– Когда Приказную палату строили, я заворовался. Честно тебе говорю. Брёвен себе отписал, тёсу, кирпича, и подворье себе новое скатал. Михайла Яковлич, воевода Черкасский, меня на том поймал. А я упёрся: ни в чём, мол, не повинен. Он спорить не стал, но после палаты меня от дела отодвинул. Не умела, дескать, пёсья нога на блюде лежать, так валяйся под столом. Два года я в опале просидел. А потом Черкасский задумал Гостиный двор возводить. И я узнал, что он ищет архитектона. Выспрашивает про Фёдора Меркурича Чайку, который тогда в Тюмени владыке Филофею собор строил, про Ивана Сороку из Верхотурья – его потом Исаак Далматовский призвал, про Логина Корсакова из Соликамска. Про всех, кроме меня. Я каждый день в Софию бегал свечи ставить, чтобы Черкасский меня вернул. Трудно, что ли, господу такое чудо сотворить? Мелочь, ему раз плюнуть.
– И что? – живо спросил Гагарин.
Семён Ульянович не рассказал другого – как он стал архитектоном. Ведь в молодости он был никем: помогал отцу – сотнику служилых и зелейному мастеру, вот и всё. Он не видел никаких построек из кирпича, кроме русских печей. Ему было уже под сорок, когда воевода Шеин и митрополит Павел затеяли Софию. Сотворение собора перепахало душу Семёна. Завораживало, как медленно и торжественно растут стены, выгибаются арки и смыкаются своды. Тогда Семёна как раз наконец-то поверстали в службу на место отца, и он сразу попросился на собор, но воевода отказал. И Семён Ульянович вникал в дело вприглядку, со стороны и своим умом. Никто его не учил.
Потом митрополит Павел начал возводить в кирпиче Софийский двор. Семён Ульянович к тому времени уже побывал в Москве и своими глазами увидел дивное каменное зодчество. Тобольские воеводы ценили Ремезова как изографа, который к росписям служебных «доездов» прикладывает чертежи слобод, но не допустили до митрополичьего строительства. Воевода Головин поручил Ремезову сооружать бревенчатые укрепления Воеводского двора и посада. Мечта стать настоящим архитектоном, подобно тем московским мастерам, что приехали на работы к митрополиту, так и оставалась мечтой.
Семёну Ульяновичу повезло только через несколько лет. Он привёз в Москву, в Сибирский приказ, соболиную казну и большую карту Сибири, и эту карту увидел Андрей Андреич Виниус, глава приказа. Виниус дотошно расспросил Ремезова о Сибири: он задумал наладить заводы за Уралом, и ему полезно было поговорить со знатоком тех дремучих палестин. Ремезов ударил челом, и Виниус пособил сибиряку: отправил к московским умельцам поучиться хоть малость, дал фряжскую книгу о строительной искусности и настоял, чтобы князь Черкасский, новый воевода, назначил изографа Сёмку архитектоном. А Сёмке было тогда пятьдесят шесть. Много ли господь ещё дозволит ему успеть до скончания живота? Но господь дозволил – и немало. А Сёмка, вишь, проворовался. И в гордыне не хотел покаяться, хотя ничего желаннее каменного зодчества для него под небом не было.
– Как понял, что не видать мне больше работы, а чудом меня господь не выручит, пошёл я к Михайле Яковлевичу и сам пал в ноги. Прости, говорю. Грешен. Вор. Забери подворье – верни меня к делу. Оно дороже гордыни.
– И что Черкасский? – с любопытством спросил Гагарин.
– Вернул меня. Велел строить Гостиный двор. И подворье оставил. Только обозвал скотом псоватым, скопыжником и блядьим сыном.
– Я бы так же сделал, – удовлетворённо усмехнулся Гагарин.
Семён Ульянович рассказывал про себя не в порыве дружества. Он знал, что казна никогда не расщедрится на кремль, а вот губернатор – может. Но для него это будут те деньги, которые он не положит в свой карман. И Семён Ульянович хотел убедить Матвея Петровича, что бог милостив, и расходы не обернутся убытком. «А если и обернутся, – подумал Семён Ульянович, – то Гагарин не разорится». Когда воеводы-то разорялись? Не бывало такого.
Матвей Петрович слушал с увлечением, но понимал на свой лад. Значит, Ульяныч тоже при своём интересе. На Приказной палате он себе подворье отстроил, а на кремле отстроит подворья для сыновей. Кремль ему нужен, потому что это выгода от мечты. Что ж, ничего дурного. Заработал – получи.
Матвей Петрович не верил в какое-то чистое рвение. Бессребреников надо искать в обителях, как он нашёл Филофея, а не в миру. Мирянин, может, и не гонится за одной лишь сплошной выгодой, но выгода всё равно должна быть. Гагарину, как и Ремезову, нравились большие и славные дела, однако начинать такое дело без знания товарища – всё равно что строить без чертежа и смет. И теперь Ремезов стал ясен Матвею Петровичу. Даже близок. Всё верно, Ульяныч – светлый человек. Угоден господу. Но человек, а не праведник. И с людьми Гагарин умел управляться. Знал, на что ради людей можно сподвигнуться, а на что – не стоит. Если Ремезов хочет помощи, то Матвей Петрович должен видеть, сколько Ремезов возьмёт себе, и что ему важнее – сделать дело или украсть денег? Отвечать-то губернатору.
– Добро, уболтал, Ульяныч, – добродушно сказал Гагарин. – Напишу я Петру Лексеичу, попрошу денег на твой кремль. А царь Сибирь любит.
