– И что за дело такое?
– Уж и не упомню, – Ерофей взял весло, собираясь отгребать.
– Я в Берёзове у воеводы спрошу, – пообещал Филофей.
Он догадался, что этот мужик договорился с остяками сам по себе, без начальства. А «сам по себе» в Сибири означает «обманул всех».
– В прошлом годе в Певлоре лютый шаман помер, – сказал Ерофей, становясь серьёзным. – Остяки боялись его похоронить, а я закопал. За это меня на год на пески пустили. Подвоха нет. Не сдавай меня воеводе, отче.
– Ладно, – согласился Филофей. – А ты не греши, человече.
Ерофей нехотя поклонился и толчком весла погнал облас прочь.
– Певлор пустой! – издалека крикнул он. – Не расходуй время!
– Что-то ещё он врёт, – негромко сказал Филофей Новицкому.
Ерофей действительно соврал. В Певлоре почти все жители были дома, и владыку встретил местный молодой князёк Пантила.
…Всё это Новицкий видел и слышал много раз – в Ялбе, на Белогорье, в Ягур-яхе. Владыка объяснял остякам про Христа. Остяки сидели и стояли вокруг, глядя на владыку. Они казались Григорию Ильичу все на одно лицо, и Новицкий не мог отделаться от ощущения, что владыка проповедует деревьям. Да остяки и были как деревья: жили медленно и терпеливо; ничего у них в жизни не менялось, и их самих ничто не могло изменить; они как-то незаметно вырастали и так же незаметно умирали, а после смерти, наверное, становились пнями и валежником. Как те мертвецы на могильном кедре, которые превратились в кедровые ветви и вместе с деревом уплыли в океан.
– …Просто ваших богов на самом деле нет, – говорил Филофей.
Остяки о чём-то залопотали на своём языке.
– Как нет? – требовательно спросил князь Пантила. – А кто есть?
– Есть великий злой дух, враг всех людей. Его зовут дьявол. У него помощники – мелкие духи, их зовут бесами. Бесы вселяются в ваших идолов и выдают себя за ваших богов. А боги – выдумка. Дым.
Филофей сидел у кострища на бревне и шевелил палочкой в углях. Рядом на бревне стояла икона, подпёртая сучком. Солнце блестело на золоте нимба Николая Угодника. Кострище угасающе курилось.
– А зачем бесам обман? – выяснял Пантила.
Он хотел справедливости ко всем, и к богам тоже. Ему жалко было своих людей, которые ничего не могли возразить этому русскому шаману, и жалко было лесных богов, которых русский шаман объявил злыми духами.
– Бесы хотят, чтобы вы служили злу, – просто сказал Филофей.
– Наши боги не просят нас делать зло! – гневно ответил Пантила.
– Попросили бы, но вы слабые. Что вы можете, остяки? Вас мало. У вас нет ни ружей, ни пороха. Вы очень бедные, князь Пантила, – Филофей показал палочкой на остяка, который сидел напротив кострища на корточках. – Вон мужик носит рубаху из налимьей кожи.
– Это Гынча Петкуров, – подсказал кто-то из толпы.
– Я помогу тебе, Гынча, – Филофей поглядел в глаза инородцу. – Я дам тебе рубаху из полотна, – Гынча радостно заулыбался. – А бесы вам не помогут, – добавил Филофей. – Они хотят, чтобы вы погибли.
– Ты не прав! – молодой князь Пантила непримиримо передёрнул плечами. – Боги дают нам добычу! Обский Старик рождает рыбу в Оби!
– Да, бесы посылают рыбу, зверя, хорошую погоду, – кивнул Филофей, – но ведь вы всё равно не вечны. А наш бог Христос делает наши души бессмертными. После смерти через много лет мы снова оживём. А вы умрёте насовсем, Пантила, потому что бесы не пустят вас к Христу. Вот так они вас и губят. Вы служите злу, потому что помогаете бесам отнять у вас вторую жизнь. И дело не в рыбе, не в звере и не в хорошей погоде.
Пантила был поражён таким поворотом дел. Он оглянулся на своих. Не все остяки понимали по-русски так же хорошо, как он.
– Русский шаман говорит, что их бог оживляет умерших, – пояснил Пантила по-остяцки.
Остяки шумели, обсуждая вторую жизнь. Один из остяков взял Пантилу за рукав и что-то спросил, тыча пальцем в Филофея.
– Негума хочет знать, надолго ли вторая жизнь, – перевёл Пантила.
– Навсегда.
На окраине селения вдруг закричали женщины. Из леса к Певлору бежал Ахута Лыгочин – тот остяк, у которого были дочери-близнецы.
– Хемьюга вылез! – издалека вопил он. – Хемьюга хочет домой!
Ахута ходил в лес, чтобы найти кривую ёлку для новой лодки, забрался глубоко в чащу и вдруг увидел человека, отдыхающего под лиственницей. Человек сидел, привалившись к комлю спиной, и вроде бы дремал. Ахута подошёл поближе – и узнал шамана Хемьюгу, похороненного уже год назад. Одежду Хемьюги, испачканную землёй, покрывала тонкая мокрая плесень. У старика отросла редкая зеленоватая борода. Бледной рукой Хемьюга сжимал посох, сделанный из палки, которую воткнули ему в могилу в изголовье. Ахута знал, что шаманы могут выбираться из могил, если им не нравится, как они умерли. Хемьюга провёл под землёй целый год, терпел, терпел – и не вытерпел. Конечно, он отправился в «тёмный дом» – в своё жилище для камланий в Певлоре. Ахута со всех ног бросился обратно в селение.
