие, как электрические фонарики, такие же строгие и печальные.
Захлопала публика, заорала, польские офицеры победно усы покручивали, выбегала Диночка, кланялась, но гордо так, сердито.
Потом в желтом балахоне, с лицом, мелом вымазанным, выбежал Исаак— только по носу длинному и рукам нескладным можно было узнать, — запищал тоненьким смешным голосом, задергался, рассказывал что-то, от чего вся публика ржала: с мест от смеха валились.
После Исаака два парня с голыми руками и ногами гири тяжелые поднимали, друг другу на плечи становились и много других штук показывали.
Затем опять Диночка выбежала в розовом платье, красивая и нарядная, с длинным хлыстом в руках; за ней собачонки, которые давеча Кольку с Мотькой за ноги хватали. На собачонках платьица с бантиками. Дина их плясать и кувыркаться заставляла.
Исаак длинную смешную песню пел, парни опять выходили, схватывали друг друга поперек, боролись, еще раз Дина выбегала с бубном, пела грустную песню о разлуке, о милом доме.
У Кольки в носу защекотало: вспомнил и мать, и отца, и дядю Васа — всех вспомнил.
Кончилось представление. С веселым гулом повалила публика из палатки.
Мотька лампы потушил и пошел в заднюю каморку. Там все артисты собрались. Слепой старик и два парня ели с жадностью, засовывая в рот большие куски хлеба и соленой рыбы. Исаак костюмы прибирал в сундук. Дина сидела на скамейке, усталая, печальная, на мальчиков взглянула ласково.
— Ешьте; ну, как твой глаз?
Чувствовал Колька, что жалеет она его и стала уж такой родной, милой, будто давно знал, а не с сегодняшнего только дня.
Старик и парни поели молча и ушли. Тогда Исаак, Дина и Колька с Мотькой за стол сели. Дина почти ничего не ела. Исаак ее уговаривал.
— Надо кушать, Диночка, а то сил не хватит, поработали сегодня.
Улыбалась Дина, брала тонкими пальцами кусок черного хлеба, подносила ко рту и задумывалась.
Наконец, шепотом стала обо всем расспрашивать, как бежали, как в сражении были — обо всем, обо всем; глаза загорелись, щеки зарумянились — вспомнила, видно, про брата, там, у красных.
Долго сидели в тот вечер: наговориться не могли. Иногда только Исаак руками взмахивал.
— Тише вы, тише, ведь везде уши, везде шпионы.
Нагибали головы совсем близко, говорили шепотом о Москве, о красных, о том, что будет еще праздник и на их улице.
От того, что так близко приходилось нагибаться, будто роднее, ближе становились здесь, среди злых врагов, в тяжелом плену.
На другое утро Мотька сказал.
— Надо и нам свой номер придумать. Я всю ночь думал и выдумал. Мы для Диночки сюрприз устроим.
Он рассказал подробно, какой номер придумал, но Колька наотрез отказался, — ему стыдно невыносимо дурака валять, да еще на потеху проклятым ляхам.
Мотька рассердился.
— Ну, и дурак. Диночка и Исаак из сил выбиваются, они добрые, а думаешь— будут нас задаром кормить? Ну, и убирайся тогда к черту, — а потом прибавил: — Нам необходимо здесь остаться; может, и нашим чем поможем, когда деньги начнем зарабатывать.
Колька не мог ничего возразить — пришлось согласиться.
Каждое утро уходили они в поле, и Мотька учил, как представлять.
Наконец, Мотька важно сказал:
— У нас есть номер: мы сегодня представить можем.
Дина насмешливо подняла брови.
— Что же может представить этот медвежонок Николай, — воображаю.
Кольке обидно стало— решил постараться изо всех сил, чтобы лицом в грязь не ударить.
Вечера ждал с нетерпением и страхом, никогда, кажется, так страшно не было, пули — это что, по сравнению с сегодняшним вечером, а вдруг никому не понравится и Диночка рассердится или, еще хуже, засмеет их глупую выдумку.
Мотька храбрился, но тоже трусил, впрочем, ему что, ведь не в первый раз будет представлять.
Еще задолго до начала выбрали из сундука тряпки, нужные для костюмов, сбегали на пустырь: в последний раз повторили.
Наконец, зажгли в палатке лампы — превратилась она опять в заколдованный замок.
Колька и Мотька встали у дверей билеты отбирать, и на каждого входящего смотрел Колька с надеждой и страхом — ведь вот для этого толстяка сегодня представлять будут: понравится ему или нет.
Прозвенел звонок; слепой старик взобрался на свою галдарейку; один из парней сменил мальчиков у дверей, а они побежали одеваться.
Диночка не обращала на них никакого внимания — была чем-то расстроена.
Дрожали у Кольки руки, когда натягивал на голое тело черное трико, а поверх— мохнатую бахрому, на голову баранью шапку, лицо сажей вымазал.
Страшно и стыдно сделалось — так бы и убежал за тридевять земель, только бы не выходить сейчас на освещенную ярко сцену, да и забыл, казалось, вдруг все, что должен он представить.
