Григорий Ильич тоже вглядывался в лицо Христа. Этот Иисус вырезан из дерева, словно вышел из леса. Он должен понять беззаконную любовь православного к язычнице. Григорий Ильич перекрестился на «темницу» и начал читать молитву. Пусть таёжный Спаситель поможет ему уцелеть.
Из Троицкой церкви Новицкий решительно зашагал к Ремезовым.
Ворота их подворья были открыты. На дворе стояла Гуня, запряжённая в сани; на передке боком сидел Леонтий, а Петька закрывал ворота коровника.
– Здрав буде, Левонтий, – сказал Новицкий. – Куды зыбрався?
– На ярмарку, куда же ещё, – ответил Леонтий. – Овса докупим, мало Чередов выдал. А ты к батюшке, Гриня?
– Ни, сьогодни до рабочницы вашой – до Акони.
Петька подбежал к саням и боком упал в кузов.
– А на что она тебе, дядь Гриш?
– Гостынець ий вит родовы з Воби прывиз. Сэстра до ний послав.
– Покажи, – тотчас попросил Петька.
Новицкий достал из-под камзола уламу и встряхнул, разворачивая.
– Красиво, – оценил Леонтий.
– Ерунда, – отрезал Петька.
– Всякому люба звыстка з батькивщины, – задумчиво сказал Новицкий.
– Сейчас она с Машкой выйдет, – Леонтий разбирал вожжи. – Девки с нами на ярмарку захотели.
Маша и Айкони, одетые в лёгкие кожушки, уже спускались с крыльца. Новицкий шагнул к ним и обеими руками протянул Айкони уламу.
– Возьми, красуня, подарунок, – неловко сказал он.
Айкони замерла, не веря своим глазам, а потом выхватила платок из рук Новицкого, прижала к лицу и завизжала. Маша испуганно отшатнулась. Айкони отняла платок от лица и широко растянула, показывая Маше.
– Хомани мне уламу дать! – ликующе крикнула она и с растянутым платком бросилась к саням. – Гуня, старший, младший, мне уламу!
– Вот и радость тебе, Аконя, – по-отцовски кивнул Леонтий.
Айкони с платком помчалась к собачьему загону.
– Чего она так? – спросила Маша.
– Дак дура, – пояснил Петька.
– Большие собаки, Хомани мне уламу дать! – кричала Айкони псам.
Чингиз и Батый радостно лаяли и вертелись за заборчиком.
– Аконька, поехали! – позвала Маша.
Новицкий, не отрывая взгляда, смотрел на Айкони. Она прибежала обратно, уже повязав голову уламой, и забралась в сани к Маше и Петьке, не обращая внимания на Новицкого. Леонтий дёрнул вожжами, трогая Гуню.
– Поднимайся в дом, Гриня, – уже на ходу сказал он, оглядываясь. – Матушка пироги поставила, угостись!
Сани выехали на улицу.
– Ворота за нами затвори, дядь Гриш! – крикнул Петька.
Новицкий остался во дворе один. Он закрыл створки ворот, заложил засовом и через калитку вышел на улицу. Постояв в раздумье, он пошагал вслед за санями Ремезовых в сторону Троицкой площади – на ярмарку.
А Ремезовы уже были на площади. Леонтий пристроил Гуню у коновязи возле кабака. Толпа гомонила и шумела, двигалась и перемешивалась. Маша крепко держала неопытную Аконю за руку, но сразу потеряла в толчее братьев; впрочем, они сейчас только помешали бы ей. Маше хотелось без надзора серьёзного Леонтия проникнуться весёлым возбуждением ярмарки и ухнуть в озорство гуляний. Она крутила головой так, что коса выбилась из-под платка, и улыбалась всему, готовая встретить любое событие смехом. А вот Аконя робела. Она ещё никогда не видела сразу столько людей.
Маша почти бежала, тянула Айкони и быстро рассматривала прилавки и торговцев. Сначала девчонки попали в калашный ряд. Гроздья калачей, горы пирогов, связки баранок, пряники, шаньги, печёные сладкие уточки, добрый и щедрый дух горячей сдобы. Потом потянулся кожевенный ряд – сапоги, шапки, кожуха, сбруи. Потом бондарный ряд – бочки и кадушки. Потом скобяной ряд. Потом маслобойный. Потом щепной. Потом холщовый.
В толпе вопили лотошники, продавая снедь вразнос. Сбитенщики стояли с ковшами в руках и с кувшинами сбитня на шеях. Шныряли собаки. Нищие сидели на земле, постелив под себя кусок шкуры или подложив пласт коры, и протягивали плошки для подаяния. Толстые бабы в подпоясанных зипунах придирчиво рылись в товарах. Девушки сбивались в табунки и глазели по сторонам, выглядывая парней. Мужики ходили с недовольными рожами, чтобы одним своим видом снижать цену. Дедок, кряхтя, тащил толстый мешок. Татарин в чапане торчал у всех на пути и пальцем пересчитывал в ладони медные копейки. Служилые с длинными саблями у пояса лениво прохаживались по двое – по трое; они уже хватили медовухи и потому наблюдали за порядком с усиленной ревностью. За дощатым ларьком, украшенным разноцветными лентами, валялся пьяный, и его сноровисто обшаривал ободранный вор. В стороне от торжища среди пустых возов мальчишки играли в снежки. Конопатый парнишка кричал:
– Я в башку тебе попал, Васька! Ты убит!
На свободном пространстве мерялись силой поддатые мужики. Толпа подбадривала их криками. Главные соперничества в Тобольске были всегда одинаковые: городские против деревенских, русские против татар, Верхний Посад против Нижнего и служилые против всех остальных. Два десятка посадских, скинув зипуны, перетягивали верёвку: выпучив глаза, побагровев, упираясь ногами в землю, они в натуге скалили зубы и хрипели.