Остяки заметались по Певлору, не зная, что предпринять. Хемьюга шёл медленно, но он всё равно дойдёт. Остяков охватила паника, кое-кто потащил к реке лодку, растрёпанные бабы бегали за мужиками. В селении пока ещё не было нового шамана, способного остановить мертвеца. Служилые и казаки, охраняющие Филофея, при переполохе выхватили сабли, но брёвна вокруг кострища опустели – остяки, что слушали владыку, вскочили и куда-то умчались. Филофей растерянно поднялся на ноги и ждал объяснений.
К кострищу вернулся взволнованный, запыхавшийся Пантила.
– Что у вас стряслось, князь? – спросил Филофей.
– Наш мёртвый шаман вылез из земли, он снова хочет жить в Певлоре, – ответил Пантила и с торжеством оглядел Филофея. – Наши боги тоже умеют давать вторую жизнь. Уходи, старик. Твоя вера нам не нужна.
И они ушли – что же было делать? Впереди была заброшенная Кода и Шеркальские юрты; потом их дощаник перебрался на Малую Обь – впрочем, такую же огромную, как и Обь Большая; потом были Нарыкарские юрты; потом – устье реки Сосьвы, и по Сосьве они поднялись до Берёзова – дикого русского острога на голом овражистом крутояре. В Берёзове отдохнули несколько дней и под первыми дождями двинулись в обратный путь.
Неудача в Певлоре осталась чем-то непонятным и недоговорённым, она угнетала память. Вправду там восстал мертвец, или это морок, наваждение? Может, мертвецы инородцев могут выходить из земли, как упыри? Эти люди-деревья, наверное, лежат в могилах, будто старые корни в земле, – не истлевают. Новицкий смотрел по сторонам: сквозящий простор неба – точно с мира сняли крышу, стылые тёмные реки, приземистые и непролазные леса, мглистые болота, никому не ведомые протоки, заваленные буреломом, глухие туманы… Незакатное солнце казалось чьим-то пристальным и неусыпным взглядом. Новицкий ощущал вокруг себя чьё-то тихое, знобящее, зловещее присутствие. Присутствие чего-то настолько большого, что его не увидеть целиком, а потому и не понять. В этой бесконечности всему есть место, и нечисти тоже. Дома, в Малороссии, нечисть была не такая. В Малороссии людно и тесно, и нечисть загнана в амбары, в погреба, в лощины, в колодцы, на погосты. Она всякий раз огрызается. А здесь ей привольно, покойно, никто её не гонит и не теснит, и потому она вялая, неохочая, равнодушная.
Чувствует ли это владыка Филофей – он ведь и сам из Малороссии? Или он уже всё забыл? Григорий Ильич не мог разобраться во владыке. Вот митрополита Иоанна он понимал. У него с митрополитом была одинаковая боль – изгнание, и одинаковый страх – русский царь. Родство по страданию и свело Новицкого с Иоанном. А что в этом Филофее? Может, он сам стал выморочным, как эта Сибирь? Что он делает? Ничего. Твердит одно и то же тем, кто его не слышит, – толчёт воду в ступе. На что он надеется в жизни? Вроде, ни на что. Он ничего не преодолевает, и душа его не болит. И даже восставший мертвец его не смутил, хотя владыка обязан бороться с бесами.
На обратном пути, уже миновав Коду, Филофей сказал:
– Снова заедем в Певлор.
– Трэба було видразу видповыдати, – пробурчал Новицкий. – Зараз ми запозднилыся. Воны вже вытдалыся дыяволу.
– Посмотрим, Григорий Ильич.
Когда дощаник показался на виду у Певлора, от селения к судну сразу полетел лёгкий облас. В нём сидели охотник Ахута и его дочь Хомани; Ахута сильно грёб с правой стороны, Хомани слева поправляла нос лодки.
– Иди в Певлор! – кричал Ахута русским. – Иди в Певлор!
На берегу толпились остяки. Дощаник выехал рылом на отмель, и остяки бросились в воду; они приняли владыку Филофея на руки и понесли на сушу. Владыку ожидал князь Пантила. Насторожённый Новицкий обратил внимание, что остяки вооружены – на берегу лежали их копья и луки.
– Ты говорил, что твой бог умеет оживлять мёртвых, – с вызовом сказал князь Пантила. – А он умеет убивать тех, кто уже умер?
– Объясни мне всё, – спокойно предложил Филофей, оглядываясь.
– К нам пришёл Хемьюга, мёртвый шаман.
– Ты уже говорил мне об этом, князь Пантила, – напомнил Филофей. – Из-за него ты выгнал меня, не дослушав.
– Тогда он пришёл первый раз. Ахута встретил его в лесу.
– В лесу, где нора седой волчицы, – подтвердил Ахута.
– Мы прибежали – он притворился совсем мёртвым. Никто не хотел брать его. Он злой дух, он отомстит. Мы позвали Ероку, Ерока не боится.
– Эрока – ето Эрофэй, у якого рибны пэски в двох вэрстах звыдси? – уточнил Новицкий.
– Он, – сказал Пантила. – Ерока похоронил Хемьюгу обратно.
Остяки, окружившие Филофея и Новицкого, закивали. Среди них была только одна женщина, точнее, девчонка, – Хомани, дочь Ахуты. У Ахуты больше не было родни, на промысел он брал с собой дочь, и Хомани носила мужской пояс с ножом. Когда появится муж, он заберёт этот нож себе.
– А вчера Хемьюга снова вылез из могилы и пришёл в Певлор, – говорил Пантила. – Он сел в свой «тёмный дом» и живёт там, как живой, – Пантила отвёл взгляд. Ему было горько, что мертвец явился в селение, а он, князь, ничего не может поделать. – Так нам нельзя. Люди покинули Певлор.