Прибежала Диночка мальчиком матросиком, посмотрела на Кольку, скорчила презрительную гримаску.
Кончил рассказывать что-то смешное Исаак.
— Сейчас нам, — прошептал Мотька, а Колька ничего уже не понимал, вспотел от страха и все забыл.
— Не зевай, приготовься! — крикнул Мотька и вдруг скрылся.
Слышит Колька чей-то чужой незнакомый голос. Неужели это Мотька говорит?
— Сейчас, почтенная публика, я покажу вам живого медвежонка, настоящего, дикого, оттуда из России, от большевиков; он смирный. но когда рассердится, может укусить и очень больно. Вы его лучше не сердите. Ну-ка, Мишка, лезь, да ну же. Мишенька!
У Кольки будто ноги и руки отнялись— не может двигаться, помнит, что надо зарычать и кувырком выкатиться, а шевельнуться сил нет; убежать, так тоже не убежишь, сидит на корточках и застыл.
Слышит Мотькин голос; наконец, его шепот злой уже совсем близко.
— Да ну же, шевелись!
Схватил его Мотька, тряхнул, поволок, глаза от блеска даже ослепило, а публика вдруг засмеялась, захлопала, видно смешон уж больно был Колька.
Болтал что-то Мотька, на Кольку верхом сел, Колька шевельнулся, на четвереньках пополз — опять публика захлопала и засмеялась.
А там и пошло, будто во сне, — умывался Мишка, яблоки крал, за водой ходил.
— Ну-ка, Мишка, попляшем!
Вскочил Колька, как на пружинах вытянулся, старик слепой по скрипке смычком ударил, заплясала скрипка, ноги сами пошли, ударили об пол, как ветром понесло, и руками и ногами и головой, всем телом плясал Колька, не помнил Мотькиной выучки, сам плясал.
Завыла публика, застучала— оглушила Кольку. Выходили, кланялись. Улыбался сумрачный Исаак, хлопал по спине, Дина подбежала.
— Молодцы, — чмок и — поцеловала, а на губах и щеках сажа от Колькиного лица пристала.
Веселый тот был вечер.
Когда, переодевшись, вышли опять, Колька с Мотькой к дверям встали, вся публика, проходящая к выходу, на них оглядывалась.
— Эти самые хлопцы, смотрите, молодцы хлопцы!
IXПОДАЙТЕ СЛЕПЕНЬКОМУ!
Лагерь на самом краю местечка, в поле, под горой.
Близко подходить к самому лагерю ребята не решались — помнили, как угостил Кольку хлыстом польский офицер. Но если забраться на край горы, весь лагерь видно, как на ладошке.
Каждый день Колька и Мотька забирались туда и по целым часам высматривали — вот на работы погнали в огород, вот в бараке раздачу обеда зазвонили, вот разлеглись после обеда отдыхать на солнышке.
Колька в маленьких серых фигурках, будто игрушечных солдатиках, узнавал знакомых: вот Ивашка, Федот, Гаврила, а вот и дядя Вас, совсем бородой и волосами зарос, как леший.
Многих и не досчитывались — видно, померли, или в другой город угнали.
Не мог Колька оторваться, сидел и высматривал, все бы ему хотелось разглядеть, узнать, услышать родную речь.
Мотька чуть не силой уводил, когда надо было идти готовиться к представлению.
Много они планов строили, как помочь пленным убежать, или хотя бы передать хлеба, но приступиться трудно: весь лагерь окутан колючей проволокой и на каждом углу часовые шагают, зорко оглядывают — не сунешься.
Взялась за это дело Дина, обещала хлеб передать.
Исаак руками всплескивал.
— Куда ты суешься. И так на нас косятся.
— И пусть косятся, чтоб им косыми всем стать, огрызнулась Диночка, накинула свою коричневую тряпку, которую она во все рискованные случаи надевала, и спрятала под ней узелок с хлебом, купленным ребятишками на собственные заработанные представлениями деньги.
Дина пошла по улице, а Колька с Мотькой стрелой помчались кругом на гору, чтобы все видеть.
Залезли на гору, приютились над обрывом, застыли, ждали.
Скоро и Дина показалась на дороге, прямо к воротам подошла, стояла перед солдатом такая маленькая отсюда с горы, но гордая и упрямая.
Чего бы только ни отдали ребята, чтобы слышать, что Дина говорит.
Солдат вдруг ее за руку схватил, вздрогнули ребята, будто это их самих сейчас бить, мучить начнут.
Вырвалась Дина, отскочила, но не убежала, говорила что-то горячо, руками размахивала.
Вышел из ворот еще солдат или офицер даже, первый перед ним почтительно вытянулся. Опять подошла Дина, опять говорила что-то горячо и руками размахивала и вот уже сверток перешел в руки офицера, развернул, осмотрел внимательно, передал солдату, рукой махнул. Пошел солдат по лагерю, к бараку подошел, метнулась борода дяди Васа.