– Дави, нижние! – подзуживали из толпы.
На соперничество смотрели два шведа в камзолах иноземного кроя. Одноногий пьяный мужик увидел их и задохнулся, замахиваясь костылём.
– Ногу под Полтавой!.. – заплакал он. – Ироды!.. Добью!..
Шведы молча повернулись и скрылись в толпе, уклоняясь от ссоры.
Над толпой торчал высокий врытый столб, гладко оструганный и облитый маслом. К его верхушке были привязаны красные сапоги. На столбе, как кот на дверном косяке, пытаясь подобраться к добыче, висел парень и в бессилии смешно сучил ногами; люди вокруг ржали, задрав головы.
Самоха, известный всем силач из Оружейной слободы, сбросил на снег кафтан и принялся расталкивать народ, освобождая себе место, чтобы побороться. На его вызов выступил высокий и широкоплечий парень.
– Смотри, Аконька! – восхищённо зашептала Маша. – Это Володька Легостаев с Етигеровой улицы!
Самоха, шевеля бородой, хищно покружил вокруг Володьки, кинулся вперёд и ловко швырнул Володьку на землю, перевернув вверх ногами.
– Нечестно это! – обиделась Маша. – Пойдём отсюда, Аконя!
Они снова покрутились по торжищу и попали к кукольному балагану. За матерчатой ширмой прятался Сванте Инборг, на его ладони были надеты две тряпичные куклы – человечки в колпаках и с палками в ручонках.
– Я твой колотить! – пищал Сванте и тряс человечками. – Нет, я твой колотить! Дурак! Вот тебе дать голова! Вот тебе дать брюхо!
Маша рассмеялась, глядя на забавных кукол, а Айкони была поражена до глубины души и даже прикрыла рот углом уламы.
– Маленькие люди! Сихиртя! – благоговейно выдохнула она.
Из толпы на Айкони смотрел Новицкий. Взгляд у него был странный, словно бы Григорий Ильич никогда в жизни не встречал никого, подобного этой девчонке. Айкони заметила Новицкого и спряталась за Машу.
Маша потащила Аконю дальше, и они наткнулись на мужика с учёной собачкой. Мужик играл на рожке, а собачка уморительно плясала на задних лапах и махала хвостом. Толпа одобрительно хохотала. Собачка взяла в зубы деревянную тарелочку и побежала к зрителям собирать плату. Маша бросила в тарелочку монетку и потрепала собачку по шее. Собачка беспомощно завертелась возле ног какого-то человека, который ничего ей не давал. Маша подняла глаза и увидела, что это Новицкий. Он не обращал на собачку внимания – смотрел на Айкони. Маша взяла Аконю под руку и повела прочь.
Новицкий шёл следом как на привязи. Маша остановилась и обернулась.
– Дядя Гриша, ты чего за нами ходишь? – строго спросила она. – Ты Аконьку пугаешь! Ступай своей дорогой.
– Прошу выбачення… – растерянно пробормотал Новицкий.
Но Маша сразу забыла о нём, потому что их с Аконькой вынесло к девичьему хороводу. Это была такая игра: девушки под песню кружились всё быстрей и быстрей, а потом расцепляли руки и стремглав летели в толпу, а парни их ловили. После этой игры случалось немало свадеб.
– Аконька, пойдём кружиться! – загорелась Маша.
Она решительно потянула Айкони за рукав и встала в кольцо хоровода.
– Богородица ходила, ходила кругом! – запели девушки, начиная движение. – Богородица гуляла, гуляла вокруг!
Айкони побежала в общем круге и робко заулыбалась, а Маша хохотала.
– Богородица ходила, ходила кругом! Богородица гуляла, гуляла вокруг! – стройно пели девушки, набирая скорость, и вдруг закричали: – Беги!!
Маша разжала руки и с отчаянным визгом помчалась в сторону, ничего не соображая. Она ударилась в чьи-то крепкие объятья и вместе с парнем упала на снег. Парень охнул. Это был Володька Легостаев.
– Ты как из пушки, Машка! – простонал он.
Айкони, испуганная, тоже понеслась из хоровода, не видя, куда, и тоже ударилась в объятья, но человек был покрепче Володьки и устоял на ногах. Это опять был Новицкий. Он обнимал потерявшуюся Айкони и не отпускал рук. Айкони дёрнулась, однако Новицкий держал крепко. Айкони быстро глянула ему в лицо. На лице у Новицкого было только страдание, словно он сам был над собой не властен. Айкони сквозь кожух ощутила холод смертной тоски, исходящий от этого странного мужчины с женской серьгой в ухе. Айкони забилась, освобождаясь, но Григорий Ильич продолжал держать её. Айкони понимала, что этот человек – не такой, как те страшные русские мужчины в Берёзове, что среди народа он не сделает ей ничего дурного, но он всё равно был опасен, и рука Айкони против воли скользнула под кожух, где за поясом был спрятан нож.
– Эй, ты, хохол, отпусти её!
Напротив Новицкого, сжимая кулаки, стоял Володька Легостаев. Рядом с ним стояла раскрасневшаяся и сердитая Маша. Новицкий разжал руки.
Он сам не знал, почему преследует Айкони. Он без рассуждений шёл за ней, как собака по запаху, просто потому что должен был идти.
Айкони, Маша и Володька Легостаев исчезли. Новицкий побродил в толпе, пытаясь отвлечь себя другими мыслями, но снова начал озираться, ища Айкони. Надо было сказать ей, что он не причинит ей вреда, он только поможет, поддержит, будет охранять… Наконец, он снова увидел Машу и Айкони со спины. Он торопливо догнал их и взял Айкони за локоть.