Глава 10«Бисмилла!»
На поляне перед селением бухарцы расстелили холсты и выложили свои товары. Здесь были ножи с узорами на лезвиях, большие котлы, чугунные сковороды, зеркала, перед которыми женщины Певлора закрывали лица руками, чтобы глаза не видели соблазна, топоры, красивые ткани, сапоги с вышивкой, шапки, цветные рубахи, мешочки с бисером, а также старинные пищали-ручницы из кованых железных полос и бочонки с огнестрельным припасом. Эти богатства поражали остяков. Остяки брали вещи в руки, внимательно рассматривали, нюхали, пробовали на прочность и бережно возвращали на место в прежнем положении – ведь у каждой вещи есть свой дух. Если вещь потревожена, дух может потерять своё обиталище, и тогда он, бездомный, вселится в человека и будет его мучить.
– Я беру гораздо меньшую цену, чем русские, – улыбаясь, пояснял Ходжа Касым. – На соболя я даю нож и четыре гвоздя. Ступка бисера у меня стоит всего две дюжины беличьих хвостов.
Бухарцы и вправду продавали дешевле, чем русские. К тому же русские купцы не привозили инородцам оружия, это было запрещено. Зато они привозили хлеб. Но покупать пищу – неправильно. Её съел – и больше у тебя ничего нету, а еды в Певлоре и своей хватает. И ещё князь Пантила по ярмаркам в Тобольске знал, что бухарцы никогда не обманывают. Сколько раз бывало, что русские продадут сапоги – а нитки в них гнилые. Продадут пуд сухарей – а в пуде не хватает целой чети. Но хуже всего – водка. Бухарцы никогда не предлагали водку – ни даром, ни за плату. Их бог запрещал дурманить голову себе и другим.
– Вы можете купить любой мой товар, какой захотите, – говорил Ходжа Касым остякам, прогуливаясь вдоль холстины, – но русские требуют от меня, чтобы я торговал только с теми, кто верит в моего бога. Примите веру в Аллаха, и мои богатства станут вашими. Я честный купец.
– А что об этом скажут русские? – спросил князь Пантила.
– Русские будут недовольны мною, мой друг, – улыбнулся Ходжа Касым. – Однако на вас им пенять не за что.
Последний год торговые дела Касыма и бухарцев шли всё хуже и хуже. Причиной тому был губернатор Гагарин. Русский царь мог считать Гагарина ревнителем казённого интереса, но Касым знал, что губернатор подгребает под себя весь сибирский торг, законный и незаконный. Он отнял таможни, инородцев и китайцев. Он не берёт мзды и не желает помогать бухарцам, потому что Касым – его соперник. Он хочет лишить бухарцев их старинных сословных прав и уравнять со всеми прочими мелкими торговцами Сибири. Он ни с кем не поделится доходами от пушнины, а всё возьмёт себе.
Но Касым не собирался уступать Гагарину. Воеводы приходят и уходят, а в Сибири добились уважения и отец Ходжи Касыма, и дед, и прадед. Касым придумал, что надо сделать: надо обратить остяков в ислам – хотя бы несколько селений. Губернатор не может лишить Касыма права торговать с единоверцами. Однако о таких делах следовало посоветоваться с шейхом.
Аваз-Баки – уже не гость в Тобольске. Его род был щедро пожалован бухарским ханом Убайдуллой II, но хан развалил весь Меверранахр: Бухара ходила войной на Балх, Хисар, Термез, Кундуз, Шахрисабс и Самарканд. Оазис Хорезм, родина Аваз-Баки, почти отложился от Бухарского ханства. Озлобленные эмиры составили заговор, и два года назад убийцы зарезали хана – по слухам, прямо в волшебном саду Чарбаг в новом ханском дворце за грозными воротами Талипач. Имения тех, кого приблизил Убайдулла, были разорены, в нищету рухнул и род почтенного Аваз-Баки. Шейху оставалось надеяться только на Тобольск. Аваз-Баки возглавлял тобольскую умму, но умма зависела от торговых успехов Ходжи Касыма – главного сибирского тожира. Шейх должен прислушаться к мнению эфенди Касыма.
– Обратить варваров – дело, угодное Аллаху, – сказал Аваз-Баки.
– Но я боюсь оскорбить Всевышнего небрежением новообращённых, – смиренно признался Касым, хотя на самом деле ему хотелось, чтобы шейх убедил его в возможности ислама для остяков. – Они не знают благородного арабского языка и никогда не прочтут ни одной суры со страниц Корана.
– Татары Тобола, Иртыша, Ишима и Барабы тоже не знают арабского языка, но это не мешает им быть правоверными.
– Они никогда не совершат хадж, как ты или я.
– К хаджу может быть приравнено троекратное посещение астаны Хаким-аты в селении Баиш.
– Они не согласятся на обрезание, а без него фитра не полна.
– Аллах милостив и к необрезанным.
– Они не будут давать закят, я это знаю.
– Закят за них можешь давать ты со своей прибыли. Это будет достойно. А с недавних варваров будет достаточно шахады, намаза, уразы и бисмиллы.
Лето 1713 года оказалось лучшим временем для поездки обращения. Прошлым летом русский наиб Филофей проплыл по Оби от Самаровского яма до Берёзова и порушил языческих идолов. Остяки остались без богов. Пока наиб Филофей не вернулся с Иссой, надо успеть склонить инородцев к исламу. В начале тёплого месяца Хазиран Ходжа Касым, его хизматчи и шейх Аваз-Баки погрузили в дощаник товары и отплыли вниз по Иртышу.